Rambler's Top100

ИНТЕЛРОС

Интеллектуальная Россия

INTELROS.RU

Intellectual Russia


БОРИС КАГАРЛИЦКИЙ

 

 

Революционный разрыв

 

 

И русско-японская война 1904-5 годов и Первая мировая война  были закономерным результатом накопившихся противоречий между ведущими мировыми и региональными державами. Соперничество между "старыми" и "новыми" империями неизбежно вело к вооруженному столкновению. Этого столкновения ждали, уже начиная с 80-х годов XIX века. Германия, Япония и другие державы, опоздавшие к разделу мира, но накопившие мощный военно-промышленный потенциал, стремились исправить положение с помощью силы. "Старым" империям, к числу которых относилась теперь и Россия, надо было защищаться. Дипломатам несколько раз удавалось отстрочить войну, но предотвратить ее был не в их силах.

Между тем  для России, отстававшей в экономическом развитии от своих более динамичных соперников, но все еще сохранявшей серьезную военную силу, выгодно было именно приблизить конфликт. Агрессивное поведение русского правительства на Дальнем Востоке в 1904 году, приведшее к столкновению с Японией, а затем на Балканах в 1912 и 1914 годах, обострение отношений с Австро-Венгрией, ставшее, в конечном счете, толчком к мировой войне – это были отнюдь не случайные ошибки царской дипломатии.

Война обернулась катастрофическими военными поражениями, потрясшими до основания не только государство, но и общество. После трех лет непрерывных военных неудач, потеряв более миллиона человек убитыми, русская армия из силы, являвшейся традиционной опорой режима, превратилась в деморализованную массу, легко воспринимающую революционную пропаганду. Царизм рухнул, казалось, погребая под своими обломками саму Россию. Буржуазия пережила самодержавие всего на несколько месяцев. Отсталый капитализм и царская бюрократия оказались обречены на совместную гибель: друг без друга выжить они уже не могли.

Буржуазия не смогла построить новый порядок на руинах старого, не могла предотвратить социальный, экономический, политический хаос. Короче, она так и не стала полноценным правящим классом.

Демократическая республика, возникшая на руинах царизма, не смогла продержаться и года, на смену ей пришла «республика Советов», порожденная революционной стихией в гораздо больше мере, нежели политической волей победившей большевистской партии. Другое дело, что и «республика Советов» не могла долго существовать в своей первоначальной форме, уступив место партийной диктатуре большевиков. «Власть Советов» сделалась «советской властью».

 Перенос столицы из Петербурга в Москву и переезд правительства в Кремль символически подвели итог целому периоду русской истории, начавшемуся с Северной войны Петра Великого и завершившегося поражением в Первой мировой войне. Двухвековая стратегия интеграции России в капиталистическую миросистему породила, в конечном счете, революцию, направленную как против петербургской России, так и против всей миросистемы, частью которой был русский царизм.

Подводя итоги революции, Ленин писал: «Что если полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации, чем во всех остальных западноевропейских государствах?»[1] Действительно, и сама революция, и приход к власти партии большевиков, возглавляемой Лениным, были следствием кризиса миросистемы и краха российских элит, вписанных в эту систему.

 

Большевизм

Марксисты-большевики с их четкой организацией и верой в свою историческую миссию оказались по существу единственной партией, способной навести порядок в стране, переживающей распад экономической и социальной системы. Большевики, в отличие от меньшевиков, были не просто идеологически более радикальным крылом социал-демократии (идейный радикализм был свойственен и многим меньшевистским лидерам). Их сила состояла как раз в способности действовать в интересах своей социальной базы, не задумываясь о тонкостях теории. Действовать быстро, зачастую жестоко.

Социал-демократия в России с самого начала представляла как бы альтернативный вариант модернизации. Если либералы пытались опереться на относительно цивилизованную часть верхов, то марксисты находили поддержку у наиболее современной части низов – промышленных рабочих в крупных городских центрах, городскую интеллигенцию. Данные социальные слои, будучи порождены развитием промышленности и распространением европейских форм культуры, одновременно не были связаны, в отличие от буржуазии, со старым режимом, а следовательно в гораздо большей мере были готовы возглавить новую модернизацию.

Это объясняет как сильные, так и слабые стороны большевистской политики. С одной стороны, – решительную защиту интересов города, с другой – недоверие и враждебность к патриархальной деревне. Потребовалось около года гражданской войны, сопровождавшейся на первых порах тяжелыми поражениями для большевистских сил, чтобы новое правительство увидело в мужике не дикаря, которого надлежит цивилизовать, если надо – с помощью пушек и пулеметов, а союзника в социальной революции. Большевики  были партией города, их власть с первых же месяцев была не столько "диктатурой пролетариата", направленной против поверженной буржуазии, сколько диктатурой города над деревней.

Приход большевиков к власти был вполне закономерен. Отсюда, однако, не следует, будто сами большевики были вполне готовы к власти. Четыре года небывало жестокой гражданской войны, экономическая разруха и социальный хаос в стране в значительной мере дезорганизовали стан победителей. Экономическая политика партии Ленина и Троцкого в 1917-19 годах была скорее реакцией на сложившиеся обстоятельства, нежели осуществлением какого-то заранее сформулированного и продуманного проекта.

Известный большевистский экономист Е.А. Преображенский подчеркивал, что национализация промышленности в условиях разрухи была в значительной мере вынужденной мерой. О том же писал и Покровский. В самом деле, распад рынка и стремительный рост цен на продовольствие сделали любое промышленное производство нерентабельным. Как отмечал Преображенский, «бывали случаи, когда коммерческая стоимость продукции была ниже даже зарплаты».[2] В таких условиях частная промышленность существовать не может, и производство должно было перейти к хозяину, который не просто не нуждался бы в прибылях, но мог бы работников ещё и подкармливать. Таким хозяином могло быть только государство. Национализация оказывалась единственным способом сохранения национального технологического и производственного потенциала, сохранения кадров. В свою очередь принудительное изъятие хлеба в деревне становилось единственным способом сохранения городов. Не случайно первые проекты подобного рода были предложены ещё при царском правительстве, когда стало ясно, что привычный хозяйственный механизм дезорганизован войной, а снабжение городов продовольствием под угрозой. Ни царская администрация, ни продержавшееся несколько месяцев Временное правительство на это не решились, и это в значительной мере предопределило их гибель. Власть оказалась в руках у единственной партии, которая не испытывая ни малейших колебаний готова была изъять продовольствие.

Позднее либеральные советские историки и публицисты не раз обрушивались на политику «военного коммунизма» 1918-20 годов, видя в ней прообраз сталинского террора или просто порождение утопических фантазий. Между тем работа Ленина «Очередные задачи советской власти», написанная сразу после того, как большевиками было сформировано их первое правительство, доказывает, что «военный коммунизм» вовсе не планировался заранее. В начале 1918 года Ленин все еще надеялся, что удастся навести порядок в экономике, опираясь на рыночные методы, аналогичные тем, что были применены большевиками позднее, в 1920-х годах. Но эта попытка закономерно провалилась. Система денежного обращения окончательно рухнула, спрос на промышленные товары (за исключением, разумеется, оружия) упал до минимума, торговый обмен между городом и деревней стал невозможен.

«Решить задачу снабжения населения хлебом в громадной стране с худыми средствами сообщения, с разъединенным крестьянством было неимоверно трудно... - писал Ленин в апреле 1919 года. - Вспоминая все заседания Совета Народных Комиссаров, скажу: не было ни одной задачи, над которой бы так упорно работала Советская власть, как над этой задачей».[3] Характерно, что в данном случае Ленин отходит от привычных для него классовых категорий и говорит не о «пролетариате», а о «населении» вообще. Но о каком населении идет речь? Ясно, что не о крестьянах, которые сами себя хлебом обеспечивали, а о городском населении.

По сути дела гражданская война в 1918-21 годах велась не только и не столько между красными и белыми, сколько между городом и деревней.

Чтобы прокормить горожан, продовольствие надо было ИЗЪЯТЬ в деревне, опираясь на военное превосходство города. В противном случае городская экономика была бы просто ликвидирована (как это и предсказывалось в «Крестьянской утопии» Чаянова). В свою очередь методы, применявшиеся «современным» и «цивилизованным» городом в отношении «дикой» деревни, оказались столь грубы и жестоки, что вызвали массовый переход крестьян на сторону антибольшевистских сил, эскалацию гражданской войны и, в итоге, потребность в еще более жесткой диктатуре. Иными словами, жестокость и насилие, вызванные экономической необходимостью, усугублялись некомпетентностью и предрассудками самих городских революционеров. Большевиков спасло то, что белогвардейские лидеры, не имея четкого представления о происходящих в деревне процессах и пытаясь восстановить привилегии старых правящих слоев, также оттолкнули от себя крестьян. Из двух зол деревня выбрала меньшее, и к концу 1919 года в основном перешла на сторону изрядно поумневших большевиков.

Опыт катастрофических военных поражений 1918 многому научил Ленина и его правительство. С крестьянством начинали считаться. И все же деревня оставалась для большевистских лидеров чуждой и потенциально враждебной силой, с которой можно найти общий язык, но невозможно полностью объединиться. В конечном счете, городские рабочие и интеллигенция, обеспечившие успех большевиков в гражданской войне ценой невероятных усилий и жертв, сами оказались в положении социальных заложников военно-бюрократического аппарата. Этот аппарат, созданный для обеспечения диктатуры города над деревней, быстро обрел самостоятельные интересы, подчинил себе «передовые» городские слои, ради защиты которых он был сформирован. К началу 1920-х годов разросшаяся бюрократия уже окончательно стала главной опорой и сердцевиной нового режима.

