ВАЛЕРИЙ СОЛОВЕЙ

 

 

По ту сторону Урала

Там  лежит будущее и надежда России

 

 

         Главный нерв интеллектуальной и культурной истории России последних трехсот лет составляет проблема Запада. Даже наиболее радикальные русские националисты вынуждены определяться в задаваемой им системе интеллектуальных координат. Ведь что такое антизападничество, как не отражение всеобщей тематизированности сознания Западом, острая реакция на его доминирование в мировой истории?

         Хотя отечественные мыслители последнего двадцатилетия пытаются выработать спектр альтернатив западному господству, по большому счету, эти альтернативы остаются играми «чистого разума». Дело не только в том, что главенствующее умонастроение отечественной элиты ориентировано на Запад, пусть даже со всеми возможными оговорками насчет его лукавой и двойственной позиции в отношении России. Наше общество в подавляющем большинстве, несмотря на ощущение качественных отличий России от западного мира, несмотря на реанимацию (порою не столь уж небезосновательную) в отечественном сознании стереотипа западной угрозы, все равно считает себя в культурном, ценностном и психологическом отношениях гораздо ближе к Западу, чем к Востоку. И уж совершенно точно наши люди не хотят конфронтации с Западом и стремятся избежать ее.

         Обоснованность этой преобладающей ориентации русских доказывается, так сказать, от противного. На Востоке не считают и никогда не считали Россию  частью Востока, в его оптике она выглядит Западом или как минимум не-Востоком. Правда, здесь можно небезосновательно возразить, что с наблюдательной позиции Запада Россия выглядит скорее Востоком или по крайне мере не-Западом.   

Чтобы понять особенности взаимного восприятия, необходимо обратиться к позаимствованному из арсенала культурной антропологии и этнологии концепту Другого. Известно, что дихотомия Мы-Они, Свое-Чужое имеет базовый, архетипический (в юнговском понимании термина) характер. Иными словами, деление такого рода предзадано, заложено в структуру человеческой психики, его невозможно избежать,  ему присуща всеобщность. Значение его в том, что для осознания самое себя, Мы, необходимо альтер эго – Они. «Мы становимся сами собой только потому, что отличаем себя от реального, а чаще – воображаемого “другого”»[1].

Фундаментальное значение Запада для российского сознания состоит в том, что он не рядовой, а основополагающий, конституирующий Другой. То есть его влияние – явное и неявное, осознанное или бессознательное - на формулирование и осознание отличительных особенностей России, русской цивилизации было и остается существенно больше, чем влияние остальных Других.  В более широком смысле значение Запада для России можно описать в рамках концепции «вызова-ответа»  великого британского историка А.Тойнби: вызов Запада служил наиболее мощным внешним стимулом развития России, вынужденной давать на него ответ.

Важность дихотомии Мы-Они применительно к нашему случаю состоит также в том, что она недвусмысленно указывает на имманентную возможность негативизации, антропологической релятивизации Другого, то есть отношения к нему с презумпции его неполноценности и ущербности. «Как с точки зрения индивида, так и воображаемого сообщества [в виде] нации психологически очень трудно согласиться с наличием сильно отличающегося от нас “другого”, одновременно признавая его основополагающее человеческое равенство и достоинство»[2]. Не говоря уже о том, что человеческая психика с огромным трудом, крайне неохотно и лишь временно может допустить, что источник зла коренится в Нас; не в пример охотнее и  легче зло приписывается Другим.

Может показаться, что таким образом автор концептуализирует и обосновывает широко распространенное убеждение об устойчиво параноидальном отношении русских к Западу. Однако подлинная историческая ситуация выглядит сложнее. Непредвзятое прочтение насчитывающей немногим более трехсот лет эпохи плотного  взаимодействия России и Запада  ясно свидетельствует об амбивалентности русского отношения к нему. Восприятие Запада как угрозы  неразрывно соседствовало с его оценкой как источника положительных влияний и образца подражания.  Совершенно разные настроения нередко сочетались в одних и тех же в людях, культурных и идеологических группах отечественного общества,  а вовсе не были локализованы по отдельности, по принципу: западники «за», славянофилы – «против» Запада. До большевистской революции в восприятии Запада явно преобладало позитивное начало - эта проблема занимала исключительно элитные (и, стало быть, европейски образованные) слои российского общества.

