ВАДИМ НИФОНТОВ

ПАСТУШОК У ВОРОТ ИМПЕРИИ

(Адам Мицкевич и современное русское "почвенничество")

В ноябре 2005-го года исполнилось 150 лет со дня смерти, пожалуй, величайшего польского поэта Адама Мицкевича. Говорю "пожалуй", потому как мои собственные вкусы тут отношении несколько иные. Из польских стихотворцев мне больше нравится размеренно-мрачноватый Цыприан Норвид, но это уж вопрос личных предпочтений. А литература сделала свой выбор, с которым мы спорить не намерены.
Умер Мицкевич, как известно, в Стамбуле, где искал помощи против "москалей". Не забудем и о такой интересной детали, как нынешнее единство судеб бывших врагов - Османской империи и Речи Посполитой - которые теперь состоят вместе в одном Североатлантическом союзе, а там, глядишь, вместе будут и в Единой Европе. Появление Мицкевича в Турции - это был тоже по-своему, как теперь говорят, знаковый акт. Это произошло далеко не случайно. Такие знатоки польского менталитета "изнутри", как покойный Чеслав Милош, отмечали, к примеру, вот что:

"На протяжении всего девятнадцатого века в поляках укреплялось что-то вроде „комплекса Кассандры". Если исключить минутные, всегда несколько риторические приступы гнева и оставить в стороне двух таких ярых русофобов среди пишущей братии, как Карл Маркс и маркиз де Кюстин. то поляки постоянно сталкивались с непостижимой для них любовью западноевропейцев к России, и к ее символу - власти русского царя. Сколько они ни кричали, что на просторах Евразии зреют гигантские амбиции и гигантские возможности, союзники, вежливо выслушав все это, отравлялись за сведениями о неблагонадежных элементах в российское посольство. Поэтому чувства поляков к Западу всегда оставались но меньшей мере двусмысленными, а то и втайне злорадными" /"Rodzinna Europa"/.

В общем, нет ничего удивительного в том, что в поисках антирусской поддержки Мицкевича вдруг потянуло на Восток, к тем самым туркам, с которыми когда-то сражались шляхтичи (да и потом тоже сражались - на страницах романов Генрика Сенкевича, причём, прямо скажем, намного успешнее, чем в жизни). В этой статье я как раз и намерен показать, что тогдашняя восточная ориентация "пророка", как называют Мицкевича в Польше, была, если можно так выразиться, прямым следствием его эстетических взглядов, определявших и политическую программу. Более того, эта самая программа, на мой взгляд, сейчас для России чрезвычайно актуальна, хотя бы как определённого рода "законченная модель". Её непременно следует разобрать по кирпичикам - для лучшего понимания того, что происходит у нас, - а потом собрать и, возможно, совершенно по-другому. Это та самая "интеллектуальная технология", которую не нужно заново изобретать.
В общем, я считаю, что всерьёз готовиться к этой дате надо и нам, русским. Для многих из нас польская культура, в общем-то, всегда была привлекательна - и вовсе не обязательно в положительном смысле этого слова, вовсе не как форма "низкопоклонства перед Западом". Как, собственно, и для поляков - культура русская. Вот, к примеру, характерная цитата из того же Чеслава Милоша:

"Россия была, на первый (и только на первый!) взгляд, совершенно конкретна: памятные с детства хаос и безмерность, но прежде всего - язык. За столом в нашем бедном и темном (как я теперь понимаю) доме русский был языком юмора именно потому, что его волнующе-брутальные оттенки никакому переводу не поддавались. В переводе такой, к примеру, отрывок из Щедрина, где два сановника осыпают друг друга бранью посреди веселящегося простонародья: „И ругались так ужасно, что восторженные босяки ежеминутно кричали "ура'', - попросту терял смысл. Главное, что через язык, притягивающий поляков и высвобождающий в них славянскую половину души, они интуитивно прикасались к самой сути русского: в языке было все, чему вообще стоило учиться у России. Но притягивал и вместе с тем настораживал он их - в этом, вероятно, и состоял урок - именно своей многозначностью. Нужно было втянуть воздух и нутряным басом выдохнуть: „Вырыта заступом яма глубокая", - чтобы следом, беглым тенорком, прощебетать то же по-польски: „Wykopana szpadlem jama gleboka". Ритмический рисунок ударных и безударных и первом случае выражал понурость, мрачность и силу, во втором - легкость, свет и слабость. Иначе говоря, с языком учились самоиронии и вместе с тем осмотрительности" /"Rodzinna Europa"/.

Тут на первый (но только на первый!) взгляд всё кажется притянутым за уши, но, однако, так оно на самом деле и есть. Помню, осенью 1996 г. одна польская переводчица русской литературы меня убеждала, что для среднего поляка произнесение слова "здравствуйте" представляет собой определённую гносеологическую проблему - ему понятно, о чём идёт речь, ибо слово вполне славянское. Но вызывает недоумение: почему это выражается именно так, совершенно, как он считает, не по-человечески (буквально "будьте здоровы" или даже "живите")? Но ведь примерно то же самое думал о польском языке советский обыватель, покупавший некогда популярный в СССР журнал "Урода" (то есть "красота")!