 

Новая экономическая политика

Победив в Гражданской войне, большевики перешли к Новой экономической политике, предусматривавшей сочетание централизованного управления государственной промышленностью и развитие свободного рынка, особенно в сельском хозяйстве. В 1918-20 годах крестьяне, получив землю, обнаружили, что не могут распоряжаться произведенной на ней продукцией – город через систему «продразверстки» принудительно забирал всё необходимое. Новая экономическая политика, пришедшая на смену «военному коммунизму», началась с замены «продразверстки» продовольственным налогом. Большая часть зерна теперь оставалась в руках крестьян и поступала на рынок. Сельские хозяева получили, наконец, то, за что боролись. И земля и её продукты принадлежали им.

Переход к рыночной экономике под флагом новой экономической политики в 1921-22 годах не только не остановил бюрократизацию режима, но, напротив, ускорил ее.[4] В годы «военного коммунизма» власть большевиков на местах была деспотической, но не бюрократической. Весь аппарат местного революционного комиссара мог состоять из нескольких матросов с пулеметом, все их функции сводились к тому, чтобы отнять у мужиков зерно и доставить в голодающий город. В одном месте они зверствовали, в другом действовали крайне либерально – по настроению. Никаких бумаг и инструкций не было, а если и были, их никто не выполнял и не читал. Проблемы отчетности и деловой переписки просто не существовало. Иногда задним числом местных революционных лидеров расстреливали за самоуправство или, наоборот, с повышением переводили в центр (порой за одни и те же действия). Петроградские постановления не действовали в Москве, московские в Киеве. На территории бывшей Российской империи установилось сразу несколько Советских республик, зачастую имевших разные политические правила.[5] Ожесточенное преследование врагов революции сопровождалось не только острыми дискуссиями внутри партии, но и легальной деятельностью некоторых групп оппозиционных социалистов: левых меньшевиков, части анархистов, коммунистов-революционеров, боротьбистов на Украине и т.д. Неправительственные газеты то закрывались, то снова выходили, цензуру то вводили, то снова отменяли.

С переходом к новой экономической политике (НЭПу) всему этому был положен конец. Фракции в большевистской партии запрещены, легальная оппозиция в Советах ликвидирована. Волна репрессий против оппозиционных социалистов в 1921-22 годах была первым признаком «нормализации» политической жизни и появления новых задач у репрессивного аппарата. На первый план выходила уже не борьба с контрреволюцией, а подавление непоследовательных и инакомыслящих в собственном стане. Аппарат чувствовал свою власть и стремился закрепить ее.

Cамостоятельные советские республики Украина, Белоруссия, Закавказская федерация – утратили формальную независимость и в 1922 году были официально объединены в единый Советский Союз, хотя даже коммунистические партии на местах сомневались в целесообразности этого решения. Бесспорно, ленинский проект равноправной федерации был куда демократичнее проекта Сталина, требовавшего превратить бывшие независимые государства в автономии в составе России, полностью подчинив национальные окраины власти Москвы. Несомненно и то, что существовала естественная потребность в объединении. Рабочие и крестьяне Украины и Белоруссии, поддержавшие большевиков в ходе гражданской войны, прекрасно отдавали себе отчет в том, что именно победа «красных» означает воссоединение с Россией. Однако формирование единого союзного аппарата было важной вехой в становлении новой бюрократической элиты.

Произошло и упорядочение партийного аппарата. В начале революции ленинцы окончательно порвав с социал-демократией переименовали себя из Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков) в Российскую коммунистическую партию (большевиков). В 1920-е годы партия переименовалась ещё раз, из «российской» во «всесоюзную». Каждая перемена имени закрепляла изменение внутреннего состояния организации. Новая ВКП(б) была гораздо более жесткой структурой, чем подпольно-оппозиционная РСДРП(б) или революционная РКП(б). Складывалась организация тесно связанная с государственным аппаратом и системой хозяйственного управления.

Создание СССР означало резкую централизацию административной власти в Москве. Аппарат управления упорядочивался и рос. Новая экономическая политика позволяла укрепить бюрократическую структуру. В отличие от времен «военного коммунизма» теперь главным было не принуждение, а «учет и контроль». А это означало формирование многочисленных ведомств. Надо было взымать налоги, следить за единым исполнением законов на всей территории страны. Всё это было естественным переходом к нормальному функционированию государственного механизма, но одновременно не могло не укреплять позиции бюрократии. В этом смысле ленинский проект «рынка без демократии» создавал предпосылки для сталинской «диктатуры без рынка».

Главная историческая задача – модернизация страны – по-прежнему оставалась невыполненной. Восстановление порядка в 1920-е годы позволило приблизиться к дореволюционному уровню и в некоторых отраслях даже превзойти его. Валовая продукция промышленности в 1926 году составила 11 083 млн. руб. по сравнению с 10 251 млн. руб. в 1913 году, причем в тяжелой промышленности довоенный уровень был превышен на 16,5%.[6] Но следует помнить, что «достижения» царской России даже в годы промышленного подъема были весьма относительными, а 13 лет, потерянные для экономического развития, надо было как-то наверстывать.

 

Советская Россия и мировой рынок

Парадоксальным образом, революция 1917 годы, выключив Россию из мировой системы, превратила её из периферийной страны – в отсталую. Представление об «отсталости» как корне проблем предполагает «ускорение» развития, что в свою очередь требует более активного вовлечения в мировую экономику и более массовой продажи ресурсов на мировом рынке. Но это в свою очередь лишь усиливает зависимость. Модернизация представляется ее идеологам чем-то вроде гонки, в которой, естественно, есть первые и последние. Это похоже на соревнование бегунов или забег лошадей на ипподроме. В подобном состязании всегда можно оценить, почему кто-то из участников вырвался вперед или, напротив, отстал. Однако отношения между центром и периферией строятся по совершенно иному принципу. Именно ресурсы, предоставляемые периферией, ускоряют «бег» центра. История русской черной металлургии XVIII века и зернового хозяйства в XIX веке являются наглядными тому примерами. Чем более активно периферия участвует в «соревновании», тем больше она отстает и тем более способствует «отрыву» Запада. С другой стороны, все фазы, проходимые Западом, проходят и страны периферии, не столько с отставанием, сколько в иной форме. Иными словами, это не отношения двух самостоятельно бегущих участников гонки, а, скорее, отношения всадника и лошади. И всадник и лошадь прибывают в одно и то же место, к одной и той же цели, только в разном состоянии. Лошадь не может ни выбрать цели, ни обогнать всадника, не сбросив его с себя. Советская модернизация и была, по существу, такой попыткой сбросить всадника, продолжая бег в прежнем направлении.

Советская промышленность уже не обслуживала накопления капитала на Западе, но возникал вопрос о том, где взять собственный капитал, необходимый для того, чтобы догнать «передовые страны». Теоретики большевизма оказались поставлены перед двойным вопросом: как осуществить модернизацию, одновременно борясь за идеологическую цель партии – переход к социализму. Марксистская традиция предполагала торжество социализма в развитых индустриальных странах, практика русской революции заставляла подойти к проблеме с другого конца. Модернизация и социалистические преобразования должны были не следовать друг за другом, а происходить одновременно.

Н.И.Бухарин быстро ставший главным идеологом партии после смерти Ленина, полагал, что социализм может быть построен в одной отдельно взятой отсталой стране, причем относительно безболезненно и постепенно. Главные враги революции уже побеждены, а новые социальные противоречия, возникающие в России после победы большевиков, не особенно серьезны. Ссылаясь на Ленина, он постоянно напоминал, что «конфликт рабочего класса с крестьянством вовсе не неизбежен».[7] Известный нажим на деревню надо продолжать, чтобы получить дополнительные ресурсы для индустриализации, но главным стимулом промышленного развития должен стать рыночный спрос. Легкая промышленность, по Бухарину, должна была развиваться в первую очередь, но темпы индустриализации – зависеть от емкости внутреннего, преимущественно крестьянского рынка. Иными словами Бухарин надеялся повторить путь, которым шло становление индустриального общества в Англии и Соединенных Штатах, причем – с минимальными конфликтами. Однако Англия развивалась в условиях мировой монополии. У нее почти не было конкурентов, она на целую эпоху опережала своих соперников, оставаясь в течение почти всего XIX века «мастерской мира». Уже к концу  столетия ее догнали Германия и США. Темпы развития экономики увеличились с обострением международной конкуренции, технология стала обновляться чаще. Страны, которые медленно наращивали свой промышленный потенциал, оказывались обречены на хроническое "структурное" отставание. Главную роль играло уже не количество заводов, а их "качество", применяемая на них технология.

Концентрация капитала в государственном секторе позволяла ускорить темпы роста. Британии потребовалось более столетия для создания своего экономического потенциала. Россия могла бы двигаться быстрее в два или три раза, но и этого было недостаточно в ХХ веке. Между тем историческая обстановка оставляла мало шансов для повторения «западного» пути.

Позднее советские идеологи обосновывали необходимость высоких темпов индустриализации военной угрозой с Запада. Угроза войны была совершенно реальна, и последующие события подтвердили это. Но с точки зрения международной ситуации 1920-х годов перспектива новой мировой войны всё же не была неизбежной. Фашизм еще не победил в Германии, а единый фронт левых сил еще мог предотвратить приход Гитлера к власти. Но даже если бы не было военной угрозы, темпы индустриализации надо было форсировать. Этого требовала сама социальная база большевизма.