Хотя при коммунистическом правлении баланс позитивных и негативных оценок Запада сместился в пользу негативных, общая амбивалентность все же сохранилась. Именно в советскую эпоху отечественное общество стало несравненно более вестерноцентричным, повседневно и массово пропитанным Западом, чем когда бы то ни было в отечественной истории. В этом - парадоксальный результат коммунистических культурно-идеологических и социальных практик, которые переместили Запад из сферы исключительно элитарного дискурса (где он пребывал в дореволюционную эпоху) в эпицентр массового сознания. А стратегия его неумной и форсированной негативизации стимулировала инверсию: общий знак Запада в отечественном сознании стал меняться  с «минуса» на «плюс».

В последнее десятилетие произошло частичное восстановление традиционной амбивалентности Запада в русском восприятии. Однако новый баланс его оценок заметно сдвинут в сторону позитивного полюса, в этом смысле больше напоминая царскую Россию, чем Советский Союз.

Однако если последние триста лет Запад был для России конституирующим Другим, то аналогичную роль для него в XX в. играл Советский Союз. В целом же Россия всегда пребывала для Запада в качестве Другого. Присущая образу любого Другого амбивалентность в случае восприятия России Западом исторически (за исключением, возможно, десяти недолгих лет горбачевской перестройки и начала ельцинской эпохи) была смещена к негативистскому полюсу.

Европейские дискуссии XVI-XVII вв. о принадлежности русских к семье христианских народов во второй половине XVIII в. результировались в обобщающий взгляд на Россию как часть варварского и непонятного Востока. Высоко ценящий Запад русский исследователь, автора прекрасной книги о его взаимоотношениях с Россией заметил: «Взгляд на Россию как на азиатскую и варварскую страну, лежащую за пределами европейской цивилизации и истории, стал на Западе традиционным»[3]. Из «неполноценного» Востока европейского колониального дискурса Россию выделяло одно, но решающее обстоятельство – готовность и умение отстоять свою свободу и независимость перед натиском Запада, создание военно-политической мощи, ставшей важным (порою – ключевым) фактором европейской ситуации. Это придало облику «загадочной» России оттенок панъевропейской и (в советскую эпоху) мировой угрозы. Русский потенциал, включая способность быстро и творчески усваивать достижения Запада, русский мессианизм  (в православной и советской формах), непонятность намерений России – все это формировало преимущественно негативный образ России как Другого в глазах Запада.

За триста лет российско-западных взаимоотношений этот образ не изменился и вряд ли изменится, какие бы усилия ни предпринимались для этого Россией. И дело не в генетическом антизападничестве русских и не в западных русофобах. Дело в том, что для осознания себя, собственной целостности и цивилизационной идентичности Запад, особенно Европа, нуждается в Другом, причем – желательно - имеющем негативный модус. Признание европейской вины за колониализм, значительный рост численности выходцев бывших колоний в Европе при явном демографическом упадке европейских народов, рост напряженности в мультикультурных западных сообществах  требуют психологической компенсации. Потаенные страхи и ужасы европейцев проецируются на Россию, с помощью которой они освобождаются от своих коллективных исторических травм и современных неврозов.

Традиционный взгляд на Россию, обретший новую рельефность и силу после включения Восточной Европы и бывших советских республик в ЕС и НАТО, служит главным препятствием ее включения в европейское пространство, то есть препятствием превращения «Других» русских в «Своих» европейцев. Вопрос европейской принадлежности, включенности России в западную цивилизацию – не вопрос географического положения,  культуры и ценностей, объемов экономического сотрудничества и политической демократии, а проблема инстинктивного,  мощного, имманентного человеческого устремления выделить и отграничить собственное сообщество. Разделительные линии возникают первоначально в головах и только потом проецируются на политгеографические карты. Такие разделения снимаются не экспертными оценками, академическими резюме и политическими декларациями, а десятилетиями  целенаправленной работы – работы  не столько по изменению образа Другого, сколько по изменению самих себя, открытию своего сознания, ломке ментальных барьеров, формированию готовности сделать Чужого Своим.