И так было во всём. Я бы сказал, что польская культура и польская история, по сути дела, представляют собой другой вариант истории и культуры русской, именно из-за их семантической близости, но при этом и из-за совершеннейшей разорванности контекстов. Возможно, эти культуры столь же "близки", как еврейско-израильская и арабская. Как раз в таком смысле - эти люди вроде бы неплохо понимают язык друг друга, но совершенно "противоположны ментально", если тут уместно такое выражение.
В общем, хорошо это или плохо, пусть каждый понимает по-своему. Свою задачу я в данном случае вижу весьма простой и довольно циничной. Я считаю (и, как мне кажется, считаю вполне обоснованно), что опыт польской культуры надо использовать, так как "семантическая близость" в смеси с "ментальной противоположностью" просто так на улице не валяются. Многие модели, которые давно уже выработала польская культура, не грех позаимствовать, переосмыслить и нам. Я понимаю, что сейчас на меня обрушится поток возмущенных воплей со стороны тех, кто всё ещё воспринимает русскую культуру, как исключительно имперскую (а таких у нас большинство) - "как, он предлагает нам заимствовать идеи у какой-то нечастной Польши, этого культурного злобного карлика, с его вечной тоской по величию, с его кривлянием и развитым кретинизмом, претендующим на интеллект?" Напомню своим заочным критикам, что, собственно, ничего другого поблизости нет. В 90-е гг. отдельные записные "патриоты" предлагали нам в качестве образца для подражания Сербию и сербскую культуру. Но, при всей близости культурных (даже, точнее, религиозных) традиций, сербская история не имеет почти никаких структурных сходств с российской. Сербы 500 лет прожили под османским игом, создав совершенно особую культуру. В то время как Польша с 14 по конец 17 вв. была государством постоянной экспансии, вырабатывала собственную модель ассимиляции народов (которая, конечно, может не нравиться) и, по сути, выступала в качестве идеологического и исторического конкурента России. Польская модель в 18 в. потерпела поражение, но то, что случилось с "варшавским карликом" дальше, нами совершенно не изучено и нам почему-то неинтересно. В то время как в 20 в. рухнули и русская имперская модель, и советская псевдоимперская. Как сейчас модно говорить, эти "проекты" погибли, завершились крахом. Забегая вперед, скажу, что структурно-исторически мы теперь находимся, можно считать, почти в той же самой ситуации, в какой была Польша в конце 18 - первой половине 19 в., как бы наши "патритоты" не пытались выдать желаемое за действительное. Эта ситуация интересна в первую очередь с культурной точки зрения, с точки зрения выживания национального сознания. И если мы хотим понять, как этим людям удалось выстоять в жестоком водовороте двух веков, стоит, наверное, обратиться к их истории.

Казалось бы, нет ничего более далёкого от насущных русских проблем, чем поэзия Мицкевича. В самом деле, кто перед нами? - да просто самый обычный польский националист-романтик (несомненно, великий национальный поэт при этом - сей факт необходимо особо подчеркнуть!), и, как сейчас сказали бы, русофоб. Именно русофоб, даже без всяких кавычек, ведь в сущности, все образы русских у него достаточно неприятны, включая даже столь "положительного" (правда, лишь по мнению советской критики) капитана Рыкова из "Пана Тадеуша". Русские, будучи "славянскими братьями", несут на себе приводящий Мицкевича в ужас отпечаток русской имперской государственности, чего-то совершенно "внеприродного", "холодного", "мёртвого" и "мертвящего". Они "заложники рабства", они превзошли Польшу и Европу во многом, но при этом, как считает Мицкевич, душа их скована и заморожена тиранией. Тут можно было бы цитировать и цитировать, но я ограничусь лишь строками, которые Мицкевич вкладывает в уста - кого бы вы думали? - Пушкина. Русский поэт говорит это, глядя на пресловутого "Медного всадника" в Петербурге:

...Во весь опор летит скакун литой,

Топча людей, куда-то бурно рвётся,

Сметает все, не зная, где предел.

Одним рывком на край скалы взлетел.

Вот-вот он рухнет вниз и разобьётся,

Но век прошел - стоит он, как стоял.

Так водопад из недр гранитных скал

Исторгнется и, скованный морозом,

Висит над бездной, обратившись в лед.

Но если солнце вольности взойдет

И с Запада весна придет к России –

Что станет с водопадом тирании?

Честно говоря, тут мне почему-то вспоминается наш Ярослав Смеляков, некогда написавший стихи о "своей двоюродной сестричке", которая такая вся из себя маленькая, нежная, чистая и стоит на тонких ножках "против вашей статуи Свободы с атомным светильником в руке". Тема "человек против памятника" в литературе достаточно избита и затаскана. В сущности, ничего иного тут не предложишь - "хороший", добрый, живой человек противопоставляется "плохому", негодному, мёртвому памятнику (реже - наоборот). Пушкин у Мицкевича идёт дальше - он сравнивает памятник с замёрзшим водопадом, то есть всё же с чем-то потенциально "живым", во всяком случае, движущимся. Но при этом опасным для жизни окружающих. Между тем отметим - Мицкевич явно задет тем, что "век прошёл - стоит он, как стоял", и таять не собирается. А ведь сколько было сладостных и жутких предсказаний!

С тех пор утекло много воды, водопад тирании растаял и таки обрушился на наши бедные головы, да так, что мало не показалось. Думаю, Александр Сергеич, если он говорил такие слова, теперь в гробу переворачивается. Ну да ладно, вернёмся к нашему Адаму Мицкевичу.

Мицкевич написал много, очень много, и сводить всё его творчество к чему-то одному было бы неразумно. Однако я тут не занимаюсь анализом его поэзии "вообще". Меня интересует одна, совершенно определённая тенденция в его стихах. Она связана с оценкой той ситуации, в которой оказалась Польша после потери независимости. Причём интересует меня не содержательная часть, с которой сразу всё ясно (противопоставление "плохой тиран и его жуткие слуги - хорошие поляки"), а именно тот самый "дискурс", на котором данная оценка строится.