После поражения в войне и революции, новое государство создавалось на территории России не только с новой идеологией и радикально изменившейся элитой. Большевики как политическое движение вышли из недр российского прогрессизма, видевшего цель общественного развития в «преодолении отсталости». Однако, в отличие от своих буржуазных предшественников, они отлично осознали ограниченность и неэффективность всех предыдущих попыток модернизации. Не провались эти попытки, большевики никогда не пришли бы к власти.

Социальной базой большевизма был рабочий класс и, в более широком смысле, индустриальный город, интересы которого они в 1917-20 годах отстаивали жестко и бескомпромиссно. В результате большевистское руководство оказалось поставлено перед необходимостью продолжать индустриализацию, начатую Витте и Столыпиным, опираясь не новые отрасли которые были созданы в начале ХХ века, но делать это совершенно иными методами и темпами.

 

Проблема накопления

Революция 1917 года сопровождалась выключением России из мировой экономики[8]. Подобный путь отнюдь не был предусмотрен большевиками. Но сама мировая система была дезорганизована мировой войной. В условиях, когда в самой России привычная хозяйственная жизнь стала невозможной, система старых отношений между городом и деревней рухнула, участие страны в международном разделении труда свелось к минимуму. Отмена большевиками царского долга разорила массу французских мелких буржуа, но финансовые рынки Парижа и Лондона прекрасно сознавали, что подобные долги всё равно выплачены быть не могут. Эти долги так или иначе предстояло списать вместе с другими издержками войны.

Для того чтобы ускорить развитие, России требовалось пересмотреть характер своих отношений с миросистемой. Парадоксальным образом, события войны облегчили эту задачу. Россия не вырывалась из мировой системы, а лишь отказалась вернуться на прежнее место в начале 1920-х годов, когда система начала после войны восстанавливаться.

Большевистская революция, национализация промышленности и отмена царского долга выключили Россию из глобального процесса накопления капитала, но не из мирового рынка. Более того, именно с участием в мировом рынке связывались лидерами страны надежды на ускоренную индустриализацию. Обойтись без закупки оборудования и переноса технологий страна, вставшая на этот путь, не могла. В 1920-е годы русское зерно возвращается на мировой рынок, но большевистские экономисты жалуются на «всё ещё ничтожные размеры экспорта».[9]

Экспорт зерна должен был профинансировать приобретение необходимой техники. А отключение Советского Союза от мирового рынка капитала позволяло прекратить вымывание из страны ресурсов, сконцентрировать все средства на основных задачах.

Эта программа, по существу, объединяла всех лидеров партии – не только «центриста» Сталина и «правого» Бухарина, но даже и левую оппозицию Троцкого, которая не видела альтернативы выходу на мировой рынок. Разногласия были лишь в вопросе о том, как взять зерно. Если Бухарин, поддержанный на тот момент Сталиным, стремился развивать независимые крестьянские хозяйства, то Троцкий, напротив, говорил об угрозе формирования сельской буржуазии и стремился получить зерно путем «давления на кулака».

Главным экономистом «левых» был Е.А.Преображенский, выступивший с собственной теорией «первоначального социалистического накопления». По его мнению, индустриализация не может обойтись без изъятия ресурсов из деревни. По отношению к «социалистическому» городу, «мелкобуржуазная» деревня должна играть ту же роль, что периферия по отношению к центру в период первоначального накопления при капитализме. «Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, проходящая к социалистической организации производства, чем менее то наследство, которое получает в фонд своего социалистического накопления пролетариат данной страны в момент социальной революции, тем больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на эксплуатацию досоциалистических форм хозяйства…» Иными словами, «государственное хозяйство не может обойтись без эксплуатации мелкого производства, без экспроприации части прибавочного продукта деревни и ремесла».[10]

Практически это «изъятие» осуществляется через железнодорожные тарифы, денежную эмиссию, кредитную политику государственных банков, а главное – через торговлю. В данном случае Преображенский опирался на уже существовавшую в нэповской России практику. Продовольственный рынок был разделен на плановый и частный. Одну часть зерна государство закупало у крестьян и коллективных предприятий по твердым ценам, другую крестьяне реализовывали самостоятельно. Легко догадаться, что государственные закупки велись по заниженным ценам, что признавалось и левой оппозицией и сторонниками Бухарина. Естественно, занижение цен в плановом секторе экономики деревня пыталась компенсировать повышая цены на свободном рынке, но государство и здесь имело преимущество: завышая цены на промышленные товары, оно отбирало назад часть средств, полученных крестьянами в частном секторе. Всё это называлось «ножницами цен» или просто «данью», которую село должно было платить городу во имя индустриализации.

Преображенский подчеркивает, что политика цен в государственном секторе должна быть построена таким образом, чтобы, покупая промышленные товары, деревня субсидировала промышленность. В свою очередь «социалистический протекционизм» должен защищать отечественные предприятия, а монополия внешней торговли позволит реализовать дешевую сельскую продукцию по ценам мирового рынка и получить «добавочную прибыль». Тем самым внешняя торговля подставляет мелкое крестьянское производство «под насос социалистического накопления».[11]

Подобные формулировки вызвали возмущение Бухарина, который заявил, что называть отношения города и деревни «эксплуатацией» означает «назвать пролетариат эксплуататорским классом». Сказать такое, значит «упустить всё своеобразие процесса, не понимать его объективное значение, играть в аналогии», а также высказывать взгляды, грозящие «погубить рабоче-крестьянский блок».[12]

При этом, однако, Бухарин вовсе не высказывал каких-либо иных предложений относительно того, где взять средства для развития промышленности. Как только речь заходила о «ножницах цен» между сельскохозяйственной и промышленной продукцией, он с неожиданной легкостью соглашался с Преображенским: «Да. Это не подлежит никакому сомнению».[13]

Для Бухарина проблема не в политике, а в идеологии. Делать можно, нельзя об этом говорить. Можно изымать средства, но недопустимо называть это «эксплуатацией». Можно осуществлять перераспределение ресурсов между городом и деревней, но недопустимо объявлять это государственной стратегией.

В свою очередь Преображенский тоже не настаивает на массовой экспроприации деревни. Сделать это, значило бы, по логике радикального экономиста, зарезать курицу, несущую золотые яйца. Как раз наоборот, мелкое хозяйство надо поддерживать, чтобы можно было на протяжении длительного периода времени развивать промышленность за его счет. Сравнивая «первоначальное социалистическое накопление» с первоначальным накоплением капитала, он подчеркивает, что пролетариат по отношению к деревне (внутренней периферии) покажет себя гораздо лучше, чем буржуазия по отношению к колониям: «Задача социалистического государства заключается здесь не в том, чтобы брать с мелкобуржуазных производителей меньше, чем брал капитализм, а в том, чтобы брать больше из ещё большего дохода, который будет обеспечен мелкому производству рационализацией всего, в том числе и мелкого хозяйства страны».[14]

Если внимательно присмотреться к тексту Преображенского, обнаружится, что он не предлагает каких-то новых радикальных мер. По существу он лишь обобщает и теоретически обосновывает то, что и так делалось советской властью при полном одобрении того же Бухарина. Дискуссия между «левыми» и «правыми», таким образом, касалась не столько основных принципов экономической политики, сколько её радикализма и её идеологического обоснования. «Правые» призывали к умеренности и осторожности, «левые», напротив, требовали проводить ту же линию более жестко. «Правые» стремились влиять на деревню уговорами и обещаниями, «левые» более склонны были её запугивать (при этом честно и откровенно характеризуя свои действия как «эксплуатацию»). Но ни те, ни другие не видели этой политике альтернативы.

Хотя Бухарин говорил о построении «социализма в одной стране», а лидеры «левых» такую постановку вопроса категорически отрицали, оба участника дискуссии явно исходят из того, что России предстоит решать свои проблемы самостоятельно, не дожидаясь того, как мировая революция изменит природу глобальной системы. При этом, однако, очевидно, что обойтись без мирового рынка ни та, ни другая стратегия не могут. Изъятые в деревне средства должны быть реализованы и превращены в машины, оборудование, технологии, металл для промышленности. Сделать это в массовых масштабах можно только через посредство мирового рынка.

Между тем в мировой экономике в очередной раз происходили процессы, которым предстояло резко изменить российскую ситуацию. Надвигалась Великая депрессия.

 

От авторитаризма к тоталиатризму

На XV съезде партии, прошедшем в декабре 1927 года, линия Бухарина явно доминировала. В резолюциях съезда говорилось, что центральной фигурой деревни стал середняк. Если буржуазное развитие деревни приводит к поляризации крестьянского населения (часть нищает и превращается в пролетариев, а другие напротив обуржуазиваются), то советская власть породила ситуацию, при которой бедняки, получив землю и поддержку государства, стали укреплять свои хозяйства, становясь середняками. Провозглашая целью партии в деревне борьбу с кулаком (в котором видели представителя сельской буржуазии), резолюции съезда не предусматривали никаких насильственных мер. Напротив, речь шла о постепенном развертывании кооперации среди середняков, причем лишь в перспективе речь шла о переходе «на основе технической реконструкции и объединения распыленных крестьянских хозяйств – к крупному коллективному хозяйству».[15]

Съезд постановил, что «неправильно было бы отказываться от привлечения средств из деревни к строительству индустрии», но переусердствовать в этом направлении значило бы идти на «политический разрыв с крестьянством» и поставить под угрозу развитие собственного внутреннего рынка, сырьевой базы производства.[16]

Государству в сельском хозяйстве отводилась главным образом «планово-регулирующая роль», опирающаяся на «рост влияния социалистических элементов в самой деревне».[17] При этом специально подчеркивали, что надо преодолевать техническую отсталость сельского хозяйства, которая из-за которой страна не может вывозить достаточное количество зерна на экспорт, являющийся «базисом импортных операций, необходимых для быстрейшей индустриализации страны и дальнейшего подъема самого сельского хозяйства».[18]

Резолюции XVI партийной конференции, прошедшей в апреле 1929 года (совсем незадолго до начала Великой депрессии на Западе) были ещё более умеренными. В них особо подчеркивалось, что ни о каком принудительном объединении середняцких хозяйств не речь не идет. «Крупное общественное хозяйство не противопоставляется индивидуальным бедняцким и середняцким хозяйствам как враждебная им сила, а смыкается с ними как источник помощи им, как пример преимущества крупного хозяйства, как организатор содействия им в деле постепенного объединения их в крупное хозяйство».[19] О «помощи» государства и коллективных предприятий индивидуальному хозяйству середняка в резолюциях конференции говорится неоднократно и подробно.