Если даже в отношении Турции,  многолетнего верного члена НАТО, чья интегрированность в Европу гораздо выше, чем у России, лишь сейчас начинаются рассчитанные не менее чем на 15 лет переговоры о самой возможности ее вступления в ЕС, причем положительный результат переговоров не гарантирован, то что говорить о нас. А ведь загвоздка Турции в том, что, как и Россия, она столетиями была для Европы Другим,  составлявшим до XVII в. кардинальную угрозу западным странам.

Утверждение о преимущественно негативном модусе  восприятия России Западом – привилегия не только русских почвенников. Основательное исследование И.Нойманна о формировании европейской идентичности констатирует устойчивое неприятие России в качестве равноправного и надежного партнера, восприятие ее как потенциально враждебной, в лучшем случае – непонятной страны, по природе своей принадлежащей Востоку, а не Западу. Никакие демонстрации политического дружелюбия со стороны  России не в состоянии изменить этот образ,  они только меняют идеологическое обоснование неприятия Другого,  утверждает Нойманн[4].

В самом деле, нетрудно заметить, что исторически сменяющие друг друга устойчивые образы России – «жандарма Европы», коммунистической угрозы, нецивилизованной и псевдодемократической страны – носят сугубо негативный характер. Частичные и временные исключения лишь подтверждают правило.

Однако невольно возникающее впечатление, что отношения с Западом всегда имели первостепенную важность для России, что Запад всегда был нашим конституирующим Другим,   глубоко ошибочно с исторической точки зрения.

В первой половине второго тысячелетия роль конституирующего Другого для русских играли поочередно или вместе Византия и Степь, а не Запад. И как их значение для России ушло в прошлое, став частью истории, так в  перспективе и значение Запада для России неизбежно будет снижаться. Хотя оно никогда не сойдет на нет, что связано с исключительной ролью Запада, который для русских не просто конституирующий, но  и тотальный, всесторонний Другой.

Если влияние Византии на молодое русское государство носило преимущественно культурно-идеологический и религиозный характер, а Степь представляла военный вызов и угрозу политической независимости, то Запад был не только военно-политической угрозой, но также мировым экономическим и технологическим лидером, оказывал мощное культурное влияние, манил качеством и образом жизни. Иными словами, он значил для России несравненно больше, чем Византия и Степь по отдельности или вкупе. Значил, но будет ли значить? Однажды возникшее когда-нибудь да исчезнет.

Хотя в культурном смысле,   как образец потребительских моделей и жизненных стилей Запад, безусловно, останется для России вне конкуренции, не является ли мы свидетелями переломного исторического момента, когда он перестает быть главным вызовом для России? По крайней мере в экономическом и  военном отношениях.

Самую динамичную и перспективную региональную экономику современного мира представляет не объединенная Европа или США, а Восточная Азия. По заслуживающим доверия прогнозам, доля экономики  Китая в суммарном ВВП мира составит  в 2015 г. около 18 %, США – 16,5 %, России – около 3 %. Добавив к Китаю Японию и Южную Корею, мы увидим нарастающее экономическое преимущество Восточной Азии над всеми другими глобальными экономическим центрами мира. «Европа была прошлым, США являются настоящим, а Азия, с доминирующим в ней Китаей, станет будущим мировой экономики»[5]. Хотя такая перспектива выглядит драматическим изменением глобального порядка, в действительности в ней нет ничего экстраординарного. Экономическая гегемония Запада насчитывает не более двухсот лет, беря  начало в индустриальной революции, в то время как в  более протяженной исторической ретроспективе экономическое преобладание Востока было заметным и неоспоримым: еще в 1750 г. доля Китая в мировом промышленном производстве составляла около трети  против менее четверти всего западного мира[6]. Это значит, что последнее тридцатилетие Восток крайне энергично и уверенно возвращает на время утерянное экономическое первенство, подкрепляя экономическое наступление наращиванием военной мощи. Прекрасно известно, кто выступает главным покупателем передовой военной техники, включая российскую, на мировых рынках вооружений.

