АЛЕКСАНДР НЕКЛЕССА

Выступление Александра Неклессы, руководителя московского интеллектуального клуба «Красная площадь» на к руглом столе «Советская Россия и русская политическая традиция». Медиацентр газеты «Известия», 15 июня 2006 г.

Уважаемые коллеги,

Россия в настоящий момент экономически используется окружающим миром, но культурно им отторгается. Предъявление, прежде всего себе самой, но также urbi et orbi , современного прочтения «загадочной русской души», ее целеполагания, внятных социальных прописей – задача актуальная. И первое на этом пути занятие: прояснение формулы российской культурной идентичности в наступившем веке, определение лица государственности в формате Россия-РФ, то есть – нового государства, с иным геостратегическим мирополаганием, геополитическим контуром и геоэкономической картографией .

В подобном контексте проведение круглого стола на тему «Советская Россия и русская политическая традиция» воспринимается как одна из акций своеобразной «разведки боем» обновленной идентичности. А именно, осмысление советского эксперимента, равно как и всего многовекового опыта российской государственности, их роли и места в генетике нынешнего российского общества . Так что разговор перерастает, в сущности, в разговор об основаниях , достаточно трудно производимый в заявленном формате, чреватый необходимостью углубляться в исторические парадоксы, проблематизировать «очевидное» и сопостовлять несовместимые на первый взгляд позиции… Тем не менее, пытаться вести разговор на заданную тему все же стоит.

1.

Мне кажется, краеугольная проблема России – ее кентавричность , комплексность и противоречивость социальной ткани: положение вещей являющееся одновременно своеобразным ресурсом и обременением.

Что я имею в виду? В общем-то, тривиальную тезу: фронтирный , евразийский характер страны и общества, который я, естественно, понимаю не географически, и, пожалуй, даже не традиционно дихотомически, а как соприсутствие в одном социоорганизме наряду с зерном оригинального мирополагания достаточно различных комплементарных мировоззренческих кодов: азиатского, западноевропейского, византийского , причем в русифицированных и модифицированных ипостасях… Из чего проистекают заметно различающиеся и конфликтующие между собою политические философии, способы управления; наконец, несовпадающие концепции правящего класса. Возможно, из того же источника питается и российская жажда целостного, всеобъемлющего мировоззрения, которая подчас трансформировалась в истовую тягу к единоверию и единомыслию. И одновременно – порывы к неизведанным далям: « пойти туда, не знаю куда »…

На протяжении столетий российской истории мы наблюдаем столкновение происходящих из данного обстоятельства следствий. Например, существование типологически разных русских стран , и не только в историческом, диахронном русле, считая от Киевской Руси и улуса Ордынской империи, но также в географическом, синхронном: Московского царства, Новгородской республики, Южнорусского государства.

Одним из впечатляющих примеров противоречий, причем именно внутренних, думаю, является правление Петра I. Другими словами, время, когда в условиях отсутствия развитой городской, коммунальной культуры происходила модернизация России – что вроде бы легко предъявить – но совершалось одновременно и движение страны в сторону азиатской деспотии, то есть закрепощение основной массы населения. Быть может, еще более явственным примером подобной двойственности мог бы послужить опыт правления Екатерины II, когда оба процесса культурной трансгрессии протекали в отчетливом виде, просто не было такой яркой фигуры, как Петр. Или, как сказали бы сегодня: « пиара (антипиара?) не было соответствующего». Разумеется, это не означало ни строительства социальности западноевропейского типа, ни формирования общества восточного культурного круга, но выковывало специфическую конструкцию российского социального порядка и соответствующим образом организованной личности.

При этом, на фоне расцвета российской художественной культуры «золотого века» как-то забывается, что в результате реформ предшествующего периода в стране до второй половины того же «золотого» столетия в составе населения доминировали рабы и рабовладельцы, что имела место торговля единоверцами и соотечественниками (которых проигрывали в карты и закладывали как недвижимость). По сути дела, Российская империя только с конца XIX века реализовывала комплексное развитие городской культуры, понятой в самом широком смысле, – этой основы западноевропейской цивилизации эпохи Модернити. Но и тут воспоследовавшая вскоре «трансгрессия» оказалась весьма впечатляющей.