Мицкевичу, как мне кажется, удалось найти, зафиксировать и превратить в общее место одну очень важную вещь, которая, однако, в нашей культуре ещё недостаточно понята и продумана. Но сейчас наступает то время, когда её пора, наконец, освоить.
Выразимся конкретнее. В чём состоит эстетический (и, отчасти, политический) идеал Мицкевича? Прошу у читателя прощения за длинную цитату из "Дзядов" (а здесь будет несколько длинных цитат, так что я вас предупредил), но он таков:

Сегодня нам, непрошенным, незваным,

Во всём былом и в будущем туманном

Ещё остался чудный край, однако,

В котором счастье есть и для поляка, -

Край детства, с нами неразрывно слитый,

Как первая любовь не позабытый,

Не омрачённый горьким заблужденьем,

Надежд обманом, поздним сожаленьем,

Не изменённый времени теченьем.

О, если б сердце улететь могло бы

Туда, где я не знал ни слёз, ни злобы,

Где, как по лугу пёстрому, по свету

Бродили, радовались первоцвету,

Топтали белену, а трав целебных

Не избегали на лугах волшебных.

Тот край счастливый, небогатый, скромный,

Был только наш, как Божий мир огромный.

Всё в том краю лишь нам принадлежало,

Всё помню, что тогда нас окружало,

От липы той, что на холме росла там

И зеленью дарила тень ребятам,

До ручейка, бегущего по скатам, -

Всё близко было нам и всё знакомо,

Вплоть до границы - до другого дома.

......

Кто жил там? Мать, сестра, ещё, конечно,

Приятели. Когда мы их теряли,

Как долго предавались мы печали!

И не было конца слезам, рассказам...

Там к пану крепче был слуга привязан,

Чем муж к жене в иных краях. Там, в Польше,

Солдат о сабле сокрушался дольше,

Чем брат по брату здесь. И горше втрое

Оплакивали пса, чем здесь героя.

Вам это ничего не напоминает? Мне - очень даже. Хотелось бы привести наиболее характерный пример, и далеко не из самого плохого поэта, хотя до Мицкевича ему, конечно, как мухе до граммофона...

За великий Советский Союз!

За святейшее братство людское!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси наше счастье земное.

О Господь! Наклонись надо мной.

Задичали мы в прорве кромешной.

Окропи Ты нас вербной водой.

Осени голосистой скворешней.

Не держи Ты всевышнего зла

За срамные мои вавилоны, -

Что срывал я Твои купола,

Что кромсал я святые иконы!

Огради! Упаси! Защити!

Подними из кровавых узилищ!

Что за гной в моей старой кости,

Что за смрад от бесовских блудилищ!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси мое счастье земное.

Подними Ты мой красный Союз

До Креста Своего аналоя.

Это написал в середине 90-х гг. Николай Тряпкин, поэт, хорошо известный в определённых кругах (кстати, в советские годы - автор пары-тройки вполне себе "полонофильских" стихотворений; в скобках замечу, что тут меня "голосистая скворешня" особенно впечатляет, этакий Мандельштам для бедных, да ещё рифма "узилищ - блудилищ" хороша, попахивает охальным постмодернизмом). В кругу "Завтра" и особенно "Советской России" такая поэзия, правда, в значительно более бездарной форме, одно время просто цвела. Некоторые стихи отличаются большой страстностью, вполне искупающей их поэтическую слабость. Приведу ещё один, относительно приличный экспонат, весьма популярный в той же среде - его очень любят цитировать:

Боже, который Советской державе

Дал процвести в дивной силе и славе,

Боже, спасавший Советы от бед,

Боже, венчавший их громом побед.

Боже, помилуй нас в смутные дни,

Боже, Советскую власть нам верни!

Молим Тебя в эти горькие дни.

Боже, державу былую верни!

Молим, избави нас от искушенья

И укажи нам пути избавленья.

Стонет измученный грешный народ,

Гибнет под гнетом стыда и невзгод.

Боже, лукавого власть изжени,

Боже, Империю нам сохрани!

Это уже Борис Примеров. Но не надо думать, что такого рода вирши - удел лишь тяжко озабоченных "красных патриотов". Вот, к примеру, Всеволод Емелин - из молодых, деятельных и ироничных ("На смерть Л.И. Брежнева"):

...С тех пор непрерывно я плачу и пью,

И вижу венки и медали...

Не Брежнева тело, а юность мою

Вы мёрзлой землёй закидали!

Я вижу огромный разрушенный дом

И бюст на забытой могиле.

Не бил барабан перед смутным полком

Когда мы вождя хоронили...

Емелин ещё написал замечательное стихотворение о том, как "я географию страны учил по винным этикеткам", которое цитировать не буду - оно несколько отклоняется от нашей основной темы, хотя и выдержано в том же ключе.
Но, если задуматься, чем всё это цветение советской ностальгии отличается от страданий Мицкевича по ушедшей в историю Речи Посполитой? Да, в общем, только одним - слишком подчёркнутым имперским пафосом. Это мне кажется серьёзной тактической ошибкой, и здесь я попробую объяснить, почему.

Дело в том, что одновременно русская культура постсоветского периода, как-то походя, развивает тему антиамериканизма. Примеры приводить не буду, им несть числа, при этом они разбросаны в самых разных местах текстов, всплывают неожиданно и представляют собой именно что "бытовой антиамериканизм" - и то в Америке не так, и это не этак, и все-то там зажрались, и нет никакой человечности, и кругом одни скряги и необразованные дурачки, а американская демократия намного хуже советского тоталитаризма. С этими утверждениями я спорить не берусь - если национальному сознанию так кажется, то так оно, видимо, и есть, ибо психотерапия и аутотренинг важнее любой реальности.