Трудно допустить, что кардинальный сдвиг мирового порядка произойдет гладко и беспрепятственно. Тому есть и внутренние - порожденные быстрым экономическим ростом Китая усиливающиеся социальные, экологические и демографические противоречия, и внешние причины. «Плавный переход к азиатско-центричной глобальной экономике выглядит маловероятным, в первую очередь в силу нежелания США принимать новые реалии и подстраиваться под них»[7].

Однако вне зависимости от того, произойдет ли переход к новому миропорядку в маловероятной мягкой форме  или, что вероятнее, начнется «неуклонно растущая и почти непреодолимая дезорганизация [мировой] системы»[8], любой из этих вариантов станет самым серьезным вызовом для России в XXI веке. Причем процветание Китая и его превращение в мирового лидера для России ничем не лучше его ослабления и дезинтеграции. В обоих случаях мы оказываемся «крайним» - страной, в силу своего географического положения и ресурсного потенциала (включая свободные территории) вынужденной иметь дело с будущими издержками как китайского роста, так китайского кризиса.

Основывающиеся на арифметических подсчетах утверждения о том, что объединенная Европа служит главным торговым и экономическим партнером России и что в перспективе 15-20 лет ситуация в этом смысле вряд ли изменится, не учитывают ключевое обстоятельство - главный экспортный товар России в настоящем и в будущем (газ и нефть)  сосредоточен в Сибири. Вычтите из России зауральские территории и получите слабое и бедное государство, которому нечем торговать и нечем воевать.

Львиная доля российского потенциала, составляющего  15 % мировой территории и 30 % мировых природных богатств,  - именно в Сибири и на Дальнем Востоке. Помимо нефти и газа там находится целый ряд ценных  полезных ископаемых, расположена мощная индустриальная база, разветвленная сеть предприятий оборонного комплекса и атомных объектов бывшего Средмаша, первоклассная наука, огромные лесные массивы, наконец, одна пятая часть мировых запасов пресной воды - в Байкале.

Цена (в прямом и переносном смыслах)  этой территории и ее содержимого будет возрастать по мере обострения проблем с мировой сырьевой базой. Даже не разделяя апокалиптических прогнозов относительно грядущей исчерпанности источников нефти и запасов цветных металлов, трудно не понять, какие преимущества (политические, стратегические и финансовые) обещает владение ими.

Однако Сибирь, которая со времени освоения русскими составляла стратегическую базу России, в последние двадцатилетие из  источника нашего могущества и символа неуязвимости все явственнее превращается в окно стратегической уязвимости.  Если в настоящее время геополитическая и экономическая экспансия Китая направлена в Азиатско-Тихоокеанский регион и страны Юго-Восточной Азии, чему способствует фактор хуацяо (этнических китайцев), то в обозримой перспективе императивы экономического развития  вынудят китайцев развернуться в сторону сырьевых ресурсов близлежащих районов – русской Сибири и Дальнего Востока, Казахстана и Средней Азии.

Судя по нефтяным делам России и Китая, этот поворот начался. Еще одним его индикатором можно считать внедрение американских военных баз в бывшую советскую Среднюю Азию. Номинально направленные против террористической угрозы, они содержат очевидный подтекст стратегического сдерживания в этом регионе Китая, который американцы открыто называют своим главным соперником в будущей борьбе за мировую гегемонию.