Подобная социо-культурная амальгама предуготовляла многие турбулентности и катастрофы, она же сказывается в сегодняшних обстоятельствах России.

2.

Если пожертвовать подробным разговором об основаниях (причем за скобкой остается траектория византийских энергий) и перейти непосредственно к советскому опыту, то советская политическая и общественная организация, также как и российская представляет смешение различных социокодов. Революция 1917-го года , став акселератором интенсивной, но редуцированной, индустриальной модернизации – совершавшейся на фоне революции масс и роста городского населения, футуристического порыва и взлета научно-технической мысли – закрепила, в конечном счете, преобладание азиатских структур управления в стране: гегемонию номенклатурного класса и редукцию самостояния гражданина.

Данное обстоятельство в значительной мере предопределило впоследствии крах второй российской модернизации – постиндустриальной : высокотехнологичной и креативной, инфраструктурной и информационной, предрешив заодно конфликт между иерархичным, административно-бюрократическим номенклатурным классом и востребованным историей классом постиндустриальным, творческим и интеллектуальным, приспособленным к развитию экономики знаний и усложнению структур мира. В социальном отношении государство – не панацея, а инструмент, меняющий форму: человеческий космос образуется, обустраивается и развивается людьми, его населяющими, диктующими те или иные прописи антропологической вселенной.

Архетип «азиатского способа управления», упорно воспроизводимый в России, но черными оспинами вкрапленный также и в европейскую историю ХХ века – это власть, очищенная от обременения собственностью, владеющая собственниками, в пределе – владеющая всем . А с точки зрения потребления, аналогично часто неверно толкуемому феномену «военного коммунизма» – это «коммунизм номенклатурный».

Предвоенные годы в Советской России являют собою сочетание стереотипов самодержавия и просвещенческих идеалов, воплощаемых в условиях революции масс, экспансии городской культуры, индустриализации страны (социализм ХХ века, прочитанный как скоропись модернизации ). Но одновременно – распространение разноликих мутаций культуры сельского населения, ее изоморфизмов, перенесенных в городскую среду. И предвкушение военной ситуации...

Развитие же России-СССР в послевоенный период было в значительной мере связано с реализацией атомно-космического проекта, ставшего (в своей космической ипостаси) своеобразным символом, «брендом», локомотивом этого развития, катализатором индивидуальных и национальных устремлений, вектором неясных, но амбициозных исторических надежд . Сложные технологии, изощренная, хотя и однобокая, «кастовая» интеллектуальная практика, технологическая трансформация среды меняли также ее социо-культурные параметры. Эскизы перестройки просматриваются уже в острых политических пертурбациях начала 50-х годов, однако подавляются тогда же партийно-номенклатурным слоем, аппаратом , быстро возобладавшим в этих коллизиях над технократической и советской («исполнительной», «исполкомовской») управленческой номенклатурой.

Тем не менее, страна модернизировалась: росло количество городского населения, достигая к историческому рубежу 60/70-х годов значимой отметки в 2/3, усложнялось качество технических систем боевых действий и жизнеобеспечения, складывалось массовое образованное общество, развивались естественные науки и высокие инженерные технологии, реализовывались также отдельные элементы социальной футуристики ( e.g. феномен академгородков). Хотя чувство социального первородства заметно разбавляется чечевичной похлебкой «неоисторического материализма» и подсознательной фиксацией правящим сословием собственной второсортности, сдачей им прежних футур-революционных горизонтов . Что косвенным, но неожиданно красноречивым образом отразилось в тезисе «догоним и перегоним», причем формула со-ревнования фактически переводилось при этом из мировоззренческого, исторического, идеологического в экономический, бытовой регистр.

3.

Глобальный контекст становился меж тем все более влиятельным и динамичным. Но в переломный момент новейшей истории символическая «парижская весна» 1968-го года и разворачивавшаяся глобальная революция оказались для советского правящего класса в тени «весны пражской », в итоге страна погружается в социальную летаргию наступающего десятилетия.