Таким образом, советской власти приходилось балансировать, искать компромиссные решения, пытаясь удержать «золотую середину» между развитием промышленности и сохранением лояльности деревни. В подобной ситуации не могли не возникнуть острые противоречия в руководстве. Борьба фракций обострялась, закончившись разгромом левой оппозиции. Тем не менее, её взгляды продолжали сохранять существенное влияние в партии.

Первый пятилетний план, окончательно одобренный в апреле 1929 года, был достаточно радикален, предусматривая резкое ускорение индустриализации, но и он не предусматривал резкого преобразования деревни. Очень скоро, однако, события внесли свои коррективы в планы советского руководства. И события эти были как внутренними, так и международными. Шаткое равновесие нэповской системы рухнуло под ударами двойного кризиса.

 

Кризис хлебозаготовок

Политика обкладывания деревни «данью» в пользу индустриализации начала давать серьезные сбои к концу 1920-х годов. Чем больше государство снижало закупочные цены на зерно, тем труднее было проводить плановые хлебозаготовки. Крестьяне сокращали посевы зерновых, переходя к производству других, более выгодных культур. В результате возникал не только дефицит продовольствия в быстро растущих городах, но и дефицит валюты. При всей остроте зерновой проблемы, она не была бы столь болезненной для советской власти, если бы зерно не было основным экспортным товаром. Как говорил Бухарин, чтобы развивать промышленность, надо платить за импорт оборудования «сельскохозяйственной валютой».[20] В результате, руководство страны не могло ни резко увеличить закупочные цены, ни допустить существенного сокращения производства пшеницы.

В 1927 году разразился кризис хлебозаготовок. На частном рынке происходит стремительный рост хлебных цен. Подобного поворота событий следовало ожидать. На протяжении 1925-28 годов большевики регулярно снижали государственные закупочные цены на зерно, выжимая ресурсы для экспорта. В 1928 году неурожай на Северном Кавказе привел к явному недобору ржи и пшеницы. Закупочные цены повысили, но даже теперь они оставались на 4% ниже, чем  в 1925-26 годах. Разрыв между ценами планового и частного секторов составил 202%.[21]

Позднее, анализируя кризис хлебозаготовок, экономист Андрей Колганов отметил здесь явно несчастное стечение обстоятельств, которое, однако, было закономерно подготовлено предшествующей политикой: «Может быть, все эти обстоятельства не сказались бы столь ощутимо на обстановке хлебозаготовок, если бы не два фактора. Первый – хотя сокращение планового хлебооборота и размеров планового снабжения хлебом городского населения было незначительным, это произошло в условиях быстрого роста промышленности и численности городского населения, предъявляющего возрастающий спрос на продовольствие. Именно это вызвало скачок цен частного рынка. Второе – связанное с острым дефицитом ресурсов для внутреннего рынка сокращение хлебного экспорта, который в 1928/29 г. составил всего 3,27% к уровню 1926/27 г.»[22] Экспорт зерна резко упал: с 2177,7 тыс. тонн в сезон 1926-27 гг. до 344,4 тыс. тонн в 1927/28. Хуже того, для обеспечения городов продовольствием пришлось ввезти 248,2 тыс. тонн зерна из-за границы, потратив на это 27,5 млн. рублей в валюте.[23] Соответственно, программа импорта машин и оборудования, от которой зависел успех индустриализации, была провалена.

Кризис хлебозаготовок спровоцировал новое размежевание в партии. Бухарин признал, случившийся провал «связан был с неправильной политикой цен, с огромным разрывом цен на зерно и на другие продукты сельского хозяйства».[24] Сталинская команда, напротив, приняла аргументы левых, объявив главной проблемой «саботаж» кулаков, которые укрывают зерно.

И всё же кризис хлебозаготовок сам по себе не был бы фатальным для социально-политического равновесия, сложившегося в пост-революционной России, если бы он не совпал с совершенно противоположными процессами, происходившими в мировой экономике. В то время как зерно стремительно дорожало на внутреннем рынке, оно столь же стремительно дешевело на мировом. «Ножницы» срабатывали в обратную сторону. Чем больше Запад приближался к началу большой депрессии, тем ниже оказывались мировые цены на зерно. Ещё в 1926 году Кондратьев констатировал, что в период «понижательной  волны» на мировом рынке «сельское хозяйство испытывает более глубокую депрессию, сельскохозяйственные товары сильнее падают в цене, и их покупательная сила относительно понижается».[25]

Стратегия советской индустриализации была основана на том, что вывозя зерно, государство приобретало оборудование и технологии. Падение мировых цен, сопровождавшееся ростом внутренних цен на хлеб, при одновременном сокращении экспорта в совокупности создавали критическую ситуацию. Программа индустриализации оказалась под угрозой провала.

К началу 1928 г. недобор по хлебозаготовкам оказался 128 млн. пудов по сравнению с предыдущим годом. В столице не нашли иного выхода, кроме использования репрессивных мер против деревни. Сталин сформулировал проблему с присущей ему четкостью и простотой: «Лучше нажать на кулака и выжать у него хлебные излишки… чем тратить валюту, отложенную для того, чтобы ввезти оборудование для нашей промышленности».[26]

В январе 1928 г. Политбюро ВКП(б) проголосовало за «применение чрезвычайных мер в отношении кулака в связи с трудностями хлебозаготовительной кампании».[27] Показательно, что это решение поддержали и «правые» – Бухарин, Рыков, Томский. Они голосовали за чрезвычайные меры и на апрельском Пленуме Центрального Комитета ВКП(б). Разумеется, они подчеркивали, что подобные меры должны носить исключительно временный характер, и ни в коем случае не превращаться в систему. Но и здесь их позиция не сильно отличалась от взглядов, высказывавшихся на тот момент Сталиным.

Принятые в 1928 году «чрезвычайные меры» дали ожидаемый результат: несмотря на плохой урожай в основных хлебных районах в сезон 1928/29, заготовили зерна только на 2% меньше, чем в 1926/27. Однако оборотной стороной этой политики было то, что неустойчивый компромисс между городом и деревней, установившийся в конце Гражданской войны, был подорван: «Применение сила при заготовке зерна в 1928 году можно считать достаточно успешным, - пишет известный историк Моше Левин (Moshe Lewin), - но оно предопределило неизбежные неприятности при проведении следующей кампании заготовок; и вскоре уже необходимо было вводить рационирование, чтобы справиться с “продовольственными трудностями”».[28]

Принудительное изъятие зерна в деревне разрушало шаткое социально-политическое равновесие, на котором покоилась советская модель 1920-х годов. Крестьянство утрачивало доверие к большевистскому городу, а это означало необходимость ещё более жестких мер для того, чтобы сохранить контроль над ситуацией. Если в 1928 году чрезвычайные меры всё же применялись ограниченно и выборочно, то в 1929 году, на фоне уже наступившей мировой депрессии советское руководство вынуждено было прибегнуть к массовому изъятию зерна и «раскулачиванию» хозяев, работавших на частный рынок.

В итоге, чрезвычайные меры, введенные в качестве временных, должны были повторяться снова и снова, превращаясь в постоянную практику. Однако невозможность такого положения была очевидна для всех. Если в условиях Гражданской войны «продразверстка» могла некоторое время достигать своей цели, то в мирное время требовалось иное решение. Именно массовое изъятие хлеба в деревне в 1918 году подогрело пожар Гражданской войны. Проводить такую политику постоянно, значило, рано или поздно, привести страну к новой вспышке гражданского конфликта, в ходе которого советская власть вполне могла бы рухнуть.

Обратного хода уже не было. Новая экономическая политика потерпела крушение, не выдержав испытания Великой депрессией. Поскольку удерживать контроль над продовольственным рынком с помощью периодических конфискаций было уже не возможно, рождается новый лозунг: «сплошная коллективизация» и «ликвидация кулачества как класса». По существу речь идет о возможности контролировать сельское хозяйство непосредственно, изнутри, объединив всех производителей в подчиненные государству колхозы. Соответственно появляется возможность безо всяких чрезвычайных мер изымать из деревни административным методом в любой момент столько зерна, сколько нужно будет государству, минуя рынок.

 

«Великий перелом»

У большевистских лидеров не было готового плана. Ещё летом 1928 года Сталин писал, что «нельзя бороться с кулачеством путем раскулачивания», а разговоры об отмене новой экономической политики «являются контрреволюционной болтовней».[29] Однако уже осенью ситуация изменилась кардинально. Нужно было что-то срочно придумать. И решение было найдено: «сплошная коллективизация». Подвергнуть репрессиям «кулаков», остальных недовольных объявить «подкулачинками» и отправить в ссылку вслед за кулаками, частные крестьянские хозяйства ликвидировать, инвентарь и скот отобрать и всех загнать в подконтрольные государству колхозы.