Ошибаются верящие в то, что Россия, подобно мудрому обезьяньему царю, сможет со стороны понаблюдать за схваткой азиантского дракона и западного тигра и даже поиметь с этого прибыль. Наша Сибирь составляет потенциальный главный приз этой схватки и гипотетическое поле боя. Какой смысл Китаю инвестировать средства в развитие российской сырьевой базы, если можно сделать ее китайской? Для Америки подобный вызов открывает дьявольскую альтернативу между умиротворением Китая за счет России и недопущением его же усиления благодаря использованию русских ресурсов.

Рассуждения о прекрасных российско-китайских отношениях могут успокаивать тех, чья наивность сродни глупости, если не измене. Сто крат прав мудрый Е.М.Примаков: намерения сторон меняются, потенциал остается. Китай никогда не отказывался от территориальных притязаний на часть Сибири и Дальнего Востока.  Если же говорить о потенциале, особенно демографическом, то он различается на порядок: около 1,3 млрд. китайцев по официальной статистике (западные оценки дают цифру больше на несколько сотен  миллионов  человек) против менее 145 млн. граждан России, из которых за Уралом находится миллионов 20. И это при том, что вступление Китая в ВТО может высвободить около 300 миллионов рабочих рук, которые (при поощрении государства) ринутся по всем азимутам.

Демография – качественно новый фактор, который появился в отношениях России с ее новым конституирующим Другим – Китаем - и который отсутствовал в предшествующей истории. Запад не только никогда не представлял демографической угрозы России, но, наоборот, уступал ей в этом отношении. Биологическая сила русских  (между 1500 и 1796 годами число великороссов, без учета малороссов и белорусов, выросло в 4 раза, с 5 до 20 млн., тогда как французов – лишь на 80 %, с 15,5 до 28 млн., а итальянцев – на 64 %, с 11 до 17 млн.)[9]  составила фундаментальную предпосылку русского успеха в истории,  гегемонии в северной Евразии и победы в самых кровопролитных войнах XIX-XX вв. Даже в современной ситуации  тяжелого демографического кризиса численность российского населения превосходит и в перспективе 15-20 лет все еще будет превосходить численность населения любой европейской страны. Не говоря уже о культурной и (что чрезвычайно важно, хотя окружено завесой молчания) антропологической совместимости населения России и Европы, в основном принадлежащего к одним расовым типам.

Совсем не то с Китаем, который в культурном, ценностном, историческом и расовом отношениях далек от России, как небо от земли, хотя и граничит с ней географически. Россия для Китая если и не часть Запада, то уж точно часть процветающего Севера, в то время как Китай – часть и потенциальный лидер бедного Юга. Расовый и демографический разрывы более, чему иные факторы, исключают для России любую перспективу тесного союза с Китаем, если только она не хочет быть поглощена желтым гигантом.

Возможность фактической китайской аннексии Сибири и Дальнего Востока кроется не в потенциальном военном преимуществе Китая, а в процессах естественноисторического, почти природного свойства. Подобно тому, как вода с высоких мест спускается в низины и заполняет их, выплескивающиеся из бурлящего демографического котла Китая потоки заполнят разреженные пространства русской Сибири и Дальнего Востока.

Китайская история на протяжении трех тысячелетий показывает, что присоединение к Китаю новых территорий шло не через военную экспансию, а путем распространения китайской цивилизации и ассимиляции населения сопредельных территорий. Причем ханьская ассимиляция характеризуется крайне высокой (вероятно, самой высокой из известных нам в истории) эффективностью. А Россия ни при каких обстоятельствах не сможет ассимилировать значительные демографические массивы, опирающиеся на собственные этнокультурные материки. 

Выглядящие непредставимыми для обыденного сознания тектонические сдвиги - изменение этнокультурного лица и государственной принадлежности огромных территорий - в реальности и составляют суть истории. В шкале так называемого Большого времени (понятие, введенное школой «Анналов») главными историческими событиями оказываются не политические изменения, а демографические и этнокультурные процессы, предопределяющие политическую и социальную динамику, рождение и разрушение государств и цивилизаций. Не надо обращаться за примерами к эпохе Великого переселения народов: посмотрите на Косово - и поймете, что высокая рождаемость составляет стратегический и государствообразующий факторы.