В России-СССР по-прежнему господствовала отрицательная селекция, старательно изымался из обращения основной субъект революционных перемен – свободная, сложно организованная, оригинальная, активная и творческая личность, а заодно – любые ростки независимых, т.е. само-стоятельных организованностей, тщательно выпалывались зачатки гражданского общества, тем паче не связанных с государством прототипов социоструктур новой эпохи. Так создавалось безликое, склонявшееся к анонимной и мистифицированной власти общество, все более склонное скрывать свою умножающуюся неэффективность, практикуя искусственный, «портретный», симулируемый авторитет. К концу 60-х годов начавшиеся ранее ограниченные реформы оказались свернутыми, а нужды технологического обновления, равно как и соответствующего ресурсного обеспечения, все чаще решались за счет внешнего мира (ср. политика detente 'а).

И все же стране в те годы был предоставлен исторический шанс – возможность реализовать очередную метаморфозу городской революции, стремительно воплощающуюся на планете, – трансдисциплинарный и постиндустриальный прорыв, когда сложная организация и «умственное производство» становятся ведущей движущей силой социального и экономического развития. История есть перманентное обновление человека, однако напряжение момента и дефицит самостоятельных, высокоорганизованных субъектов действия оказались чересчур велики, а качество советского правящего класса слишком несовершенным, выразившись, в числе прочего, в подспудном столкновении элит, по-своему ощущавших и оценивавших этот ветер перемен.

Вновь обозначился конфликт между частью нового класса, связанной с усложняющимися режимами управления комплексными системами – правда, преимущественно «инженерными», – т.е. пытающейся, главным образом, сделать повторную ставку на испытанные прежде механизмы военно-промышленного рывка, мобилизации ресурсов, оптимизации управления и сопряженного с данными обстоятельствами ускорением научно-технического прогресса, возможно, несколько расширив сферу его применения. И некомпетентной, скованной охранительными инстинктами, но при этом разлагавшейся партийной номенклатурой , для которой вроде бы единственно приемлемыми были существующие формы управления , – быть может, с незначительными модификациями, однако же, вместе с тем все более явно стремящейся снять с себя обузу еще остававшихся в силе ограничений в сфере «номенклатурного коммунизма».

В каком-то, хотя очень уж упрощенном смысле, это было столкновение между амбициями политической экспансии, военно-индустриального развития и бытийным, бытовым благоденствием коррумпирующейся/коррумпируемой части правящего сословия. Благоденствием, фактически достигнутым на основе ресурсов топливно-энергетического комплекса. (Понимая, конечно же, всю «голографичность» ситуации, т.е. что в рамках самого ВПК и силовых ведомств происходил аналогичный процесс).

Действительно, в 70-е годы с развитием петроэкономики (главным образом в связи с освоением западносибирских месторождений) появляется основа для отказа, как от политики разрядки, так и от обременительного и «опасного» усложнения социо-экономических прописей (т.е. «природные ископаемые вместо социального и технологического развития»). Оставив, таким образом, для высоких технологий достаточно узкий в социальном отношении сегмент ВПК. Но и тут генеральная политика в целом руководствовалась формулой «пушки вместо масла», причем во весьма «инерционном» прочтении данного тезиса. Порочной представлялась между тем сама подобная оппозиция, заведомо исключавшая обозначенную «экстримами» сердцевину – энергии постиндустриального развития, социального энтузиазма и гуманитарных инноваций, пронизывавшие мир в те годы.

Иначе говоря, входя в период, получивший впоследствии ярлык «застоя», правящее сословие фактически обменяло общественную динамику на тюменскую нефть и искоренение диссидентства , обрекая страну на резкое сужение горизонта и деградацию: понижение социальной активности заметно ухудшает историческое зрение общества.

4.

Все это вместе взятое предопределило параметры кризиса 70-80-х годов. Кризиса, суть которого – провал второй модернизации России . Если первая модернизация, индустриальная , хотя и в редуцированном виде была реализована, то вторая модернизация, постиндустриальная , претерпела фиаско.