Показательно, что сторонники Троцкого и другие активисты левой оппозиции на первых порах совершенно не поверили в резкое изменение курса. В самом деле, принятые решения противоречили всему тому, что говорил и делал Сталин в предшествующие годы. «Объявленная борьба с правым уклоном и примиренческим к нему отношением, представляет из себя такую же пародию действительной борьбы, как прославленная самокритика явилась пародией критики», - писал «Бюллетень оппозиции».[30]

Оценки оппозиционеров были продиктованы не только их идеологическими установками, но и опытом 1920-х годов. На протяжении этого периода Троцкий пришел к твердому выводу: «Политика сталинского руководства состоит из коротких зигзагов влево и глубоких вправо».[31] Оппозиционеров в 1927 году избивали на улицах за попытки выйти на юбилейную демонстрацию, посвященную десятилетию революции, с плакатами «Повернем огонь направо – против кулака, нэпмана, бюрократа».[32]

Поворот сталинского большинства в партийном руководстве от курса на поддержание равновесия между городом и деревней к резкому наступлению на деревню, произошедший в 1928-29 годах, вовсе не вытекал логически из «центристского» курса, которого придерживались Сталин и его окружение. Лишь задним числом историки с легкостью выстраивали красивые схемы: сначала расправа с левыми, потом удар по правым. На самом деле никакого заранее заготовленного плана не было и не могло быть, ибо Сталин и его соратники не предвидели ни кризиса хлебозаготовок, ни Великой депрессии. Потому троцкисты в своей прессе были совершенно правы, оценивая курс руководства как вынужденный. Они лишь не осознавали, насколько глубоко новые обстоятельства изменят не только курс партии, но и саму природу советского режима.

Решение, принятое Сталиным и его ближайшим окружением под угрозой надвигающейся хозяйственной катастрофы, противоречило не только взглядам Бухарина и других «умеренных» лидеров, но и пятилетнему плану, решениям XV съезда партии, XVI партконференции, да и высказанным ранее позициям самого Сталина. Вождь партии вынужден был признать это. Но, заявил он, обстановка изменилась и прежние решения надо «отложить в сторону».[33]

Сталин был по-своему прав. Обстановка действительно изменилась. Но не в русской деревне, которая идти поголовно в колхозы не хотела, и всячески коллективизации сопротивлялась, а в мировой системе. Великая депрессия не только меняет правила игры на рынке, но и явственно предвещает крупные международные потрясения. Призрак новой мировой войны становится всё более различимым. Следовательно, программу индустриализации надо форсировать, не считаясь ни с чем. Великая депрессия на Западе подтолкнула «Великий перелом» в России. Коллективизация, сопровождавшаяся массовым забоем скота, развалом хозяйств, а затем и массовой гибелью людей, дезорганизовала советское аграрное производство на десятилетия. Но она же создала условия для стремительного рывка промышленности.

 «Издержки прогресса» оказались более чем страшными. Более миллиона (по официальным советским данным) «раскулаченных» крестьян  высылаются в места мало пригодные для жизни. Активно сопротивляющихся уничтожают или отправляют в лагеря. Зато проблема зерна для индустриализации решена: «Валовые сборы хлеба всё время падали, начиная с 1928 г. (если не считать урожайного 1930 г.), зато росли хлебозаготовки и экспорт. И если в 1930 г. собрали 771,6 млн. центнеров хлеба, а вывезли на экспорт 48,4 млн. центнеров, то в 1931 г., собрав всего 694,8 млн. центнеров, вывезли 51,8 млн. центнеров».[34] Официальная история советской экономики констатирует, что на протяжении всего периода «Великого перелома» главным источником валютных поступлений оставался экспорт зерна. «Именно в 1929-32 гг. советский вывоз хлеба достиг наибольших размеров за весь период до Второй мировой войны... От экспорта хлеба Советское государство выручило 444,5 млн. руб. в валюте».[35] Старый лозунг, «недоедим, но вывезем!» снова стал руководством к действию.

Рост экспорта соединился с резким ростом городского населения. Сельскохозяйственное производство после потрясений коллективизации, напротив, падало. Недоставало и предметов потребления, которые всё время дорожали (что особенно сильно сказывалось в деревне). Уже в 1930-31 годах угроза голода стала реальной. Когда же в 1932 году в хлебородных районах страны разразилась засуха, «продовольственные трудности» обернулись настоящей трагедией.

В соответствии с бюрократической логикой, хлеб непременно изымали именно там, где было первоначально запланировано, не считаясь ни с положением дел на местах, ни даже с засухой. Итогом был голод 1932-33 годов. Хлеба в это время страна произвела достаточно, чтобы избежать катастрофы. Но изъят он был именно в пострадавших от засухи районах, которые, по первоначальным планам, были отмечены как плодородные. В самый разгар голода документы показывают внеплановую сдачу ржи и других видов зерна на экспорт.[36]

Выбор в пользу экспорта одобряли далеко не все. Документы, находящиеся в Российском государственном архиве экономики, свидетельствуют, что в 1930 году некоторые хозяйственные работники доказывали, что экспорт продуктов питания необходимо сократить «в связи с продовольственными затруднениями нашей страны», а «у руководителей внешней торговли Союза возникли определенные сомнения в целесообразности экспорта продовольственных товаров даже в 1931 г.»[37] Однако подобные взгляды были оценены как ошибочные.

Глобальный экономический кризис привел к тому, что оборот мировой торговли сократился на  две трети. Одновременно упали и цены. С точки зрения Сталина это был исторический шанс. «У Советского государства появилась реальная возможность приобрести в необходимых размерах на мировом рынке машины, оборудование, металл. Было также очевидным, что новая возможность расширения импорта не может быть продолжительной».[38]

Цены на оборудование действительно падали, но крайне неравномерно. Так строительное оборудование подешевело на 4-6%, но по некоторым типам машин снижение цен достигало 30%. Советские организации импортировавшие технику, фиксируют, что цены на электрооборудование упали на 17,5%. А знаменитая немецкая фирма Карл Цейс (Karl Zeiss) стала брать за оптику на 10% и за измерительные приборы на 13% меньше, одновременно увеличив срок кредита.[39]

Беда в том, что цены на советский экспорт падали даже быстрее, чем цены на импортированное оборудование. Выручка валюты от экспорта составила лишь 60,5% от намеченной пятилетним планом, в то время как по физическому объему план был выполнен на 95%.[40] Уникальные «возможности» мирового кризиса обернулись чудовищными издержками. Это вынуждены признать и официальные советские источники. «Известно, что в период кризиса цены на сельскохозяйственные товары упали ниже, чем цены на изделия промышленности. Поэтому на экспорте в те годы Советское государство потеряло 1873 млн. руб., а на импорте сэкономило 772, 6 млн. руб. Следовательно, в результате падения цен на мировом рынке наша страна потеряла 1100,4 млн. руб. в валюте».[41]

Чем дешевле стоило зерно, тем больше требовалось его вывозить. Главным импортером советских товаров в тот период являлась Великобритания. Общий импорт из Советского Союза после начала депрессии несмотря на снижение цен вырос с 21.051.633 фунтов в 1927 году до 34.245.419 фунтов в 1930 году.[42] По данным советского торгового представительства в Лондоне, на долю СССР в 1930 году приходилось 13,3% ввозимой в страну пшеницы. А уже за первые 9 месяцев 1931 года доля СССР достигла 24,5%.[43] Компенсировать снижение цен приходилось не только увеличением вывоза зерна (что вело к ещё большему падению цен), но и расширением номенклатуры экспортируемых товаров. Готовы были вывезти всё, что только можно продать, за любые деньги, в любом количестве. Кроме зерна вывозили – нефтепродукты, лесоматериалы, железную руду, лен, пеньку, паклю, асбест, марганец, драгоценности, кустарные изделия, ковры, спички, икру, сало, свежие и сушеные фрукты, овощи и т.д. Но цены снижались практически на все виды продукции. Индекс оптовых цен в Британии упал с 177,9 в 1925 году до 129,3 в 1930 и продолжал идти вниз, достигнув 101,6 в августе 1931 года. В США он снизился со 152,3 в 1925 году до 125,1 в 1930, а в августе 1931 составлял уже всего 100,4. В Германии падение было со 130,2 до 103,8, а к августу 1931 индекс составил 101,3.[44]

За период 1929-30 годов масло подешевело на 39,76%, а в 1931 ещё на 11,9%.[45] Снижение цен в 1931 году было настолько значительным, что, несмотря на увеличение вывоза масла на 10%, общая стоимость вывезенного оказалась меньше чем в предыдущий год на 13%.[46]

Яйца упали в цене на 44,27%, потом ещё на 10,4%. По нефтепродуктам снижение цен составляло в среднем 4-6%, а в 1931 году произошел новый спад, уже на 10-15%. Асбест подешевел примерно на треть, затем ещё раз на треть. Тобольский лисий мех упал в цене на 38,67%, потом снова на 33%. Якутский горностай стоил в условиях депрессии на 58% дешевле, а к 1931 году потерял ещё 21% цены. Бухарские ковры упали на 8,93%, затем ещё на 17,5%.[47]

Справиться с такими потерями можно было лишь ценой нещадной эксплуатации деревни и самоотверженного труда городских рабочих, живших в чудовищных бытовых условиях. Западные газеты обвиняли советских экспортеров в демпинге, что было правдой только отчасти. Товар действительно уходил за бесценок, но и получали его, порой, задаром. Советские документы того времени неоднократно упоминают о существовании неувязки «между отпускными ценами и действительной себестоимостью».[48] По оценкам Колганова, «издержки превышали заготовительные цены на зерно приблизительно в 2-3 раза. Ещё хуже соотношение цен и стоимости было для продукции животноводства».[49] Несколько лучше было положение дел с техническими культурами.