Вместе с тем задаваемый Большим временем хронологический масштаб – десяти и сотни лет – приглушает алармизм прогнозов. В настоящее время на территории России постоянно находится несколько сотен тысяч китайцев (это - относительно наиболее достоверный прогноз), да и те стремятся осесть в более развитой европейской части России. Ни российские, ни американские эксперты не усматривают непосредственной угрозы для Сибири в перспективе до 2015-2017 гг. А что нас ожидает за границами аналитического горизонта? Да и 10 лет - не такой уж большой срок, тем более что  ситуация прогрессирующего ослабления России создает слишком много рисков. В конце концов, кто мог в апреле 1985 г. представить, что через 6 лет над Кремлем навсегда спустится «серпасто-молоткастый» флаг сверхдержавы, знаменуя не конец, а начало сдвига в глобальном миропорядке? Vae victis! Нам еще придется испить горечь поражения, которое было сочтено освобождением.

Однако пафос моего послания вовсе не в том, чтобы в тысячу первый раз предупредить о драматическом ослаблении России в ее восточной части или сочными ксенофобскими мазками живописать «желтую угрозу», выступив очередным недостойным эпигоном Владимира Соловьева. Стоя на позиции Realpolitik, в действиях Китая нельзя не разглядеть упорного следования национальным интересам в турбулентном геоэкономическом и геополитическом контекстах. С этой точки зрения возможное аннексирование Сибири у ослабевшей России естественно и закономерно.

Интеллектуальный смысл моего текста заключается в следующем. Во-первых,  показать, что центр тяжести отечественной истории смещается, дрейфует с Запада на Восток. Экстраординарность этого дрейфа ничуть не больше экстраординарности глобального геоэкономического сдвига на Восток, превращения Восточной Азии в новый, лидирующий в мире центр экономической и военной мощи.

Более того, в протяженной исторической ретроспективе подобная смена главного вызова (по А.Тойнби) или конституирующего Другого (в моей терминологии) не внове для нашей страны: в XIII-XV вв. основной сферой приложения русских усилий был вовсе не Запад, а Восток в виде Степи. Сейчас Восток вновь бросает главный вызов будущности России, возобновляется битва за северную Евразию, где последние несколько столетий доминирование русских не подвергалось сомнению.

Обаяние Запада, соблазн его образа жизни и культуры крайне затрудняют понимание нами подлинных масштабов и глубины происходящего поистине исторического сдвига. Однако это понимание не имеет отношения к евразийским фантазмам или к параноидальным призывам отгородиться от Запада. Наоборот, первостепенное внимание Востоку необходимо для того, чтобы сохранить Россию как государство, чтобы сберечь русскую и российскую идентичность, включая такую важную часть этой идентичности, как близость к Западу, дистанция с которым у России всегда была заметно меньше, чем дистанция с Востоком. Объективно - с Западом мы родственники, даже если это родство не признано там и зачастую подвергается сомнению у нас.

Рассуждая грубо, Запад от нас, как и мы от него, никуда не денется. Он обречен покупать наше сырье, наше энергоносители (и эта связь скорее будет усиливаться, чем ослабевать). Вне зависимости от иллюзорных перспектив европейской интеграции России мы все  равно останемся если не вместе, то рядом. А вот Сибири очень даже есть куда деться… 

Вторая линия текста - в том, чтобы напомнить: исторический вызов не только означает угрозу, он открывает и новые возможности, заставляет обратиться к поиску новых альтернатив. В нашем случае это означало бы решение давнишней исторической задачи, в некотором смысле центральной задачи внутрироссийского развития: превращение Сибири – главной кладовой российских (и, вероятно, мировых) богатств – из внутренней колонии европейской метрополии в полноценную часть России и, более того - в ее ключевую часть. Чудовищный дисбаланс внутренного развития в пользу европейской России должен быть преодолен.   Некоторый отток ресурсов с европейских территорий на русский восток не замедлил бы в относительно скором времени окупиться ускорением темпов и улучшением качества российского развития. Тактическое отступление ради стратегического выигрыша.

