Rambler's Top100

ИНТЕЛРОС

Интеллектуальная Россия

INTELROS.RU

Intellectual Russia


АЛЕКСАНДР НЕКЛЕССА

 

 

КУЛЬТУРА СМЕРТИ*

 

Я не человек, я динамит.

Фридрих Ницше

 

Пережитые страной за последние годы трагические события — подрывы жилых домов и самолетов, теракты в метро и «Норд-Ост», Грозный и Назрань, наконец, жертвы Беслана — заставляют задуматься о том чувстве гнева, боли, незащищенности перед будущим, которое испытывают жители России да и ряда других частей постсоветского пространства.

Эти чувства для человечества не уникальны, сегодня они удел многих стран и народов: Африка и Ближний Восток; территории, не контролируемые законной властью и напоминающие реальность «пиратских республик»; гнезда современных ассасинов — носителей энергий системного терроризма... Короче говоря, на Земле есть немало мест, где градус страданий в минувшие годы повышался, порождая и возрождая такие феномены, как, скажем, «несостоявшиеся государства» или откровенный геноцид.

В основе происходившей череды драм — длинные сюжеты, адекватное понимание которых есть одна из непременных добродетелей правителей, а также долг профессионального экспертного сообщества. История не закончилась в конце ХХ века, однако, судя по всему, она заметно меняет свое русло.

 

Глобальная трансмутация

Мы вынужденно продолжаем пользоваться понятиями и категориями, содержание которых в современном мире существенно изменилось. То, что, скажем, кодируется сегодня словом «терроризм», в действительности таковым — в прежнем понимании — уже не является. Терроризм наших дней — это фактически особый политический инструмент, элемент динамичной и многофакторной системы управления, нередко определяемой как «управляемый хаос».

Сейчас на планете складывается несколько футуристических версий планетарного социального организма. Наиболее очевидная и чаще других поминаемая модель новой институализации глобального мира — расширение позиций модернизируемой ойкумены — своеобразной, опекаемой из мирового центра интегрии, понимаемой как «американская империя» (или «империализм по Бушу»). В настоящий момент это широко обсуждаемая, внятная схема.

Другую популярную версию, по-своему сопряженную с первой, но вносящую в политическую симфонию иные тона и обертоны, обычно связывают с концептом транснациональной элиты, которая, реализуя собственный вариант политической конвергенции, последовательно выстраивает асимметричный геоэкономический универсум — систему глобального контроля над ресурсными и финансовыми потоками планеты.

Следующая модификация социальной оболочки, раздвигающая горизонты прежней политической футурологии, связана с экспансией динамичных трансгосударственных конструкций — сетевых образований, которые базируются на заметно иных, чем ТНК, организационных началах. Это гибкие амбициозные корпорации, исполненные не только экономических, но и также социально-культурных и политических амбиций, порой выступающие как вполне самостоятельные субъекты стратегического действия в международных отношениях. Подчас они предпринимают яркие, эффективные акции, функционируя в паутине множества горизонтальных связей… В этой теме много непознанного, непрописанного, но в качестве некой аналогии я бы сослался на «вирусные» атаки или на поведение «червей» и «троянов» в виртуальном электронном пространстве.

Стремительно развивается — по мере появления все более совершенных и разнообразных методов и техник — практика управления сложно организованной (неконтролируемой, турбулентной, хаотизированной) средой. Обращают на себя внимание, к примеру, рефлексивный и персонализированный типы управления. Эти технологии ставят во главу угла не столько «реальное» положение вещей, сколько вероятное поведение персон, либо принимающих ключевые решения, либо влиятельных в той или иной ситуации. А соответственно — и точечное, выборочное воздействие на них (как прямое, так и косвенное), учет реакций и менталитета, что позволяет эффективно проводить в жизнь желаемые решения.

Среди других новаций можно отметить матричное, рамочное, нелинейное и деструктивное управление — также чрезвычайно быстро развивающиеся направления в культуре (пост)современного менеджмента… Так, операции по свержению правительств или иные радикальные изменения властных структур все чаще реализуются методами косвенного управления.

Сегодня мы можем опознать и формализовать ряд систем высокого уровня компетенции, действующих преимущественно в режиме скрытого, а не декларируемого, «горизонтального», а не «вертикального» управления событиями. Горизонтальные цепочки при этом многократно переплетаются, а совершаемые акции приобретают фактически анонимный характер. Притом за рамкой анализа, «в тени», подчас оказывается базовая алгоритмическая цепочка — геном соответствующего проектного пакета.

Эти и другие социальные новации стимулируют аналитиков не только обновлять сложившиеся концептуальные схемы, но и выстраивать новый категориальный аппарат, приспособленный для действий в условиях неопределенности , ибо адекватный язык описания сложных параполитических схем управления пока не создан. Интеллектуальные же центры, продолжающие работать по старым прописям, зачастую просто не способны фиксировать извилистые, закамуфлированные траектории управленческих цепочек, эффективно прогнозировать поведение ряда влиятельных субъектов мировых связей.