Однако на вопрос "о чём вы больше всего жалеете в советском прошлом?" большинство отвечает стандартным набором: мощь, сила, уважение за рубежом, покорение космоса, великие стройки... И это, на мой взгляд, позиция проигрышная, потому как она "быстропреходяща". Мне это напоминает одно интервью Гейдара Джемаля журналу "Медведь" в середине 90-х гг. Там он рассказывал об Арабском халифате, в котором, по его словам, были достигнуты невероятные технические успехи, вплоть до самолётов и реактивного двигателя. Правда, потом Аллах покарал халифат за отступничество, и случилось то, что случилось. Оно, конечно, звучит красиво, но сегодня-то сказать уже нечего - совокупный валовой продукт всех арабских стран меньше одного ВВП Испании, во всех этих странах, вместе взятых, выходит в четыре меньше книг, чем в одной "европеизирующейся" Турции и т.д., и т.п.

А вот мечта о возвращении в рай, в царство справедливости и счастья, которое когда-то будто бы существовало, питало и будет питать все фундаменталистские движения. Это, как говорят теперь молодые люди в России, "катит". И если мы хотим что-то этакое выстраивать, то надо подходить к вопросу именно с этого конца, а "технические достижения" отправить в нижнюю часть списка.

И, надо сказать, Мицкевич в 19 в. без всяких колебаний шёл именно таким путём. Современная ему цивилизация вызывала у поэта далеко не благостные чувства. Его приверженность патриархальному демократизму прорывается постоянно, в самых неожиданных местах и по самым неожиданным поводам. Вот, к примеру, какими мрачными красками расписывает он "петровскую европеизацию России":

Кадетский корпус дал дворянам он,

Дал штык ружью, настроил тюрем новых

Ввел менуэт на празднествах дворцовых,

Согнал на ассамблеи дев и жен.

На всех границах насажал дозорных,

Цепями запер гавани страны.

Ввел откуп винный, целый штат придворных,

Сенат, шпионов, паспорта, чины

Умыл, побрил, одел в мундир холопа,

Снабдил его ружьем, намуштровал –

И в удивленье ахнула Европа:

"Царь Петр Россию цивилизовал!"

Вот "это самое", говорит Мицкевич, и есть цивилизация в понимании многих европейцев, и уж тем более - русского правящего класса, "холодной и жестокой романовской бюрократии". Ну, а если разбирать без эмоций побитого? Сильная армия, формальное равноправие полов, охрана границ, таможня, винная монополия, совещательные органы, бюрократические процедуры, порядок внутри страны. Что ж тут такого ужасного-то? Ведь просто перечисляются атрибуты любого более-менее приличного европейского государства 18-19 вв. Но Мицкевич проговаривает всё это в презрительном тоне, как будто собираясь сплюнуть сквозь зубы (возможно, даже, "специальным жлобским голосом", как, по воспоминаниям друзей, делал поэт Э.Багрицкий). Это ему не нравится. Вот Польша, где было неорганизованное шляхетское ополчение и не имелось почти никакой исполнительной власти (а уж о границах с таможнями просто помолчим) - это идеал демократической страны. Ещё бы! Вспомним, что в последней трети 18 в. "бежать в Польшу" в России означало попросту исчезнуть в каких-то неизведанных пространствах, в то время как царица Екатерина тогда же заявляла: в такой стране, как Россия, ни один человек пропасть без вести не может.

Надо сказать, эта тенденция намечается помаленьку и в нашей литературе. И неудивительно. После пресловутого 0911 мир превращается в нечто вроде одной большой зоны. Стоит посмотреть хотя бы традиционную "Иронию судьбы", чтобы задуматься - а возможен ли сегодня такой сюжет, сегодня, когда все авиабилеты именные, а на самолёт просто так и не попадёшь? Сегодня герой Мягкова гарантированно оказался бы в вытрезвителе, а потом, совсем без денег, без некоторых карманных вещей, без шапки и без пальто, шёл бы через всю Москву пешком на свою улицу Строителей (что, конечно, тоже можно положить в основу фильма, но уже совсем нового). Такой-то вот сюжет складывается в эпоху, когда водопад тирании растаял. Я уж не говорю про международные аэропорты. Вот сатирик Виктор Шендерович боролся за свободу в России, боролся, а теперь пишет про свободный Запад в "Московских новостях":

"В аэропорту Бостона меня отвели в сторонку, попросили снять ботинки, расстегнуть ремень и встать, как у Леонардо да Винчи: руки в стороны, ноги на ширину плеч...

Ничего нового. С некоторых пор меня шмонают везде. В Стамбуле во мне видят курда, в Тель-Авиве - палестинца; в Москве, с тех пор как сбрил бороду и перестал быть похожим на Шендеровича, по вечерам иногда просят предъявить, принимая за лицо кавказской национальности.

В Америке я, сами понимаете, хорошего впечатления тоже не произвожу. А уж после третьего подряд обыска начинаю заранее дергаться, отводить глаза и покрываться холодным потом, как будто вчерась от бен Ладена"

Тут противопоставление как-то само напрашивается. При советском тоталитаризме, выходит, человек в каком-то отношении был значительно более свободен. Хотя бы в том смысле, что мог сесть в поезд и уехать куда угодно (если билеты были), ну, кроме заграницы. Было и много других мелких вещей, которые ныне утрачены, снесены волной прогресса.
И как бы мы ни крутили, эти, уже цитированные стихи Мицкевича звучат теперь для нас очень понятно и привлекательно:

Тот край счастливый, небогатый, скромный,

Был только наш, как Божий мир огромный.