Прошло ьолее тридцати лет с той поры, как идея «сибирского гамбита» была высказана опальным А.И.Солженицым в его «Письме вождям Советского Союза», однако даже форсированная и во многом насильственная советская индустриальная и демографическая культивация азиатской России не смогла кардинально переломить отношения к Сибири и Дальнего Востоку. Что уж говорить о нынешней власти, для которой эти территории существуют лишь постольку, поскольку  содержат нефь, газ, цветные металлы и древесину. И значит, чем они безлюднее, тем лучше.

Позиция российского государства в отношении азиатской части страны может быть концептуализирована как классическая колониальная стратегия terra nullius -  пустой земли. Ее парадоксальность в том, что она обосновывает экспансию в Сибирь не со стороны России, а  со стороны сопредельных государств. Ведь если российская власть предпочитает территорию без населения (а ее бездействие в отношении Сибири может прочитываться только таким образом), то, поскольку в современном мире территорий без людей не бывает, она тем самым фактически приглашает другие государства занять ее земли.

Выяснение в данном случае сакраментального вопроса «кто виноват?» хотя и увлекательное, но бесплодное занятие. Герой одного хорошего английского писателя говорил: «Не надо рассказывать о прошлом, лучше расскажите о будущем».  Проблема Сибири - больше, чем проблема будущего России, это вопрос о том, есть ли вообще у России будущее как у субъекта Истории или ее место – в исторических  архивах.

С этой точки зрения - точки зрения подлинной судьбоносности переживаемой нами исторической ситуации – всем существующим программам реколонизации и повторного освоения Сибири, унылым и безнадежным призывам к власти озаботиться  положением дел за Уралом не хватает именно исторической дерзости,  фантастичности замысла,  подлинно русского масштаба. Нужна сверхидея или, по ленинской формулировке, ключевое звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь.

Понятно, что таким звеном не станет проект переселения населения из европейской части страны и вновь прибывающих иммигрантов в Сибирь. С чего это им ехать в плохо обжитые и малокомфортные края, которые  активно покидают поселенцы советской эпохи? А ведь по самым скромным оценкам, для поддержания статус-кво и дальнейшего развития Сибирь и Дальний Восток нуждаются в закачке 20 млн. человек в ближайшие 10 лет.

Еще меньше реализма в призывах инвестировать в землю, где находится «вся таблица Менделеева». Скажите на милость, зачем заморскому дяде вкладываться в освоение территорий, которых чурается российское государство? Бесподобное в своем цинизме убеждение, что для сохранения суверенитета над территорией достаточно контролировать ее ключевые города, источники сырья и транзитные коммуникации (проще говоря, «трубу») стратегически ошибочно. Оборона не в состоянии спасти от превосходящего экономического,  демографического и  морального потенциала соседей.

Парадоксальным образом реалистичные рецепты оказываются в России фантастическими. Так, может быть, фантастический проект окажется реалистичным?

Обратившись к отечественной истории, без труда обнаружим, что естественной реакцией русских, российского государства на внешние вызовы был дрейф столицы в зависимости от того, кто оказывался нашим конституирующим Другим и как с ним складывались отношения. Речь не только о перемещении столицы из Москвы в Петербург и обратно. Дрейф начался значительно раньше и носил органический, естественноисторический характер.

Если  полубаснословная первая русская столица в Старой Ладоге, как можно предположить, была связана с важным участием варягов в формировании российской государственности, то перемещение стольного града в «мать городов русских»,  Киев, знаменовало нарастающую роль Византии в русской истории. Постепенный перехват столичных функций  Москвой, одним из городов северо-восточной Руси, вряд ли случайно совпал с  зависимостью от Степи: на десятилетия и даже столетия в российской политике главным стало восточное направление. Учреждение столицы на Балтике, в Петербурге, означало не только решающее значение Запада в первой русской модернизации, но и признание западного направления стратегическим выбором страны. Возвращение при большевиках центральной власти в Первопрестольную было не столько острой автохтонной реакцией на доминирование прозападной элиты, знаменовало не столько разрыв с Западом, сколько дистанцирование от него с одновременной претензией на роль России как самостоятельного центра силы, указывающего ориентир движения всему миру, включая Запад. Стоит добавить, что во второй половине XVIII в. не исключался перенос российской столицы на юг, к Черному морю,  подразумевая возрождение византийского вектора.