Общество, которое отрицает присутствие критической, неординарной личности, не выстраивает сложных сюжетов – и вообще не терпит их присутствия («давайте-ка без фокусов, попроще, “по-нашему”») – общество жесткое и слабое ; рано или поздно оно обречено на историческую неудачу . Стабильность сложных систем не может быть статичной: присутствие динамичных компонентов, равно как и наличие в определенной пропорции динамического хаоса – их интегральная составная часть. Упрочение же положения за счет уничтожения оппозиции есть нечто подобное вивисекции, самокастрации социального организма: путь, ведущий в тупик и проявляющийся в стагнации, дефиците креативности, социальной слепоте и глухоте, а соответственно – в отсутствии действенной коррекции, повышении ригидности (и одновременно хрупкости) системы, создавая предпосылки инволюции организации и грядущего краха.

Проблему ставшего явным предела компетенций правящего слоя можно было решать разными способами: к примеру, сменив состав управленческой элиты, влив в нее свежую кровь, либо понизив общий уровень среды, демонстрировавшей к тому времени кумулятивный эффект развития городской культуры, модернизации промышленности и социализации публичных благ. В конце концов, в той или иной пропорции были реализованы оба варианта…

Итак, в России-СССР во второй половине восьмидесятых годов, в обстановке системного кризиса на арену выходила – причем в весьма различных обличиях – генерация людей эклектичная по составу, по предмету деятельности, но которую, в целом, можно было охарактеризовать как прообраз российского постиндустриального класса . Но в то же время – и в том же месте – к управлению российской судьбой двигались также другие группы. Постиндустриальная страта, уже тогда изломанная, частично коррумпированная, тем не менее, достаточно быстро нащупала путь к рычагам власти, однако взять ее в руки так и не смогла, сдав другой пассионарной группе, основой деятельности которой стала в итоге « трофейная экономика » ( salvage economy ), а также разнообразные схемы распределения и перераспределения природной ренты .

Короткий горизонт планирования и некоторые другие обстоятельства предопределили постиндустриальную контрреволюцию и последующую социальную деградацию на обширной части территории страны. В момент срыва стали очевидны огрехи советской модернизации, ее редуцированный характер. И, прежде всего, отсутствие в стране навыков гражданского общества, правовой культуры. Были выпущены на волю духи неоархаизации, да и связь времен в различных регионах страны начала распадаться… При этом, по мере развития кризиса власть в значительной мере переходила в руки специфического управленческого сословия.

Да, кровь была обновлена, масштабная кадровая ротация проведена, но в атмосфере морального и правового релятивизма структура власти постепенно возвращалась на круги своя, хотя и с модифицированным целеполаганием. Произошло быстрое истощение возникшей было в России публичной политики, приходится констатировать провал этической реформации, отсутствие реального протагониста общественного блага. В стране нарастает расширенное воспроизводство социальной апатии и цинизма, совершается уплощение общественного сознания: всепоглощающими ценностями жизненной траектории становятся денежный доход практически любого генезиса и авторитетная чиновничья позиция.

5.

В основе современной ( modern ) политической культуры, формировавшейся на протяжении последних нескольких столетий европейской истории, лежит идея «молекулярного» (балансирующего, консенсусного) устройства как внутренней, так и внешней политики (ср. опыт Украины последнего времени). Механизм, который предопределяет наличие действенного партийно-политического процесса, стимулирует изменения геометрии коалиций, создает социальную опору для реальной критики и противостояния тем или иным акциям правящей группы, позволяя, таким образом, сдерживать аппетиты и девиации отдельных сообществ и кланов (частей системы).

Другими словами, делая структуру власти подвижной, неустойчивой, изощренной – и одновременно более проницаемой, прозрачной для ее элементов – партийно-политическая комбинаторика обеспечивает в определенной мере интересы и влияние различных сегментов общества, соборную целостность государства, гибкость и динамизм национальной корпорации. Слабость же, маргинальность и тем более отсутствие оппозиции являются выражением не столько силы государства, сколько отражают степень суверенитета его властных структур, их неподконтрольности обществу и «самодержавия» госаппарата.