Всё в том краю лишь нам принадлежало...

И при этом вовсе нельзя сказать, что Советский Союз был каким-то там царством свободы и справедливости. В крайности арбатских левых интеллигентов мы впадать не будем, все советские гадости помнятся ещё очень хорошо. Но время идёт, и, похоже, наступает такая эпоха, по сравнению с которой "архипелаг Гулаг" ещё раем покажется.
Мне кажется, параллелизм ситуации следует зафиксировать. Часть нашей литературы занята тем, что ищет в советском прошлом что-то "родное, исконное, русское". Ну, так вот это оно и есть - превращение окружающего мира в домашний пейзаж. Эта модель уже существует. Вот вам, пожалуйста, Мицкевич с его патриархальной демократией.

То стихотворение Мицкевича, которое теоретически должны знать все русские школьники - "Будрыс и его сыновья" - великолепно переведённое Пушкиным, ведь построено именно на противопоставлении любви всем остальным земным благам - богатству, власти, силе и так далее. "Laszka kochanka", "полячка младая" оказывается привлекательнее и золота крестоносцев, и русских алмазов. Воля к жизни оказывается сильнее овеществлённой власти золота. А уж потом эта сила любви напрямую связывается с национальным идеалом, с "полячкой младой". Вот такая патриотическая операция.

А с другой стороны - этой живой жизни противостоит торжество власти, силы, успеха, достатка, но совершенно мёртвое и холодное. Вот как он описывает Петербург (знаменитая "Дорога в Россию" из "Дзядов") - завораживающее и отчасти душераздирающее зрелище:

Но вот уже город. И в высь небосклона

За ним поднимается город другой,

Подобье висячих садов Вавилона,

Порталов и башен сверкающий строй:

То дым из бесчисленных труб. Он летит,

Он пляшет и вьется, пронизанный светом,

Подобен каррарскому мрамору цветом,

Узором из темных рубинов покрыт.

Верхушки столбов изгибаются в своды,

Рисуются кровли, зубцы, переходы,

Как в городе том, что из марева свит,

Громадою призрачной к небу воспрянув,

В лазурь Средиземного моря глядит

Иль зыблется в зное ливийских туманов

И взор пилигримов усталых влечет,

Всегда недвижим и всегда убегает...

Но цепь загремела. Жандарм у ворот

Трясет, обыскал, допросил - пропускает.

Тут вся парадоксальность (и привлекательность!) ситуации как раз в том, что, как я уже сказал, Мицкевич смотрит на Россию глазами какого-то пасторального художника. Этакого пастушка-простачка с лугов Полесья. Он поражён увиденной мощью. Но это и бесит его больше всего. Мол, это торжество механицизма, "порядка", претензий на цивилизованность, этот прекрасно устроенный канцелярский мир не может быть принят человеком природы, естественности, "почвы". Под почвой, кстати, у Мицкевича имеется в виду в том числе и так называемая европейскость. Однако тут он на удивление своеобразен, так как в России до сей поры к подобному синтезу не привыкли. В сущности, как я уже сказал, Мицкевич предлагает совершенно нехарактерное для нынешней русской мысли противопоставление: с одной стороны, патриархальность, живая природа, милые человеческие отношения и, как ни странно, свобода и политическая демократия. С другой - бездушный четкий механизм бюрократической машины, "москальский порядок", прогресс, богатство, "цивилизация" и при этом всепроникающая жестокая тирания.
Вот именно так сейчас многие русские смотрят на Америку (отчасти даже цитированный нами выше Шендерович). Однако сил выразить это словами никто или почти никто не находит. "Космос Гагарина" превратился в наш комплекс. Нет слов, "космическая держава" - большое достижение. Но в мифологической модели идеального прошлого космос должен быть лишь мелким следствием утерянной райской жизни. "Живые боги снизошли до того, чтобы построить космический корабль" - вот так это ДОЛЖНО было бы выглядеть. В противном случае нам придётся выслушивать лекции Дмитрия Галковского о том, как конструктор Королёв с грехом пополам читал английские инструкции или внимать рассуждениям Солженицына о "шарашках"...

Естественно, на фоне "космоса" всякие попытки говорить о технологическом прогрессе западной цивилизации выглядят уже как-то пошло. "Зато мы делаем ракеты и переплыли Енисей". "Зато у них негров эксплуатируют". Те, кто призывает учиться у Запада - вовсе не для того, чтобы стать Западом - получают клеймо "предателей". Впрочем, такова жизнь. Ситуация в Польше в начале 19 в. была схожей. Многие деятельные обитатели "Конгресувки" быстро смекнули, что пространства Империи дают больше возможностей для частной инициативы, а её формализм и холодность - скорее плюс, чем минус. Понятное дело, людям с "горячим сердцем", мечтавшим о немедленном восстании, в котором они "умрут стоя, чтобы не жить на коленях", это не нравилось.

И вот Мицкевич со злой иронией (и, кстати, очень талантливо - всего двумя штрихами) рисует портрет такой проникшейся величием завоевателей дамы. Послушайте, как Телимена в "Пане Тадеуше" рассказывает о своей столичной (в столице Империи, естественно) жизни:

О Петербурге я до сей поры жалею,

Воспоминания - что может быть милее!

А город! Кто-нибудь бывал в столице?

План в столике моём до сей поры хранится.