Короче говоря, не столько постоянство, сколько непостоянство месторасположения  есть отличительное свойство  столицы в России. Ее дрейф составляет такую же характерную черту отечественной истории, как исключительная роль государства. В связи с чем весьма показательно, что обсуждающаяся последние несколько лет идея передачи части столичных функций Петербургу встречена упорным бюрократическим сопротивлением, но не культурным шоком.

Однако, честно говоря, при всей историко-культурной значимости находящийся в геополитическом тупике Петербург не представляет собой стратегического смысла и не открывает никакой новой перспективы русской истории. Этот город всецело принадлежит прошлому, и попытки его реанимации в столичном качестве равносильны тому, чтобы, запершись в музее былой имперской славы, отказаться от развития страны.

Будущее России лежит там, где формируется главный вызов нашей способности творить Историю,  – в Азии, на Востоке. Там, где сосредоточены основные богатства России, где находится ее надежда. Там должна быть и новая русская столица. Если не Бог весть какой развитой Казахстан, руководствуясь исключительно стратегическими, а не экономическими или какими-нибудь иными соображениями, в течение менее 10 лет сумел перенести столицу из благодатной Алма-Аты в суровую Акмолу, неужели России не окажется под силу в течение 20-25 лет перенести свою столицу в Сибирь? Не важно, будет ли ее основой выбран один из уже существующих городов или (что предпочтительнее) построен  новый – скажем, Владисибирск, подобный шаг стал бы не менее драматичным, решительным и вдохновляющим поворотом отечественной истории, чем строительство Петербурга. Это и будет тем архимедовым рычагом, взявшись за который, можно перевернуть всю Россию.

Российская политика обрела бы наконец смысл, сосредоточившись на настоящем, большом Деле, а не дворцовых интригах; отечественное общество получило бы мощный импульс к обновлению и пресловутую национальную идею (не вымученную и сконструированную, а подлинную, органичную);  был бы дан чрезвычайно мощный толчок развитию отечественной экономики, транспортной инфраструктуры и средств связи, науки и культуры; инвестиции – сначала государственные, а затем зарубежные - обрели бы реальную точку приложения; был бы снят все более заметно раздирающий страну социокультурный антагонизм между Москвой и остальной Россией; открылась бы возможность новой геополитической игры, исходящей не из прошлого величия России, а из ее устремленности в будущее.

Предостережение относительно сурового сибирского климата, который-де отпугнет переселенцев и чиновников, не очень убедительно. Мало того, что в Сибири и сейчас есть места, симпатичные в климатическом отношении, теоретически не исключенные (хотя достоверно не подтвержденные) глобальные изменения климата в перспективе способны превратить всю Сибирь в райские места. Наконец, вызов климата и условий надо воспринимать как возможность – возможность создания новых конструкционных материалов, новой организации пространства, нового образа жизни. Те, кому хорошо в европейской России, пусть остаются в ней, но в стране огромное количество энергичных, неглупых, способных и честолюбивых людей, не могущих  найти точки для приложения усилий.

Проект сибирской столицы – города будущего, города грядущей мощи России - оживит горизонтальную и вертикальную мобильность в стране, всколыхнет массовый энтузиазм, интеллектуальную активность и творчество.

Это невозможно? В сущности, бытие России – самого большого северного государства мира – постоянный вызов условиям человеческого существования. А строительство новой столицы в Сибири невозможно не более, чем строительство Петербурга. Если смогли раньше, почему не смочь сейчас, ведь на кону все та же ставка – будущее России и ее народа как творца собственной и мировой Истории.  Если найдется воля, то откроется и путь.