Ничтожные цены, по которым государство приобретало продукцию у сельского хозяйства, позволяли получать прибыль за границей, несмотря на кризис. Даже если товар на мировом рынке часто приходилось продавать вообще в убыток, принципиального значения это уже не имело: нужна была наличная валюта. Поскольку денег на импорт машин всё равно не хватало, импорт сырья был прекращен почти полностью. Всё, что можно было достать внутри страны, шло в дело. Сельскохозяйственное производство массово переориентировали на технические культуры, жертвуя продовольствием, не имевшим «экспортной» ценности (картофель, овощи, мясо). Деревня должна был в первую очередь обслуживать нужды индустриализации и экспорта, во вторую очередь обеспечить продовольствием город, и лишь в третью очередь заботиться о том, чтобы прокормить себя. «Тем самым, - пишет Колганов, - экономика колхоза получала подозрительное сходство с некоторыми чертами феодального поместья».[50] Выживание крестьян было их собственной заботой, колхоз должен был в первую очередь решать общегосударственные задачи.

 

Всё на продажу

«Цифры внешней торговли, - писал Троцкий в 1931 году, - всё больше становятся командующими цифрами по отношению к планам и темпам социалистического строительства».[51]

Несмотря на нехватку валюты, план по ввозу в страну машин был даже перевыполнен (составив 105,6% от заданной цифры), тогда как в целом по импорту его выполнили всего на 48,6% . Доля средств производства в импорте составила до 90%.  «К концу пятилетки Советский Союз занимал первое место в мире по импорту машин и оборудования. В 1931 г. около 1/3, в следующем году – около ½ всего мирового экспорта машин было направлено в СССР».[52]

В больших количествах ввозился металл (на него шло около 20% валютных затрат). Особенно не хватало качественной стали, которую приходилось закупать за границей. Поскольку валюты хронически не хватало, государство готово было вывозить всё что угодно – от золота, нефти и мехов до картин Эрмитажа.

Продавали почтовые марки,  монеты, антиквариат. Торговля шла туго из-за нехватки специалистов. Советское торговое представительство в Берлине объясняло, что остро нуждается в аукционщике, а «такого человека у нас нет».[53] Продажу советских почтовых марок в Германии пыталась монополизировать берлинская фирма J.H.Stolow, однако её отношения с Москвой складывались нестабильно. По утверждению владельцев компании братьев Столовых в условиях депрессии у их клиентов денег не было, и им приходилось отпускать товар в кредит. Зато Столовы пытались привлечь внимание своих советских партнеров, обещая, что могут «легко убить» контрабанду, «зная всех контрабандистов лично». Описание блестящих перспектив борьбы с контрабандой заканчивалось конкретным вопросом: «Просим прислать нам подтверждение, в котором Вы обязуетесь все наши доносы держать в тайне».[54]

В Москве к этим предложениям отнеслись без энтузиазма, поскольку изобрели собственный, уникальный метод борьбы с контрабандной. Новые советские марки отныне должны были сперва попадать в заграничные филателистические магазины, и только спустя некоторое время – в почтовые отделения. Таким образом, заключали в Москве, мы «сможем насытить заграничный рынок, не имея никакой конкуренции».[55]

В разгар мирового кризиса и потрясений коллективизации принимаются меры по привлечению в СССР иностранных туристов. Несмотря на «неблагоприятную конъюнктуру мирового рынка туризма», в народном комиссариате внешней торговли считают, что «положение относительно привлечения туристов в СССР неплохо».[56] На практике, однако, успехи были незначительными – не только из-за общей тяжелой конъюнктуры, но и из-за нехватки кадров и средств.

Для получения экспортной продукции, как с гордостью сообщают официальные отчеты, созывались специальные совещания в союзных республиках и областях, «организовывались ударные комсомольские бригады, устраивались массовые месячники».[57]

В Российском государственном архиве экономики (РГАЭ) сохранилась часть протоколов экспортных совещаний, дающих нам представление об отчаянной неразберихе, царившей на местах. Заготовки экспортной продукции описываются в военных терминах: «осенне-зимняя кампания», «весенняя кампания».

Добыча ресурсов для экспорта обеспечивалась сочетанием политической мобилизации, материального поощрения и репрессий. Премирование экспортных бригад и введение специальных тарифов для оплаты продукции, предназначенных на вывоз, является обычным делом. Но особенное значение придавалось агитации. Необходимо было разъяснить трудящимся, что речь идет о первостепенной государственной задаче, «мобилизовать как колхозную, так и в особенности комсомольскую общественность на решительную борьбу за выполнение экспортных годовых заданий».[58] Кроме проведения месячников и двухнедельников по заготовке экспортных товаров, создавались ячейки содействия экспортной работе. В разъяснительной кампании должны были участвовать профсоюзы, партийные органы, печать.

Поиск товаров, пригодных для экспорта, приводил ответственных работников к достаточно неожиданным выводам: «Ввиду того, что 90% собаки являются мехсырьем, просить Наркомвнешторг поставить вопрос перед Наркомснабом СССР о передаче заготовок собаки Союзпушнине».[59] Последствия такого подхода не замедлили сказаться, как видно из протокола по Центральной Черноземной области: «Отметить действительное форсирование Олохотсоюзом уничтожения собак в летнее время с целью добычи шкур».[60] Между тем обнаружилось, что лето является для охоты на собак  наименее подходящим месяцем. Качество шкуры падает. Потому решено было принять специальное постановление «о борьбе с бродячими собаками, направленное на максимальное уничтожение собак в зимнее время и сохранение их поголовья вышедшего в весенне-летний период».[61]

Не повезло и кошкам. Выяснилось, что их шкуры тоже можно экспортировать. Расправа с животными приняла такие масштабы, что их истребление пришлось регулировать. «В целях сохранения базы мехового сырья» решили прекратить «ловлю собак и кошек в период времени с 1 апреля до 1 ноября».[62]

Мелким зверькам тоже досталось. Совещание по Центральной Черноземной области обсуждает вопрос «Об осенних заготовках крота, хомяка и слепыша».[63] Предлагалось развивать «экспортабельные породы кроликов» – одновременно обнаруживалось, что «не изучены болезни кроликов и меры борьбы с ними».[64] Напоминали, что заготовителям надо передавать Госторгу «все отходы пригодные для мехового и другого производства».[65]

Участником совещаний поручали составить «план изыскательской работы новых видов экспорта» и «детально проработать вопрос в отношении кишок».[66] На Северном Кавказе пытались наладить вывоз пива, фруктовых и минеральных вод. Но и здесь месяцами ничего не получается. Чтобы найти нишу на мировом рынке, нужно изучить имеющиеся образцы отечественного пива. Увы, в Ростов, где должны были принять решение, пиво прибыло испортившимся, вследствие чего «потеряло всякую ценность».[67]

В списке экспортных товаров появляется конский волос, крахмал, глицерин, мороженные мясные отходы, битая птица, рыбий клей, мед, сульфицированная клубника и смородина, подсолнечное и касторовое масло, яйца.[68] Заготовители сетуют, что яйца для английского рынка нельзя подготовить в достаточном количестве из-за теплой погоды и отсутствия холодильников, хотя «всё делается согласно имеющихся указаний».[69] Есть и другие проблемы. «Сельсоветы не чувствуют ответственности за дело заготовок яиц для экспорта».[70] Надо дать «твердое задание по яйцу кулацко-зажиточной части села».[71]

Вывозят древесный уголь бекон, языковые консервы, пушнину, меховое сырье, щетина, тряпье. Список непрерывно пополняется: яблоки, орехи, соленые огурцы, кружева, ивовый прут, корзины, табак, шерсть, поташ, парафин, цемент, промышленные отходы, хлопок, лекарственные травы, мак, шпалы, доски, паркет, пух, перо, рога и копыта. Совещание по Центральной Черноземной области упоминает даже «провал заготовок по шпанской мушке».[72]

Обнаружилось, что на мировом рынке можно продать раков. Постановили: «Провести широкую разъяснительную работу в среде рыбацкого населения о важности и необходимости вылова раков».[73] Были, впрочем, и более эффективные предложения – обеспечить рыболовов необходимыми снастями и т.д. В конечном итоге, однако, принятые меры эффекта не дали, план выполнен не был. Объясняя причины неудачи, участники совещания выяснили, что было допущено множество ошибок, имела место «неудовлетворительная организация» работы. Была правда ещё одна причина: «невыход раков в залив».[74]

Трудно сказать, насколько большим оказался бы улов при лучшей организации, если раков в заливе всё равно не было. Осознав, что здесь есть некоторое противоречие, совещание постановило, что прежде чем наказывать виновных необходимо учесть объективные проблемы. Таким же точно образом план по вывозу бекона сорван, ибо не было достаточного количества свиней. Несовпадение между планами и реальным положением дел вообще постоянно оказывается главной причиной неудачи. На Северном Кавказе вынуждены были признать, что экспортный план был сорван «по причине отсутствия в Крае рессурсовых возможностей».[75] Иными словами, искомых товаров на территории просто не было, во всяком случае, в тех количествах, которое было затребовано. В результате обычным делом было выполнение планов на 5-10%.