Другими словами, традиционные «фабрики мысли» оказываются не в состоянии провести целостный анализ контекста, определить «пучки событий» или выстроить многовариантный сценарий. Описываются и анализируются в основном линейные зависимости или непосредственные цели акций, глубинные же причины явлений и неочевидные, долгосрочные перспективы остаются неопознанными. В подобных исследованиях, таким образом, отсутствуют определения истинной субъектности акций, а также декодирование конечного целеполагания — кто и в каких целях эти действия инициирует.

Жизнь тем временем демонстрирует, что российские государственные аналитические службы и административный аппарат оказались не готовы к столь радикальным изменениям ситуации, хотя активные перемены происходят далеко не первый год. Не готовы они и к такой реорганизации систем управления, которая отдала бы приоритет творческому, а не административно-бюрократическому подходу. В результате страна не сумела перестроиться на борьбу с нешаблонными видами угроз, оставаясь открытой для системных атак сложно опознаваемых сил, применяющих новые технологии и процедуры. Симптом неблагополучия видится и в том, что государство интенсивно вкладывает средства в борьбу с терроризмом, однако граждане, включая сотрудников госаппарата, все меньше склонны полагаться на меры безопасности, обеспечиваемые официальными институтами, отдавая явное предпочтение системам индивидуальной и коллективной защиты.

Уровни же риска настолько возросли, что не могут страховаться привычными средствами и наличными институтами, — в этом, наверное, главная примета перемен.

 

Диффузные войны

В динамично меняющемся мире возник принципиально новый класс угроз. Борьба развертывается не просто в сфере политики и экономики, финансовых и технических возможностей, организационных основ и технологических решений — идет, прежде всего, противоборство интеллектов и мировоззрений, столкновение кодекса поведения прежних институтов цивилизации с началами иной культуры.

На планете выстраивается многоярусный Undernet , включающий спецслужбы ряда государств. Он активно эксплуатирует открывающиеся возможности для не ограничиваемых моральными или административными препонами форм деятельности легальных и нелегальных организаций, чьи неформальный стиль и гибкость обеспечивают им существенные преимущества. Именно с этим столкнулись государства и в драматических событиях 11 сентября 2001 года, и в трагедии Беслана.

Более того, чрезвычайность ситуации открывает уникальные возможности для решения под этим предлогом неких побочных, а то и вовсе посторонних для основного сюжета задач, которые с трудом реализуемы в обычных условиях. Противостоять подобным искушениям оказывается совсем непросто…

Мир испытывает в итоге нарастающее давление диверсифицированных, определенным образом мотивированных сетевых организованностей, использующих для достижения собственных либо поставленных извне целей террористические методы и широкий спектр средств, созданных высокоиндустриальной/постиндустриальной цивилизацией. Целеполагание подобных организмов (широко практикующих при реализации проектной цепочки специфический аутсорсинг) напоминает русскую матрешку, акценты же нередко сознательно переносятся с одних персонажей и региональных площадок на другие.

Присутствие в такого рода деятельности мировоззренческой и идеологической составляющей, а также концептуального и политического вектора крайне важно, поскольку тем самым продуцируются максимальные усилия членов подобных организованностей вплоть до готовности к совершенно чудовищным с точки зрения человеческой морали шагам. Другой важный компонент — это обильное финансирование.

Цивилизация столкнулась с широким спектром агрессивных акций прямого и косвенного характера, против которых у нее нет адекватной защиты. В середине 1990-х годов Иоанн Павел II предупреждал о распространении в мире «культуры смерти». Сейчас это определение приобретает дополнительный и, пожалуй, более зловещий смысл. На планете формируется зона глобальной протяженности, населенная миноритарными акционерами «Корпорации Земля», единственный неотчуждаемый ресурс которых — эффектно разыгранная смерть. Этот «ресурс смерти» — новый продукт на глобальном рынке, активно эксплуатируемый социально-политической, а заодно и финансово-экономической мегамашиной (пост)современности.

Существующие же охранные механизмы цивилизации Модернити, включая системы обеспечения общественной безопасности, настроены на иной класс угроз. В конфликтах нового типа их мощь, внутренне ориентированная на принцип эскалации (а не диверсификации), просто уходит «в песок». Они были созданы для борьбы с системами нападения государств или их коалиций, с агрессией отчетливо выраженных институтов, с чем-то, что имеет, как минимум, географически локализуемую институциональную структуру. А против типологически новых, распыленных по разным странам, городам и весям субъектов данные системы уже не эффективны.

В результате возникает феномен «диффузных войн», то есть происходит диффузия временных и пространственных границ конфликтов, их субъектов и объектов, применяемых средств, мишеней и методов ведения боевых действий.

В условиях интенсивной трансформации миропорядка, когда в ряде мест родовые признаки прежнего цивилизационного кодекса и государственности существенно ослаблены, современные военные системы становятся все менее действенными. Вспомним пережитый Америкой еще в начале 90-х годов конфуз в распавшемся на кланы Сомали, двусмысленность ситуации в Косово, когда вектор активности сместился от конфронтации с Сербией на «Армию освобождения Косово» или нынешнее осторожное поведение США в трайбализированном Афганистане.

Провозглашение перманентной глобальной войны с терроризмом, кроме прочего, означает фактическую легитимацию длительной неопределенности и политической нестабильности на планете.