Новая российская номенклатура, однако, как и прежняя не склонна повышать градус сложности российского социума , развивать институты гражданского общества внутри страны, но также не склонна она выступать в качестве реального, инициативного субъекта стратегического замысла вне нее. Ибо подобные действия ведут к непосильному для специфического административного сословия усложнению, высокой подвижности социального текста. В итоге мы наблюдаем – что, в общем-то, можно было предсказать – симптомы возрождения монотонных управленческих кодов, конструкций взаимообразной «местнической лояльности», или, пожалуй, даже нечто более экзотичное – организацию и спонсирование назначенных государством же собственных «общественных структур», а в перспективе и рекультивированного «гражданского общества»…

Иначе говоря, возникают порою причудливые, а подчас вполне привычные реинкарнации элементов прежней иерархичной, статичной, «замкнутой» культуры (возьмем, к примеру, выстраивание пресловутой «властной вертикали» – этого исторического антагониста политического конструкта «ветвей власти»). Воссоздавая, таким образом, некоторое подобие выхолощенного, «ушитого», но отчасти как бы и вестернизированного «Союза ССР» – своего рода United States of Sovereign Russia (USSR abridged). Или предъявляя обществу все новые рекламные образцы «стабилизационной» риторики либо симулякры «неороссийского империализма».

То же относится к наблюдаемому сужению, упрощению пространства социального действия и публичной коммуникации. Симптоматично, что факт революции 1991 года и ее следствий – в отличие от других значительных событий русской истории ХХ века – так и не получил культурной верификации : дыхание гения не коснулось этого политического и культурного переворота (одним из косвенных признаков чего является провал невнятного официального «праздника 12 июня»). Освобождение от удушливой геронтократической деспотии совершилось, но… « народ безмолвствует »: после исторического рубежа 80/90-х годов дух национального энтузиазма, социального подви'га – то состояние общества, которое, энергетизируя импульсы национальной истории, порождает живую, долгосрочную социальность и обновленную государственность – этот дух более не ощутим.

Историческая вина «поколения 90-х» – казнь энтузиазма эпохи . Был погашен порыв освобождения, а это была уникальная возможность. Дальняя граница истории и культурный горизонт нации прочерчиваются под молниями революций, а не на партийных съездах и не в администрациях культуры. Но только ли Ельцин и окружение были тому виной? Скорее их вознесение во власть и слишком долгое в ней пребывание – знак беды: слабых и поврежденных в России оказалось много больше, чем граждан и творцов. Реформы, построенные на лжи, лукавстве, грабеже, – выстроены на песке: они не легитимны для высшей правовой инстанции. Следовательно, на повестку дня рано или поздно вновь встает вопрос о горизонтах развития и судьбе российского постиндустриального класса – вот только за прошедшее время была заметно сужена и обеднена (в прямом и переносном смысле) его питательная среда: нарушена целостность социальной/межнациональной ткани и этики, подорвана инфраструктура публичного блага, резко сократился и социально обесценился образованный, общественно активный городской средний класс .

Так что суть нынешней ситуации, в конечном счете, заключена все в том же противоречии, исторической и смысловой развилке, о которой шла речь вначале: между «европейским» и «азиатским» способами бытия, между государственической оболочкой и ее реальным социальным наполнением, между конкурирующими моделями управления. Между обществом, которое развивается ко все более сложной, полифоничной и динамичной конструкции , и обществом, тяготеющим к пирамидальной «властной вертикали», к номенклатурной форме устройства , к неоархаизации политической культуры. Стране на грани fin de si e cle довелось вдохнуть глоток свободы и пережить момент истины. Масштаб и предварительные итоги этого предельного опыта, делающего внутреннее внешним, а сокровенное очевидным (« все на продажу »), мы только начинаем осознавать…

Несколько слов в заключение по поводу интеллектуальной ситуации, сложившейся в постсоветской России. При всех недостатках и со всеми приходящими на ум оговорками, в стране на протяжении полутора десятилетий существует пространство свободного социального дискурса, публичная мысль, реализующая себя не только в национальном, но и в транснациональном измерении. Вместе с тем приходится констатировать не слишком великие ее на сегодняшний день достижения. И, кроме того, – отсутствие социального заказа на тот самый разговор об основаниях , ибо социальный заказ сегодня реализуется в основном в сфере технологической , вспомним столь знакомое и по-своему знаковое понятие – политтехнологии.

На этом я, пожалуй, закончу: приходится констатировать редукцию и краткосрочность современной российской политической мысли – это основной ее изъян, фундаментальный.

Публикуется по согласованию с автором,
опубликовано ранее с небольшими сокращениями на сайте АПН.РУ