Там летом высший свет живёт всегда на даче,

Конечно, во дворцах, а где ж ещё иначе?

Жила я во дворце, он был на возвышенье,

Насыпанном людьми. Красиво - восхищенье!

Красавица Нева поблизости струится....

Ландшафт прелестен был! План в столике хранится...

Здесь постоянно повторяются два мотива - "красиво" и "план в столике" (w biurku), причём последнее возникает потом ещё раз, когда она рассказывает о своей собачке (в оригинале примерно так: "есть у меня его портретик, да не хочется идти к столику"). Вот это-то и вызывает неприятие у Мицкевича - искусственность, спланированность, неестественность. Да и сам рассказ Телимены о том, как наказали помещика, затравившего своей борзой её маленькую собачку (а наказали его именно что методом тупого бюрократического произвола) вызывает у слушателей негодование - как могут эти москали так издеваться над свободными людьми, хотя бы и виновными? Ещё один герой поэмы, Судья, реагирует на рассказ так - весьма, кстати, характерно:

Дослушав до конца, не возвращался к картам.

"Пускай бахвалятся, - воскликнул он с азартом, -

Порядком москалей (!) и просвещеньем немцев,

Пускай поучатся теперь у инозмецев

Охоте на зверей немудрые поляки,

И стражников зовут, заслышав лай собаки,

Пускай хватают пса с нехитрою добычей, -

Мы ж на Литве блюдём былых времён обычай!

Зверья достаточно для нас и для соседства,

Не станем следствия чинить в кругу шляхетства.

Богаты хлебом мы, не объедят борзые,

Хотя и забегут в чужие яровые.

Не тронь крестьянских нив! Они лишь под запретом!

Что это? Это чистейшей воды консервативный демократизм, шляхетская гордость, осколки аристократической республики. По-русски говоря, "архаичная и претенциозная деревенщина". В таком стиле мог бы высказаться Василий Шукшин, да, собственно, и высказался в рассказе "Верую": "Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!". Вот это оно самое и есть - "пускай сейчас бахвалятся порядком и цивилизацией, всё равно потом к нам вернутся". Я не раз встречался с идеализацией сельских порядков времён последнего русского царя в рассказах пожилых крестьян, которые в те времена были совсем юными (доходило даже до мостовых, выложенных золотыми булыжниками, которые, естественно)асти-то душераздирающее го в том, ч). Оно, конечно, на фоне гражданской войны и "колхозного строительства", те времена казались светлым раем. Ситуация тут совершенно понятная, повторяющаяся и весьма, если можно так выразиться, культурно-продуктивная ("деревенская" литература в позднесоветские годы была мощным и весьма интересным течением). Так вот, Мицкевич - это и есть своего рода польский "деревенщик", абсолютный консерватор, от наших консерваторов отличающийся разве что тем, что подчёркнуто демократичен (а это, если подумать, должно входить в арсенал любого настоящего консерватора). Вот что говорит о том же Чеслав Милош:

"Даже самые радикальные поляки опирались на богатейшие внутренние ресурсы, любя собственное прошлое и потому - зачастую бессознательно - видя в революции не начало чего-то, нигде и никогда не существовавшего в помине, а средство распространить на всех давние парламентские привилегии дворянства. Если революция несла с собой справедливость, то в первую очередь ей предстояло упразднить господство одних народов над другими, восстановив тем самым нарушенную преемственность государственного существования".

Тут, как говорится, дана вся формула изобретения. Если мы идеализируем своё прошлое, то оно должно быть привлекательно ДЛЯ ВСЕХ. Будущее мира должно описываться, как некое русское (или, пусть уж его, "советское") прошлое. То есть "у нас это уже было, и это было прекрасно". Более того, наше прошлое было естественным и живым, а "их" настоящее - торжество механицизма и мёртвой материи.

За всё время с начала "перестройки" мне попалось только одно стихотворение, выдержанное в этом духе ("естественность против механического формализма"). Оно, кажется, было опубликовано в "Нашем современнике" в середине 1990 г., и имя автора я моментально забыл. Но стихи запомнились. Правда, понятны они только в контексте тогдашних дискуссий:

Надоело! Галдят и булгачат...

Да, бесправье и гнёт!

Кто ж вас держит? Никто не заплачет,

Вслед рукой не махнёт!

Вам ли мало и мёда, и млека?

Гей, безродные, в бег!

Вам важнее права человека,

Нам же - сам человек!

С тех пор ничего подобного я уже не встречал. Вся риторика так называемых патриотов ушла в "космос" и орудийный "гром советских побед". Тем временем и победы, и космос всё дальше от нас, а вот русская культура, русский язык, русский мир всё же остаются. Я вообще считаю, что русский язык - это главное, и российское государство представляет собой лишь вторую производную от русского языка. Русский язык - это моё гражданство и моя нация в первую очередь. Русская природа - моё пространство. Всё остальное преходяще. Хотя, конечно, важно для нашего с вами существования.
Странно, это нехитрое ощущение, до которого многие с таким трудом сейчас дошли, остаётся недоступным литературе "почвы". "Почва" выродилась в "космос" и даже в литературную "дискуссию о репе и космосе". В то время, как говорить надо о противопоставлении мёртвой механики и живого языка. В крайнем случае - юридических формальностей и неуловимой естественности бытия.

Так или иначе, вся тайна "потери независимости" сводится, в конечном счёте, всего лишь к потере некоей патриархальной невинности. Была естественная демократия (как казалось) - и вдруг наступила эпоха "коня белого", всадника с мерой в руке, с формальными правами и постоянными юридическими склоками. А также, по сути, с отсутствием всякой прежней законности. Главным грабителем оказывается милиционер ("оборотень"). Это какой-то запредельный мир, этакая "пена дней" (если вспомнить французского писателя Бориса Виана). Понятное дело, что мир, существовавший ранее, оказывается "реальностью", а современность - запределом.