 

Эффект бабочки и принцип домино

Сетевая архитектура позволяет быстро адаптироваться к меняющимся условиям, и именно к этому ресурсу прибегают сейчас некоторые крупные транснациональные корпорации, приспосабливаясь к динамичной геометрии глобальной экономики и возникающим формам конкуренции.

По понятным причинам корпорации — образования куда менее инертные, чем бюджетные структуры, к которым относятся и вооруженные силы, и спецслужбы, и общественные системы безопасности в целом. Но последним также приходится перенимать сетевые правила игры, сравнивая ключевые с точки зрения конкурентоспособности преимущества/пороки децентрализации и автономии, с одной стороны, и административно-командной вертикали — с другой.

У системного терроризма есть несколько специфических аспектов. В частности, новый терроризм учитывает взаимосвязанность мира, системный характер протекающих в нем процессов, заявляя соответствующую стратегию угроз. Его акции строятся по принципу домино, а организаторы стилем мышления напоминают опытных шахматистов, способных далеко просчитывать последствия, разыгрывать обманные комбинации и идти на конъюнктурные жертвы.

Обращает на себя внимание также роль символических объектов, жестов и процедур в подобной стратегии действий. В сложном, глобализированном сообществе возникает «эффект бабочки» — нелинейная трансляция изменений, когда внешне незначительное событие в одном месте способно вызвать лавинообразные следствия в другом. Скажем, в общественном сознании или в сфере финансово-экономических операций, хотя и хорошо управляемой, но все-таки уязвимой для системных воздействий.

Меры же, принимаемые в борьбе с новым терроризмом, подчас напоминают поведение слона в посудной лавке. В какой-то момент возникает риск потери лица, и тогда начинается активный поиск мальчиков для битья. Бюрократия умеет избегать провалов, по крайней мере, публичных, но подлинному развитию это явно не способствует.

В свое время на Бишкекской встрече по безопасности в Центральной Азии (февраль 2001 года) автором была предложена к обсуждению эколого-антитеррористическая концепция противодействия терроризму, наркотрафику и другим угрозам, основанная на квазиэкологических постулатах. Суть выдвинутой методологической схемы — отказ от пассивной идеологии, выражающейся в рефлекторной политике «борьбы с симптомами и следствиями», переход к системным действиям, базирующимся на контекстуальном (матричном, рамочном) прочтении проблемы.

Такой подход типологически схож со стратегией противостояния вирусным эпидемиям или экспансии нежелательных популяций: он базируется на принципах «обеспечения социально-экономического благополучия населения», «разрушения социального потенциала антисистемы», ее «финансовой стерилизации», «подрыва патогенной среды обитания» и т. п.

 

Истощение технологий

Феномен нового терроризма, сам будучи симптомом более фундаментальных сдвигов, меняет скорее не мир, как таковой, а лишь его восприятие. Это напрямую связано с другой актуальной темой, уже затронутой выше, — дефектом существующих систем стратегического анализа и планирования.

Мера иррациональности мира соответствует определенным образом мере нашего невежества в отношении реального положения дел. ХХ век был чрезвычайно увлечен инструментальным подходом, заворожен каскадом инженерных решений как технических, так и социальных проблем. Глубинное же постижение динамичного порядка вещей, начал и принципов системных трансформаций оказалось отодвинуто на второй план. Отсюда и характерный для последних столетий примат естественных наук и прикладных аппликаций над социогуманитарными дисциплинами с их не вполне линейной логикой. Правда, со временем ситуация стала все-таки меняться.

Дело даже не в том, что глобальная трансформация долгое время не осознавалась в своей неоднозначной полноте. Равно непознанными оставались и ее корни, катализаторы, горизонты — ведь бюрократический механизм в принципе плохо приспособлен к подобной преадаптации, к борьбе с тенью будущего, то есть с опасностями, приходящими из подсознания человечества, к противостоянию еще не реализовавшимся угрозам. Слишком уж привычным, фактически безальтернативным стал сам формат административных структур, способных эффективно реагировать на угрозу лишь после того, как она претворена в жизнь.

Кроме того, упускалось из виду, возможно, центральное обстоятельство: все более заметную роль в стратегии действий играют не только совершенство процедур, но и состояние критических для ситуации личностей, не только инженерные средства и технологии, но и также ценности вкупе с мотивациями.

Цивилизация, переходя в новое качество, вынуждена считаться с вызовами времени, понимая, что возникающие сегодня угрозы — это всерьез и надолго. Разрабатываются и апробируются новые и одновременно совершенствуются старые средства/техники обеспечения безопасности. Но здесь также ощущается стойкий привкус «инженерного», оперативно-тактического подхода. Сейчас, однако, следовало бы задумываться не столько о повышении эффективности существующих и проектируемых систем и механизмов (что само по себе разумно, но явно недостаточно), сколько о принципиально иных путях обеспечения стратегической стабильности, о кризисе компетенций, об альтернативных концепциях действий, о происходящем изменении правил игры. Не исключено, что именно постижение феномена подспудно складывающейся на планете новой культуры, ее начал и идеологии способно дать ключ к каскадному повышению эффективности борьбы с терроризмом.