Поиск виновных сопровождался взаимными упреками ведомств. Выяснилось, что уполномоченные экспортных организаций «недостаточно занимаются изучением всех причин, порождающих невыполнение плана, и слабо ведут борьбу со всеми препятствиями, которые встречаются на пути выполнения плана».[76] Экспорт пива и фруктовых вод в Северо-Кавказском Крае не налажен из-за «совершенно безобразного отношения со стороны Севкавсельпрома», необходимо отметить «совершенно недопустимое отношение Краевой Конторы Всеутильсырья», присечь «ненормальные явления со стороны Крайколхозсоюза, как в Крае, так и в районах» и так далее.[77] В Крыму экспортное совещание «недостаточно вовлекло широкие массы колхозников в экспортную работу».[78] В Центральной Черноземной области «Лектехсырье» плохо руководило заготовительной кампанией, что  выразилось «в отсутствии сведений и должном нажиме на заготовителей при заключении с ними договорами».[79] Отмечают «неправильно сложившееся понятие у Охотсоюза», из-за чего ход работы по пушнине оказался «недопустимо слабым, граничащим со срывом».[80]

Критикой дело не ограничивалось. Хозяйственные руководители подвергались прямым репрессиям. Когда на заводе «Красный Аксай», производившем сельскохозяйственное оборудование был сорван план по экспорту, постановили «дело передать Прокурору для расследования и привлечения виновных к ответственности».[81]

Особое внимание уделялось тому, чтобы товары, предназначенные на вывоз из страны, не попали на внутренний рынок. Когда партия стульев (судя по всему для экспорта всё равно непригодных из-за низкого качества) реализовывается на месте, возникает скандал: «за срыв экспортного плана по стульям соответствующие лица из администрации фабрики переданы [в] суды».[82] В протоколах совещаний в качестве серьезной проблемы отмечают то, что на некоторых экспортных предприятиях продолжалось выполнение «отдельных заказов, нарядов на внутренний рынок».[83] Когда обсуждается «прорыв в плане заготовок по ягодам» и «катастрофически низкое выполнение плана по клубнике», решают принять особые меры, «чтобы не было допущено утечки ягоды на внутренний рынок»[84] В Крыму экспортное совещание призывает: «Принять меры против утечки свежих фруктов экспортных кондиций на внутренний рынок».[85] А также сделать всё необходимое для «борьбы с оседанием табака в районах заготовки».[86] Справедливости ради, надо отметить, что участники совещания предлагали для компенсации местного спроса завозить в область табак более низких сортов.

Когда товар всё же удавалось заготовить, возникала другая проблема – не справлялся транспорт. Руководство железных дорог получает указание «о приеме всех экспортных грузов к погрузке, вне очереди».[87] Однако порты и железные дороги перегружены экспортными перевозками, не хватает элеваторов для вывозного зерна, складывается «угрожающее положение».[88]

Отчеты экспортных совещаний пестрят жалобами на срыв плановых заданий и низкое качество товара. То и дело сообщается, что брак достигает «колоссальных размеров».[89] Непригодными для продажи за границу оказываются стулья, выпущенные на специально закупленном импортном оборудовании. Протоколы фиксируют, что «кишечный товар поступает на экспорт низкого качества».[90] Советское торгпредство в Лондоне жалуется, что по всем позициям «товар значительно ухудшился».[91]

Почему это происходит, нетрудно понять на примере производства птицы. Участники совещаний свидетельствуют, что птицефабрики не могут нормально работать, ибо страдают от «усиленной перегрузки кормушек», из-за чего «происходит убой без откорма, в то время как в кормушках птица сидит по 30 дней».[92] Некачественная работа вызвана тяжелым положением, в котором оказываются трудящиеся. «Бытовые условия рабочих невозможные: нет общежитий, красных уголков, нет столовых, снабжение продуктами недостаточное, что отзывается на текучести рабсилы».[93]  Совещания призывают усилить материальное стимулирование работников, «покончить с обезличкой, расхлябанностью и уравниловкий».[94]

Темпы отгрузки продукции являются «катастрофически низкими», признается «наличие явно-катастрофического низкого выполнения плана экспортных сдач», провал «двухнедельника по экспорту» и т.д. – страница за страницей.[95] Иногда авторами документов овладевает философское настроение, и они помещают в протоколах сентенции вроде: «если положение в сторону снабжения не улучшится, перспективы будут печальные».[96]

Не удивительно, что в итоге наблюдалось «дезорганизационное настроение среди работников Совкавпушнины», а руководителям аппарата других ведомств приходилось «ликвидировать создавшееся деморализационное настроение».[97]

В 1932 г. из 23 областей, получивших экспортные задания, выполнили их лишь 8. Однако общий результат был всё же достигнут. Ценой огромных усилий и отчаянной, плохо организованной и неэффективной работы на местах программа индустриализации получила необходимую валюту.

 

Успех индустриализации

Частично нехватку средств на закупку сырья компенсировала отечественная промышленность. Замещение импорта оказалось вынужденной необходимостью в условиях резкого спада мировой конъюнктуры. Так в Советском Союзе впервые в мире было налажено массовое производство синтетического каучука. Развитие химической промышленности позволило заменить или свести к минимуму ввоз кислот, удобрений, красителей, пластмасс, кокса, азотной продукции. Начались поиски и разработка новых месторождений полезных ископаемых.

Далеко не всегда подобные программы были предусмотрены первоначальным планом. Но чем больше ввозилось машин, тем больше Советский Союз нуждался в замещении других видов импорта. Иными словами, «отключение» советской страны от мирового рынка и создание «закрытой экономики» в значительной мере оказалось результатом процессов, происходивших в 1929-32 годах в самом мировом рынке.

В 1931 году в ведомствах, занимавшихся импортом оборудования, царил такой же хаос, как и в других отраслях. Ответственные работники признавали, что в вопросе планирования «нет никакой ясности и возможности установить правильность выполнения планов».[98] Не понимали, как работать с западными компаниями – в наркомате внешней торговле сотрудников предупреждали: «за деятельностью представительств инофирм надо хорошо смотреть, и не допускать таких вещей, чтобы они ходили у нас по учреждениям и заранее узнавали, что мы им закажем».[99]

К концу 1931 года ситуация начинает несколько выправляться. Цены на экспортирующуюся из СССР продукцию начинают расти. Повышается и эффективность советских внешнеторговых организаций. Поскольку в условиях депрессии значительная часть продукции отпускалась в кредит (а условия кредита становились тем выгоднее, чем более тяжелым было состояние компаний), то у советских внешнеторговых организаций появляется возможность рассчитаться по долгам и сделать новые заказы.

С 1932 года импорт оборудования неуклонно сокращается, поскольку растет производство отечественного машиностроения. Новая советская промышленность создается сразу на основе наиболее передовых технологий своего времени.

Главным импортером советских товаров, несмотря на все политические проблемы, оставалась Великобритания. В годы депрессии она обогнала в этом качестве Германию. В 1929-31 годах на неё приходилось 23,7% советского экспорта, тогда как в Германию уходило 21,4%.[100] Напротив, в Соединенные Штаты советских товаров вывозилось крайне мало. Но именно Америка становится главным поставщиком оборудования. В 1930 году отсюда приходит 31,2% всей ввозимой техники, а в первом квартале 1931 года уже 42,8%.[101]

Советское руководство сделало выбор в пользу страны, обладавшей новейшими технологиями. К середине 1920-х годов Соединенные Штаты не просто лидировали в технологическом перевооружении промышленности. Конвейерные производства и соответствующая им организация труда, внедренные первоначально на заводах Генри Форда, позволяли резко повысить эффективность производства и сделать выпуск продукции по-настоящему массовым. Большинство отраслей советской промышленности, не зная предшествующей фазы, сразу создавались на основе фордистских технологий.

Форсированный рост промышленности принес свои плоды во время Второй мировой войны. Сопоставляя итоги индустриализации 1928-1940 гг. с промышленным ростом 1900-1913 гг. либеральные социологи Л.А. Гордон и Э.В. Клопов пришли к выводу, что сталинская модернизация была куда успешнее реформ Витте и Столыпина. «За каждым из этих равнопродолжительных периодов последовало военное столкновение нашей страны с одним и тем же внешним противником. Война выступила в качестве своего рода экзаменатора, проверяющего результаты сделанного. Причем во втором случае экзаменатор был гораздо «строже», нежели в первом. Всю первую мировую войну Германия и её союзники воевали на два фронта и могли выставить против России лишь меньшую часть своих армий; большая их часть оставалась на западном театре военных действий. Три года из четырех лет Великой Отечественной войны Советский Союз вел борьбу с фашистской Германией практически один на один. Не треть, как в 1914-18 гг., а примерно ¾ немецких вооруженных сил было сосредоточено против нас в 1941-45 гг. Тем не менее дореволюционная Россия не сумела добиться военного успеха, а Советский Союз сокрушил фашизм».[102]

И в том и в другом случае индустриализация основывалась на вывозе зерна и эксплуатации деревни, хотя сталинские меры по своей жестокости и эффективности не идут ни в какое сравнение, ни с фискальным нажимом Витте, ни с репрессиями Столыпина. Однако было ли это выдавливание средств из деревни главным условием успеха? Безусловно, нет. Достижения первых пятилеток предопределены были не репрессиями против крестьян, а неучастием советской России в международном процессе накопления капитала. Именно это отсоединение от миросистемы, de-linking, пользуясь терминологией Самира Амина, позволило сосредоточить все средства на решении главной задачи индустриализации. Именно эта независимость от мировых рынков капитала позволила советской индустрии набрать вполне приличные темпы уже к середине 1920-х годов.

Напротив, репрессии против крестьянства, сплошная коллективизация и переход к тоталитаризму в 1929-32 годах были в значительной мере (хотя и не исключительно) результатом общемирового хозяйственного кризиса, который затронул советскую Россию иначе, чем Германию или США, но не менее судьбоносно.