Интересно, что литературная Польша с 19 в. продолжает сохранять эту ситуацию "потери независимости", и она доминирует в её культуре даже сегодня. Именно в форме противопоставления "живой жизни" и разного рода "формализмов" - что, кстати, так подкупало и подкупает слабо образованную советскую либеральную интеллигенцию с её немудрёными, диковатыми понятиями о реальности. То, какое конкретное политическое наполнение эта ситуация получает, неважно. Главное - она крайне "культурнопродуктивна". И остаётся таковой до сих пор. Поэтому даже современная польская литература кажется свежей и интересной, а русская до сих пор "блукает" в каких-то имперских технократических потёмках.

Правда, был момент, когда русская литература невероятно приблизилась к такому пониманию "почвы". Как и следовало ожидать, тут отличился Сергей Есенин. Вот что пишет по этому поводу Станислав Куняев, в общем, неплохо понимавший ситуацию (хотя среда, в которой он жил, вынуждала его говорить уклончиво и половинчато). Процитировав знаменитый монолог Чекистова из "Страны негодяев": "Странный и смешной вы народ! / Жили весь век свой нищими / И строили храмы Божии... / Да я б их давным-давно / Перестроил в места отхожие!", он отмечает:

"В монологе этом смысла более, чем может показаться на первый взгляд. Разговор идет о двух путях - культуры и цивилизации. Есенин - когда вопрос стоял "или-или" - выбрал культуру, а не цивилизацию, которая в своем западно-буржуазном варианте для него смыкалась с понятием комфорт, "наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация. Но... если сегодня держать курс на Америку, то я готов предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошаденка. Это не то что небоскребы, которые дали пока что Рокфеллера и Мак-Кормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова"./С.Куняев, "Легенда и время"/

Удивительным образом, в русском сознании польская культурная альтернатива начинает восприниматься, как противоречие "фекалий" и "сортира" (хотя Чекистов пытался противопоставить "храм" и "сортир" - но для русского сознания это слишком несопоставимо). Борис Парамонов написал о почвеннической литературе эссе с характерным названием "Говно" - причём, как ни смешно, там речь о говне в "хорошем смысле этого слова": о гумусе, перегное, о том, что лежит в основе жизни. До "потери независимости" мир был един, и даже грязь в нём грязью не воспринималась ("нам, татарам, всё равно, что повидло, что ...", ну, в общем, сами понимаете...). И вдруг оказалось, что существует канализация! Какой удар по прежним представлениям о жизни...
Сознанию, оказавшемуся на границе натиска технократической цивилизации ("цивилизации тёплых сортиров"), всё время кажется, что где-то существует истинный мир незамутнённых отношений, чистой природы и естественной цивилизации. Сейчас географической локализации у этого места, как кажется, уже нет (впрочем, даже в США недавно появился знаменитый фильм "Команданте"). А каких-то 150 лет назад - было!

Теперь, думаю, не покажется странным, что Мицкевич отправился в Османскую империю на поиски поддержки восстания против мертвящего механизма Империи. Помимо чисто военно-политического расчёта (напомню, уже шла Крымская война), здесь был и большой культурный смысл. "Больной человек Европы", как называли Османскую империю, будучи больным, тем не менее вызывал у остальной, "здоровой" части Европы, огромный интерес. Вспомним хотя бы некоторые произведения Моцарта, стихи Гейне и Гёте... Более того, после череды европейских революций и наполеоновских войн империя османов представлялась каким-то блаженным местом, не затронутым "просвещением" и "разложением", этаким романтическим архаизмом на карте мира...

К сожалению, я не знаю, каковы были впечатления Мицкевича от путешествия в Константинополь. Он слишком быстро умер там, в своеобразной "традиционной империи мечты"... Как говорила дама-экскурсовод, сопровождавшая нас по вильнюсским местам поэта, "Бог не благословил его поездку". Ныне, судя по всему, Бог благословил и участие бывшей Османской империи в НАТО, и её грядущее вступление в Евросоюз. Бог изменил своё мнение после трагических событий ХХ в. Гора не пошла к Магомету, зато Магомет пошёл к горе, в смысле, к Европе, теперь уже распластавшейся на огромных пространствах от Атлантики до границ Ленинградской области и таинственного Полесья. Впрочем, эти рассуждения выходят за рамки нашей статьи. История в этом смысле может и не повториться.

Зато она повторяется в одних и тех же сюжетах, пока речь идёт о процессе "модернизации" человечества. Формальные и механические цивилизации побеждают "естественные культуры", и для последних это становится трагедией (тут особенно смешно, что "Советский Союз" поначалу претендовал на то, будто он объединит естественность и "мёртвую материю" - кстати, задача весьма достойная). И прошлое идеализируется именно так, как это делал Мицкевич - проводится граница между "живым" прошлым и "мёртвой" реальностью.

Пришедшая на смену "живой жизни" механическая "мёртвая смерть" - у Мицкевича выражаемая в мощнейшей и жесточайшей Империи - в результате воспринимается, как враг. Но, смеем заметить, это лишь эмоциональное манихейство. Ни одно из польских восстаний 19 в., вдохновлённых стихами "вестника", успеха не имело - даже наоборот, заканчивалось ухудшением положения поляков. А когда легионеры Пилсудского в августе 1914 г. перешли российскую границу, чтобы поднимать на борьбу польских крестьян, большинство из них тут же оказалось в полицейских участках - "наследники вольности" сдавали туда "освободителей" пачками. Потом это получило своё выражение в известном гимне пилсудчиков "Первая бригада": "Они кричали нам, что мы сошли с ума, и не верили, что мы сможем. Мы проливали кровь в одиночку, и с нами был наш дорогой вождь!".