Дефицит стратегического мышления проявляется не в отсутствии грандиозных целей, а скорее, в слабом понимании основ, иерархии и взаимосвязи событий, их внутренней логики, в неумении читать тексты эпохи на адекватном языке. И, соответственно, в мистификации, мифологизации, грубом упрощении реальности.

Подобное положение чревато управленческой фрустрацией, умножением функций, служб и, как результат, нарастающей хаотизацией административных действий. Слишком часто приходится сталкиваться с гипертрофией прежней логики обеспечения безопасности, когда основные надежды возлагаются на совершенствование и повсеместное распространение существующих подходов и техник. Чтобы быть правильно понятым, еще раз отмечу: это, конечно, само по себе разумно, но явно недостаточно, а на практике к тому же нередко означает консервацию найденных в прошлом решений, пусть и «на новом уровне».

Между тем динамичная природа жизни требует перманентного обновления взгляда не только на механизмы и технологии безопасности, но и на ситуацию в целом, необходим стратегический, а не только оперативно-тактический анализ или технический мониторинг событий, сплошь и рядом подменяющих знание — информацией. Необходимо, чтобы обществом был востребован прорыв в социальных и гуманитарных науках для уяснения маршрута цивилизации, ее нынешнего статуса. И, как следствие, — осознание пределов компетенции существующих систем управления, влекущее изменение привычной логики действий.

Сейчас, в психологической атмосфере, порожденной серией атак нового терроризма, ведутся активные дебаты о необходимости ограничить некоторые ключевые свободы, предоставить спецслужбам доступ к приватной информации. И вновь надежды возлагаются на технологии — информатику, биометрику, цифровые коды, телекоммуникационные системы, эволюция которых начинает угрожать основной ценности современной цивилизации — свободной личности. Такой апофеоз инструментального мышления, движение к универсальному (тотальному) контролю над социальным пространством входит между тем в противоречие с базовыми принципами гражданского общества, ведя к его окостенению и стерилизации.

Возникает порочный круг. Предлагаемый властями предержащими сценарий действий заводит цивилизацию в тупик, приближая ее логический конец. Это ответ ржавеющего охранительного механизма на растущий организм, стремление переломить, а не оздоровить логику развития. Возможно, с технологической точки зрения задача тотального контроля решаема, но она таит в себе еще большую угрозу для общества. В конечном счете выходит, что главный источник опасности — сама свобода.

 

Элитный переворот

Есть, однако, у происходящих на планете событий некое, не вполне очевидное второе дно, своеобразный андеграунд, заявляющий о себе порой самым неожиданным образом.

На пороге третьего тысячелетия, в пространстве исторического действия сформировался субъект, активно влияющий на социальную реальность, — эффективно действующая личность (группа лиц), отсеченная от своих культурных корней, но получившая прямой доступ к мощным инструментам высокотехнологичной цивилизации — финансовым, организационным, информационным, техническим.

Иначе говоря, движущей силой (пост)исторического процесса выступает социально активный человек, динамичный антропологический организм , занявший заметно иную общественную позицию, но не ставший из-за этого маргиналом-одиночкой, а нашедший в своем отрицании прежней формулы бытия критическое число соратников/союзников, которые также отвергают Старый мир в различных его ипостасях. Подобный персонаж пристально вглядывается в смутно различимые для конвенционального взора политические и социальные конструкты, прикидывая, как их можно использовать в качестве трамплина для деятельной колонизации будущего (своего рода эффект «платформы 9 3/4»).

Здесь можно вспомнить многих провидцев, правда, с определенными поправками и оговорками, внесенными временем, — от Огюста Кошена до Фернана Броделя, который писал: «Можно ли выйти из ада? Иногда да, но никогда в одиночку, никогда без того, чтобы принять жесткую зависимость от другого человека. Необходимо присоединиться к той или иной общественной организации… или создать таковую — с ее собственными законами, контробщество (курсив мой. — А.Н. )». Следующий логический шаг на этом пути напоминает знаменитую, но совершенно по-новому прочитанную формулу «Государство — это я».

Другими словами, антагонист существующей формулы власти — пассионарная, слабо связанная в организационном отношении констелляция людей/организованностей, нередко асоциальная по отношению к сложившимся формам общественных связей или, по крайней мере, резко критически к ним настроенная. Либо иным образом отделившая себя от прежней среды и объединенная дерзновенным прочтением территорий будущего. Это и есть тот самый агент перемен, «малая динамичная общность», «закваска», с пользой для себя впитавшая достижения проектной культуры ХХ века и совершающая ныне на планете масштабную социальную революцию, переиначивая, переворачивая форматы повседневности, равно как и смысловые пространства уходящего мира.

Энергичные организмы, вдохновляясь открывающимися перспективами, ощущают себя — независимо от форм включенности в прежнюю систему — элитой Нового мира; они способны безжалостно распорядиться своей и чужой свободой, действуя как с нижнего, так и с верхнего «этажа» социальной иерархии. При этом подобные индивиды и амбициозные группы различных толков ведут диалог, как правило, «через головы» других людей, воспринимаемых ими как безликий хор статистов.

Время, необходимое для подготовки и реализации провокативных идей между тем сжимается, а возможности и пространство их воплощения — многократно расширились. Для неформальной, но влиятельной элиты, выстраивающей в обновленном космосе собственные смысловые коридоры, характерны особая гибкость, персональное разделение рисков, полифоничность, нестандартность подходов, принимаемых решений. А демонстративный характер одних акций вполне уживается с принципиальной непубличностью других. Амбициозные корпорации не нуждаются в институционализации своих претензий, по меньшей мере, в прежнем смысле этого понятия, что проявляется в утрате искусства чтения их социальных связей, в кажущейся иррациональности, подчас анонимности траекторий ряда судьбоносных событий.

Субъекты, действующие поверх общественных барьеров, пребывая в пространстве собственного социокосма, подвергаются обвинениям в произвольном толковании закона, прямом пренебрежении им, в гегемонизме и терроризме. Однако они не столько подавляют, сколько игнорируют институты публичной политики и представительной демократии, утрачивающие прежнее значение и приобретающие — в меняющейся, многослойной среде — чуть ли не черты маргинальности.

То, что мы наблюдаем сегодня, воспринимается как Большая историческая пауза — своего рода плевра «социального постмодерна», предместье и заря некой призрачн ой постцивилизации. Пока еще смутный контур полярного града освобожденного Франкенштейна: симбиоз разнородных, на скорую нитку сшитых деятельных пространств и управленческих решений. Порой, как и всякая химера, весьма причудливого свойства. Однако даже первые картинки пришедшего в движение на переломе тысячелетий калейдоскопа — рас пад СССР и иракский кризис, экзотические сетевые организации и системный терроризм, новая экономика и виртуальная реальность, гиньоль на тему «золотого миллиарда» и карнавал «бархатного» альтерглобализма — существенно повлияли на представления о мире, обществе, человеке.

История, нанося болезненные удары, совершая прорывы и зигзаги, расплачивается по счетам полновесной валютой — опытом. Исследователь же открывающихся горизонтов, вычерчивая востребованную временем географию постсовременного глобуса, задумывается над ключевым в данной ситуации вопросом: что сулит человечеству торжество новых принципов и какими окажутся кардинально пересмотренные правила игры на планете?

Культурный шок, испытываемый человечеством от столкновения с изменившейся реальностью, обостряет чувство утраты прежних ценностей, нередко сопровождаемое ностальгией по уходящему миропорядку. И те же шок, боль, травма, кризис дают шанс на преодоление социальной инерции, на радикальн ую терапию назревших, но не решаемых в привычной системе координат проблем. Вместе с тем результатами потрясений становятся надлом, инволюция, гибель. Через пятьсот лет после открытия Нового Света люди обнаружили порог, а за ним медные врата Нового мира. Портал открыт, а символические геркулесовы столбы прежней ойкумены — Twin Peaks любимых игр современности — оказались повергнуты в прах.

Растиражированная средствами массовой информации и фабриками грез картография грядущего века между тем обрывочна и неточна, порой прямо ошибочна. И все-таки в зыбкой, турбулентной среде многочисленных Х- files цивилизация стремится удержать свои начала, обретая новую кожу, ибо в противном случае она обречена раствориться в стихии иного порядка вещей, перейдя от мира, совершавшего чудовищные ошибки, но стремившегося возвысить ценность человека, к многолюдному социуму, где человеческая жизнь окажется дешевле, чем на невольничьих рынках древности, — попросту не будет стоить ничего.

 

«Корпорация Земля»

На рубеже III тысячелетия кардинально изменился сам формат отношений между Востоком и Западом, Севером и Югом. Сегодня мировой Север и мировой Юг — это уже не «Север» и «Юг» в понимании двадцати-тридцатилетней давности.

Становление Нового Севера — транснационального пространства конкуренции и конвергенции элит-ресурсодержателей — генетически восходит к просторности североатлантической цивилизации, однако обладает собственными географией, целеполаганием, запутанной и изменчивой иерархией. Привычная же формула глобализации — взвесь американизации, вестернизации и мультикультурной транснационализации в одном флаконе — постепенно выдыхается. Ее образ держится сейчас, по существу, лишь на трех китах — Соединенных Штатах, Объединенной Европе и Большом Китае. Вне этой, компромиссной по отношению к прежнему мироустройству оболочки, глобализация постпатриотизма воспроизводит явно иную морфологию и несет другие смыслы.

На планете выстраивается архитектура типологически новых субъектов глобального влияния — «мировых взаимосвязей», «транзитных псевдоморфоз» или, скажем, тех же амбициозных корпоративностей. А также «закрытых проектов», для адекватного описания которых требуется смена языка анализа, категориального аппарата (к примеру, серьезная модификация категории « международные отношения») да, пожалуй, и самого несколько выцветшего от времени ярлыка «глобализация».

Как следствие, в пространствах интеллектуальной рефлексии на тему (пост)современности все чаще возникает ложное ощущение смыслового вакуума, парадоксальное на фоне высокого динамизма и драматизма происходящих событий, которое кристаллизуется в чувство «большой исторической паузы». Большой отнюдь не по своей продолжительности, а скорее, по масштабам и характеру грядущих перемен.