И ведь польские обыватели, так не любившие "сумасшедших австрияков", до поры, до времени были правы. Польская независимость 1918 г. оказалась, по сути дела, лишь случайным следствием того, что погибли все империи, разделившие когда-то Речь Посполитую. Но ещё и сегодня то там, то тут в польских городах можно найти свидетельства присутствия чего-то колоссального и великого - Империя оставила свои следы на этих пространствах, и они впечатляют. Ничего подобного потом уже не было.

Так ли уж плох приход чужой империи? Особенно, если она в самом деле технологически стоит на ступень выше? Здесь не следует поддаваться примитивным партизанским эмоциям. Империи приходят и уходят, а пастушки остаются. Культура прошлого сохраняется в сельской пасторали. В один прекрасный день пастораль может вырасти до размеров греческой трагедии - но при условии, что уроки прежних поражений будут усвоены.

Тут всё дело – во внутреннем ощущении трагедии. В одной из повестей замечательного польского писателя Марека Хласко, написанной в 50-е гг. прошлого века, "Петля", есть незначительный эпизод, когда главный герой, безнадёжно спивающийся художник, заходит "догнаться" в очередной грязный кабак (действие происходит во времена диктатуры Болеслава Берута). Там в углу сидят уже основательно набравшиеся рабочие, которые под аккордеон поют песню "Сортир провалился".

Как это вообще характерно для пространства текста Хласко, мелкий штрих разворачивается в настоящее трагическое полотно, выражающее всю суть произошедшего в послевоенные годы - и с Польшей, и с окружающим миром. Именно что "сортир провалился", то есть всё, что выражало хоть какие-то признаки прежней цивилизации, вдруг как-то перекосилось, поползло в разные стороны (молодёжь говорит - "крыша поехала"), и теперь не то чтобы этим пользоваться стало совсем нельзя, но слишком уж неудобно. Провалившийся сортир всё же остаётся сортиром, однако "стиль нарушился", а стиль для польского интеллигента чрезвычайно важен, в силу его шляхетских культурных корней. Помнится, это очень удивляло известного полонофоба, писателя Всеволода Крестовского, заметившего в романе "Кровавый пуф", что поляк почему-то никак не может отказаться есть на скатерти, хотя скатерть эта уже грязная, местами протёртая, и смотреть на неё русскому противно.

Мне кажется, что подобная ситуация быта пережита русскими в начале 90-х гг. прошлого века (во всяком случае, я знаю немало людей, мироощущение которых было схожим с этим, да и сам к ним отношусь). Тут, конечно, можно спорить, но я и не говорю, что эта ситуация оказалась достоянием всех. Кому-то повезло больше, кому-то меньше. Мы достаточно долгое время чувствовали себя "побеждёнными", ну, а потом решили как-то выкручиваться из сложившегося положения. Как говорил Левинсон из фадеевского "Разгрома", "надо было жить и исполнять свои обязанности".

Вдруг выяснилось, что наша ситуация слишком похожа на ту, которую описывал Мицкевич. Потеря привычной с детства независимой (условно говоря) страны, переход к какой-то "Конгресувке" (так в 1815-1831 гг. называли полузависимую Польшу, границы которой определил Венский конгресс, а формальным монархом стал русский царь) с её, как сказали бы деятели вроде автора политических детективов Проханова, "оккупационным правительством", безнадёжные попытки что-то такое неуловимое себе вернуть... Именно неуловимое, так как спросите любого коммуниста-оппозиционера, хочет ли он опять увидеть "обкомы, райкомы, горкомы" и партраспределители, и он точно скажет - "нет!". "Ужель тебе этого жалко? - Ни капли не жалко, ничуть!" - как пел когда-то Галич. Но в смысле освоения этой ситуации культурой "почвы" за прошедшие полтора десятилетия не сделано ровным счётом НИЧЕГО.

Тем не менее, во всей этой истории в конце концов выясняется, что "сортир" (технологическая составляющая, если можно так выразиться) в естественном и живом мире прошлого всё-таки был, но "провалился". Из-за плохой организации и слабых способностей. Вот поляки, к примеру, чтят пламенного инсургента и пророка Мицкевича, но в их памяти остался и "оккупационный" (то есть поставленный русскими) варшавский городской голова Сократ Старынкевич, из старообрядцев, при котором в будущей европейской столице, наконец, появилась канализация. Его помнят немногие, но, возможно, он сделал для Варшавы больше, чем какой-нибудь храбрый повстанец Ромуальд Траугутт.

Вот в этом всём и состоит главный урок Мицкевича, который должен быть усвоен русской культурой. Если мы хотим чему-то там успешно противостоять и сохранять идентичность, то ставку нам нужно делать на "вечное", а не на "преходящее". Следует "косить" под пастушков, а не под разгромленную армию и партизанские отряды неуловимых мстителей (последнее непродуктивно, партизан быстро переловят и выпорют, а без пастушка самому что ни на есть зависимому режиму не обойтись). А тем временем, тихо и без истерик - активно воспринимать то полезное, что принесли с собой "победители". И, в конце концов, сделать так, чтобы и у нас сортиры больше не проваливались.

Текст размещен на сайте с согласия автора.