В прописях наступающей эпохи — под покровом категориального, лексического, но никак не предметного, феноменологического вакуума — множатся летучие острова новой Лапутании, само существование которых принижает понятие национального суверенитета или прежнюю формулу цивилизационной экспансии. Здесь культивируется стремление тех или иных кланов (до поры прикрываемое национальным интересом) обеспечить себе право и возможность контролировать ресурсные потоки планеты, манипулировать мировым доходом и смыслопроводящей паутиной.

Новое интернациональное сообщество активно проектирует и реализует систему, основанную на сложном переплетении стратегических договоренностей и взаимовыгодных действий администраций, влиятельных оппозиций, «астероидных групп», вбирающих в себя могущественные осколки прежних национальных организмов. Единицей цивилизационной идентичности становятся, скорее, тип активности либо принадлежность к клану, нежели государство.

Не менее энергично проявляет себя пространство Глобального Юга — рассеянное по планете многочисленное и разноликое племя миноритарных владельцев акций «Корпорации Земля». Играть по нынешним правилам для них бессмысленно. Действуя так, они остаются вечными маргиналами, не имеющими даже собственного голосующего представителя в глобальном Совете директоров. И в этой пестрой смеси прорастает, зреет понимание политики, экономики, социального действия, отвергающее прежнюю систему ценностей. Одновременно ведется интенсивный поиск нового ресурса, способного превратить обитателей цивилизационной периферии, равно как и других планетарных изгоев, в действенную, признанную мировым сообществом силу.

Наконец подобный «философский камень» (пост)современности был обнаружен. Место ресурса жизни в сообществе Глубинного Юга постепенно занимает ресурс смерти, конструкцию замещает деконструкция, желание комфортно обустроить жизнь вытесняется стремлением с максимальной эффективностью реализовать свой единственный неотчуждаемый ресурс — смерть.

Извлеченный из сундука Пандоры и «по достоинству» оцененный веком ресурс реализуется как в оперативно-тактических, так и в стратегических комбинациях эпохи, в том числе и под именем нового терроризма. Но далеко не только таким образом.

Эпизодические, малоформатные проекты деструкции плодов цивилизации периодически возникали и раньше. К примеру, в прошлом столетии они были реализованы в экономике на волне «избыточного», то есть не покрываемого платежеспособным спросом, производства, когда заполыхали костры экономически обоснованного, но социально нелепого, порой гротескного уничтожения результатов человеческого труда. Позже эти деструктивные мини-проекты перевоплотились в масштабные схемы высокотехнологичной военной деструкции.

Призывы к аннигиляции, мания убийства и самоубийства, случалось, охватывали людей, чье поведение начинало походить на загадочный исход леммингов. Самоубийство еще на заре прошлого столетия было наречено известным деятелем Серебряного века «актом свободы». Лозунг «Да здравствует смерть!» служил опознавательным знаком одного из влиятельных социально-политических движений Европы, как казалось, грозившего захлестнуть мир. Эпицентром же бедствий столетия стала мировая «тотальная» война, многие эпизоды которой были впоследствии заклеймены как преступление против человечества. Война, оставившая на теле европейской цивилизации в числе других шрамов стигматы «лагерей смерти», оснащенных технологиями массового уничтожения жизни. А завершающие век десятилетия отмечены миллионными гекатомбами Камбоджи, Судана, массовой резней в регионе Великих африканских озер, рецидивами бесчеловечности и жестокости, которые, казалось бы, навсегда ушли в прошлое.

Современный российский литератор в известной газете задает риторические вопросы: «В новом веке не пора ли вспомнить экзистенциальные заветы? Кто он — Старший Брат? Не Господь ли Бог? Где диктат? Что такое Системы? Не Бытие ли? А освобождение — не в смерти ли?» И сегодня террористы-самоубийцы родом из многих стран, ведомые различными политическими и идеологическими ориентациями, становятся обыденной приметой (пост)современного мира наряду с мастерски спланированными и проведенными на высоком технологичном и организационном уровне акциями против гражданского населения.

Социальная революция перманентна, но ее логика отнюдь не линейна: она — в сдвиге, в перемене основ, в разрывах, взлетах и провалах бытия. Эклектичная, взрывоопасная смесь Крайнего Юга и Нового Севера, начиная бурлить, вынуждает все чаще припоминать постулаты одной подзабытой мировоззренческой системы. Усматривая в смерти основной смысл и главное призвание жизни, она сознательно ввергала своих адептов и последователей в нигилистические бездны небытия.

 

Постглобализм

Наш мир не многополярен — он многомерен. В глубинных пространствах Юга, исключенного из современной ойкумены, формируется собственный сумеречный и транснациональный Underworld — мозаичная зона глобальных пропорций, населенная теми самыми миноритарными акционерами, чей единственный козырь — эффективно и эффектно разыгранная карта смерти. Ресурс, как мир уже убедился, вполне востребованный на глобальном рынке и ныне интенсивно используемый в различных целях социально-политической/финансово-экономической мегамашиной (пост)современности .

Припомним: обитатели Юга составляют подавляющее большинство жителей планеты — сотрудников и безработных «Корпорации Земля», которые настойчиво добиваются изменения правил социальной игры и дополнительной эмиссии голосующих акций, в том числе за счет тайных кладовых обнаруженного ресурса. Потенциальная мощь данного «богатства» между тем становится объектом собственной перманентной игры на повышение. В результате на горизонте истории забрезжил смутный образ альтернативной «цивилизации смерти», отдельные элементы которой и кое-какой инструментарий уже включены в хитросплетения политических игр.

Однако эффективно поданная (проданная) смерть — это не просто рычаг перемен в пользу Крайнего Юга. Возможно, речь идет, хотя и не вполне внятно, об ином. В лабиринтах Нового мира, в ходе радикальных изменений геокультурного и культуртрегерского формата отношений Востока и Запада, не один униженный Юг приступил к разработке кладовых «ресурса жертвы». Осознали и приспособили его для собственных нужд также другие (пост)исторические персонажи.

Еще в прошлом веке началось, к примеру, активное обсуждение (сейчас оно продолжается) проблемы сдерживания роста, контроля и даже сокращения в той или иной форме избыточного ресурса жизни на планете. В подобном контексте заметно иначе прочитываются некогда шокировавшие европейский мир сентенции безумного философа: «Создать новую ответственность, ответственность врача, для всех случаев, где высший интерес к жизни, восходящей жизни, требует беспощадного подавления и устранения вырождающейся жизни…».

Дебаты о последствиях демографического взрыва сливаются с темой нищеты и радикализации Глубокого Юга, подводя человечество к фактическому пересмотру реестра ценностей цивилизации. Так, на «земляничных полянах» (пост)современности с некоторых пор ощутимо дыхание «экофашизма» — планов радикальной/плавной депопуляции Земли, переступающих через, казалось бы, незыблемо утвержденные социальные и моральные запреты. Движения, постепенно переходящего от призывов к самооскоплению и автоаннигиляции к сумеречной проектности биотерроризма невиданных масштабов, которая и преследует в общем-то другие цели.

Тем самым обсуждение последствий демографического взрыва, равно как и проектируемые его опровержения, обозначили выход на поверхность не только глобальных схем активного сокращения пространств нищеты или превентивных планов укрощения многоголовой ярости бытия. Здесь также заметно прису тствие холодного разума, с позиций собственной исторической перспективы оценивающего потенциал антропологической деструкции и масштабность концепта построения постчеловечного мира. И хотя пока это не более чем гипотетичный и двусмысленный элемент иных планов (связанных, скорее, с конкуренцией социального/политического доминирования либо представляющих собой «подводную» часть закрытых проектов и методик управления кризисами), тем не менее подобное мирополагание все чаще означает не только позитивное разрешение форсмажорных ситуаций, но и также их форсирование, углубление, приумножение.

Такого рода действия можно охарактеризовать как отчаянные попытки контролировать неопределенность складывающейся на планете ситуации, которая развивается подчас в худших традициях «дьявольской альтернативы». Или как формирование устойчивой стратегии управления поднимающим голову хаосом — этого интенсивно разрабатываемого направления в новейшей организационной культуре. Существуют вместе с тем более глубокие измерения деструктивного управления, связанные с протоформами целостной композиции «культуры смерти». В социальном космосе, возможно, возникают зачатки квазиантропологической системы, помышляющей утвердить себя со временем в качестве устойчивого свода событий и новой меры вещей.

Примером развития подобной логики могут служить обоснования «тотальных», а не «цивилизованных» войн, обнаруживаемые в анналах истории, наверное, еще со времен Столетней войны. Речь идет о постепенной легализации процедур ведения боевых действий, редуцирующих, дегуманизирую щих правила жестокой социальной игры, включая целенаправленные акции против мирного населения и гражданских объектов. Вплоть до рутинно разрабатываемых планов, при реализации которых параметры успеха измеряются именно масштабом управляемой (то есть «конструктивной») деструкции. Историческую параллель тут можно усмотреть, к примеру, в логике стратегических бомбардировок или создания «оружия возмездия».

Надо сказать, что в той или иной форме деструкция постоянно присутствует в человеческом обществе, однако, она инкапсулирована в культурный текст, для которого характерна определенная асимметрия конструкции и деструкции (исторически,
в целом, в пользу первого компонента). Деструкция традиционно прочитывалась как асоциальное действие, в то же время ее сублимация — это стержень обновления самой культуры и даже таких феноменов, как история и цивилизация. Формой же социальной легитимации наиболее бесчеловечных, неприкрыто антиантропологических кодов уничтожения является война.

Как бы то ни было, приходится констатировать смещение исторического баланса конструкции и деструкции в пользу последней.

 

Цивилизация смерти

О ты, кто подарил селитру нам и серу,
Чтоб смесью их прервать страданья жизни серой…

Шарль Бодлер

Радикальное переосмысление уже не военной, то есть чрезвычайной, ситуации, а структур повседневности с их ползучей модификацией выворачивает наизнанку привычные исторические замыслы, трансформируя прежнее целеполагание человечества.

Гипотетичная перспектива, быть может, обозначила скрытую инерцией событий и деспотией обыденности агонию цивилизации, казалось бы, удерживающей завоеванные позиции, но на деле шаг за шагом нисходящей в историческое небытие. Образно говоря, современная цивилизация напоминает гигантскую льдину, постепенно растворяющуюся в клокочущем и бурлящем океане времени. Является ли подобное состояние частью истории, или же оно знаменует начало непознанной контристории человечества?

Прошло вполне достаточно времени с тех пор, как был сформулирован и апробирован тезис: если «над жизнью нет судии» и все позволено — любой эксперимент в марксистском, ницшеанском или фрейдистском духе, — то логическим концом истории станет антропологическая катастрофа, планета превратится в постчеловеческий мир. В конечном счете на ней прорастет и возобладает ахрония — макабрическая «цивилизация смерти», лишенная реального исторического вектора, каковым является структура времени в общепринятом сейчас понимании. Если так, то на земле наступит доселе неведомая человечеству эпоха, когда беременная смерть становится главным ценностно-насыщенным, культурно разработанным и социально диверсифицированным содержанием жизни.

В итоге на повестке дня глобального сообщества — по мере снятия моральных и более глубинных препон — рано или поздно оказывается идея «онтологического первенства ничто ». Вместе с вытекающей из нее мыслью о вероятности и допустимости частичной или универсальной деструкции деградировавшего сообщества, ее легитимации и даже своеобразной социализации. Мысли, идеи, сценарии, проклюнувшиеся в подобном антиидеале «пира во время чумы», поющего вселенский Гимн Зиме, со временем обретают шанс перерасти рамки локальных плясок смерти и претвориться в действия, ведущие к организации тотального (планетарного) кризиса того или иного толка, так чтобы «мыслящая субстанция» могла либо раствориться в небытии, либо обрести сразу и вдруг бытие иное.

Помимо общей диспозиции, по-своему толкующей события ХХ столетия (существенно раздви гая смысловые горизонты века, поставившего ряд «экспериментов», включая опыт Г УЛАГа и Холокоста, Дрездена и Хиросимы, Пол Пота и Руанды), в логике социализированной деструкции прочитывается и утверждается нечто более «интимное», частное. Но в то же время прагматичное: соединение в стратегии жизненного успеха строительства амбициозной карьерной траектории и всепоглощающей жертвенности, ищущей не менее грандиозного разрешения , когда управляемая смерть воспринимается как главное деяние, своеобразный апофеоз жизни. Ибо ход истории направляют не только держатели привычного реестра ресурсов, но и жертва. В условиях власти, тотально подавляющей личность, подвергающей геноциду этническую группу, нацию, расу, профессиональную или социальную страту, порой лишь уникальная жертва способна одержать верх над режимом.

Не вполне очевидный политический привкус подобной мотивации был прочувствован на исходе второго тысячелетия. Ее начала оказались прочитанными разными умами, но совсем по-иному, нежели мыслилось теми, кто впервые выдвинул соответствующую идею. В сущности, «умные головы» не только отыскали новый вид оружия массового поражения, но и также обнаружили принципиально другое направление исторического творчества, в том числе потенцию обитателей социального дна, жителей цивилизационной периферии трансформировать себя в действенную, влиятельную и одновременно доступную управлению — прямым либо косвенным образом — силу. В результате создается удивительный механизм: эффективный рычаг точечного, а при необходимости и массированного воздействия на происходящие события, набор остро отточенных скальпелей для хирургии стремительных перемен.

Идея корректировки истории жертвой — та основная ценность, на которой зиждилась двухтысячелетняя цивилизация, — предельно извратилась, обретя в начале тысячелетия третьего вполне карикатурное и вовсе не христианское, а скорее, гностическое (лжеименное) звучание. Таким образом, на практике возрождается нигилистическое мировоззрение, в своих основаниях излучающее тягу к смерти, отрицающее состоятельность тварного мира, претензии существующих институций на легитимность и само право человека на бытие**.

Так или иначе, прежняя история завершается. Но одновременно нарастает предчувствие новой эры, становятся различимы контуры будущего, призрачная картография которого незнакома, порой гротескна, а тексты темны и невнятны. Путеводные нити, проверенные временем знаки, символы — всё либо изнашивается и стирается, становясь непереводимым на язык новой повседневности, либо прочитывается по-другому — произвольно и разноречиво. И соответственно, толкуется весьма конъюнктурно. Возникающие же письмена заметно отличаются от привычной речи, смутно вызывая в памяти забытую в годы ликующего прогресса огненную невнятицу мене , текел , фарес ушедших эпох… Эти огненные руны — своего рода зарницы мира, вплотную приблизившегося и мало напоминающего социальную среду прежнего эона. По крайней мере, отходящую в прошлое и постепенно погружающуюся в небытие позолоченную, тучную Атлантиду Модернити.

И хотя в некоторых частях планеты Земля процесс еще не слишком приметен, в других он видится гораздо яснее, понуждая всерьез размышлять о где-то, когда-то посеянных цивилизацией и подспудно прорастающих зернах — скрученных в тугую пружину ветрах.

 

 

 


* Неклесса Александр Иванович — руководитель группы ИНТЕЛРОС, член бюро Научного совета «История мировой культуры» при Президиуме РАН, председатель комиссии по социокультурным проблемам глобализации.

** См. А.И. Неклесса. Трансмутация истории. 11 сентября 2001 года в исторической перспективе и ретроспективе // Новый мир, 2002. №9.


© Журнал «ИНТЕЛРОС – Интеллектуальная Россия». Все права защищены и охраняются законом. Свидетельство о регистрации СМИ ПИ №77-18303.