Ясно, что никакие «внешние обстоятельства» не оправдывают тех, кто убивал и ссылал крестьян, а позднее в массовом порядке расправлялся с партийными активистами, «старыми большевиками» и интеллигенцией, кто в 1940-е годы отправлял в ссылку целые народы. Победившая бюрократия преследовала свои собственные цели, имевшие всё меньше общего с социалистическими идеалами, провозглашенными революцией. Политическая победа и становление бюрократической элиты в России состоялась уже к концу 1920-х годов. Поворот к «советскому термидору», о котором говорил Лев Троцкий, шел полным ходом уже при нэпе. Но именно мировой кризис 1929-32 годов сформировал сталинизм таким, каким он вошел в историю, именно он породил тоталитаризм в СССР точно так же, как он вызвал победу нацизма в Германии. Только в отличие от германского нацизма, сталинский тоталитаризм, выступавший продолжателем революции, сохранил, даже в самые отвратительные годы, остатки человеческого лица, благодаря чему и стало возможно последующее смягчение режима, знаменитая «оттепель» 1960-х годов и новый всплеск «инициативы снизу» во всех областях жизни.

 

Сталинский Термидор и советский бонапартизм

Троцкий характеризовал установление бюрократического порядка в СССР как «советский термидор», а сталинский режим как «блок термидорианско-бонапартистских сил».[103] Аналогия с Французской революцией была достаточно понятна всем участникам политической борьбы 1920-х годов. Термидорианский переворот во Франции знаменовал конец участия масс в судьбе республики и торжество новой элиты. Эта элита, порожденная революцией, вовсе не собиралась отказываться от её завоеваний. Она завершала революцию и закрепляла её результаты, но делала это не в интересах масс, а в своих собственных. Точно так же, по мнению Троцкого, советская бюрократия политически экспроприировала пролетариат и присвоила себе результаты его борьбы.

О возможности «термидорианского» переворота в России говорили уже в начале 1920-х годов, причем Троцкий был не первый, кто произнес эти слова. Ленин отмечал, что подобный поворот событий не исключен. Меньшевики пророчили его, а белая эмиграция ждала. Однако природа будущего «термидорианского» режима виделась всеми тогда совершенно иначе, нежели в 1930-е годы.[104]

Возглавляемая Троцким левая оппозиция в партии считала основой «советского термидора» блок партийно-хозяйственной бюрократии с кулачеством, сельской буржуазией, выросшей в значительной мере благодаря уничтожению помещичьего землевладения революцией 1917 года. Кулаками в деревне 1920-х годов были далеко не те же хозяева, которые играли эту роль в дореволюционный период. Значительная часть новых «крепких хозяйств» возникла за счет захвата и раздела помещичьих земель и инвентаря. В этом смысле кулак, вопреки намерениям большевиков, оказался одним из победителей в революции.

Блок бюрократии и кулачества выглядел вполне убедительной перспективой в 1920-е годы. Но сталинский режим 1930-х годов не только не соответствовал такому прогнозу, он сложился за счет разгрома кулачества, да и вообще крестьянства в ходе принудительной коллективизации. Принято считать, что в данном случае Троцкий ошибся. Да и сам он в 1930-е годы явно переосмыслил концепцию «советского термидора».

И всё же, так ли ошибались те, кто предсказывали «термидор» уже в начале 1920-х годов? Эволюция партии в тот период имела ярко выраженную «термидорианскую» окраску и репрессии, обрушившиеся на головы левой оппозиции, это явственно подтверждали. Однако на рубеже 1920-х и 1930-х годов произошло нечто, круто изменившее развитие советского режима, случился перелом, никем не предсказанный и неожиданный даже для самих его участников.

Антикоммунистическая традиция не видит принципиального отличия между большевистской диктатурой 1920-х годов и сталинским режимом, установившимся в 1930-е. Точнее, никто не может отрицать, что режим стал намного жестче, начались массовые репрессии, и страну накрыла волна террора. Но переход от авторитаризма к тоталитаризму, произошедший в 1929-32 годах, изображается как нечто естественное и неизбежное, якобы автоматически вытекающее из самой сути революции и коммунистической идеологии.

Даже если бы это было так, всё равно остается без ответа вопрос, почему подобный переход произошел именно в данное время и именно в такой форме, почему он оказался столь резким и неожиданным, застав врасплох всех действующих лиц, включая самого Сталина.

Коллективизация оказалась решающим этапом в превращении советской системы из авторитарной в тоталитарную.[105] Окончательно потеряли всякую самостоятельность сельские Советы, ранее сохранявшие некоторую автономию по отношению к партийным органам. Была разгромлена последняя серьезная оппозиция – группа Бухарина, Рыкова и Томского. Прекратились открытые дискуссии в партии. Стремительно складывается культ личности Сталина (культ вождя – характерная черта бонапартистских режимов, в ХХ веке перешедшая в идеологический арсенал тоталитаризма). 

После коллективизации экономика Советского Союза оказалась полностью огосударствлена (за фасадом формальной «независимости» колхозов скрывался административный контроль, порой даже более жесткий, чем в официальном государственном секторе). Любая форма частной или коллективной хозяйственной деятельности, не включенной в систему централизованного управления, была уничтожена. Именно в годы «великого перелома» советское хозяйство приняло закрытый характер, отделившись от мирового рынка. Этот переход к «закрытой экономике» имел в значительной мере вынужденный характер. Он был вызван хронической нехваткой средств и угнетенным (после коллективизации) состоянием сельского хозяйства, ранее выступавшего в роли основной экспортной отрасли.

Диктатура большевиков в ходе Гражданской войны была жестокой, но непоследовательной. В одно и то же время проводились массовые репрессии против «контрреволюционных элементов» и велись достаточно свободные дискуссии с меньшевиками, анархистами и другими оппозиционными группами. С переходом к НЭПу власть большевистской партии стала гораздо более консолидированной. Именно тогда были окончательно запрещены оппозиционные партии. Однако, даже окончательно приняв форму однопартийной диктатуры в 1921-22 годах, советская власть ещё не была тоталитарной. Она вполне соответствовала хорошо известному в западноевропейской истории типу революционного авторитаризма. Сравнивая большевиков с якобинцами, Ленин был совершенно прав. Ни те, не другие не считались с правилами формальной демократии. Но это ещё не было тотальное господство, проникающее во все поры общества, подчиняющее себе все формы публичной жизни.

Общество 1920-х годов было основано на компромиссе между находившимся в руках большевиков городом и сохранявшей значительную хозяйственную самостоятельность деревне. Власть коммунистической партии была ограничена так же, как и её возможности хозяйственного контроля. Именно поэтому многочисленные политические силы имели основания в 1920-е годы надеяться на смягчение авторитаризма и демократизацию советского режима. Другое дело, что левая оппозиция, пугавшая своих сторонников надвигающимся «термидором» и умеренная эмиграция[106], мечтавшая о «термидоре», понимали предстоящую эволюцию режима по-разному.

И те, и другие, как выяснилось, ошибались. Но их ожидания не были беспочвенны. Они просто не могли предвидеть того перелома, который в 1929-32 годах пережила не только Россия, но и весь мир.

Если связь между Великой депрессией и возникновением нацистского режима в Германии является общепризнанным историческим фактом, то возникновение тоталитарной системы в Советском Союзе рассматривается большинством исследователей исключительно как результат внутренних процессов, никак с мировыми событиями не связанных. Тот факт, что как раз в 1929-32 годах советский режим претерпевает серьезную трансформацию, воспринимается в лучшем случае как хронологическое совпадение (такими странными «совпадениями», как мы уже заметили, просто кишит русская история). Между тем значение произошедших перемен невозможно переоценить. Радикально меняется вся социально-экономическая структура общества, образ жизни, правила игры в политике. Возникает то, что журналисты и историки назвали «сталинским тоталитаризмом».

В 1930-е годы советское общество не только перешло от авторитаризма к тоталитаризму. Пост-революционная элита, быстро миновав «термидорианскую» стадию развития, стремительно перешла к бонапартизму. Советский Союз начал приобретать черты империи, что на культурном уровне было окончательно закреплено во время Второй мировой войны (возвращение старых должностей и офицерских погон, культ личности вождя, примирение с церковью и переписывание истории). Российский бонапартизм принял форму тоталитарного режима.[107]

Как и полагается бонапартистскому режиму, сталинский порядок положил конец революции и одновременно закрепил её итоги. Страна радикально изменилась и встала в один ряд с ведущими державами Запада. Но главным победителем в трагической эпопеи первой половины ХХ века вышел всё же не народ, совершивший героический рывок в будущее, а бюрократическая элита, обеспечившая себе монополию власти и контроля.

 

 

Данная статья является частью книги "Периферийная империя. Россия и миросистема". - М.: Ультра; Культура, 2004

Статья размещена на сайте с согласия автора.


[1]В.И. Ленин. Полн. Собр. Соч., т. 45, с. 380.

[2] Вопросы экономики, 1988, № 9, с. 123.

[3] В.И. Ленин. Полн. Собр. Соч., т. 38, с.63.

[4] Политолог Алла Глинчикова указывает, что после революции взамен прежних министерств было создано всего 4 народных комиссариата, и, напротив, «в 1920-е годы начался резкий рост управленческого аппарата» (Мир России, 2003, № 1, с. 114).

[5] Наиболее «либеральным» был политический режим Дальневосточной республики, где ещё в 1922 году небольшевистские социалистические партии не только открыто действовали, но и участвовали в системе управления. Ленин предлагал коалицию большевиков и меньшевиков в качестве политического решения для захваченной Красной армией Грузии, но не получил поддержки в руководстве собственной партии.

[6] См. История социалистической экономики в СССР, т.2. М., 1976, с. 268.

[7] Н.И. Бухарин. Избранные произведения. М., 1988, с. 88.

[8] В данном случае наиболее точно было бы применить используемый Самиром Амином термин de-linking. Краткое изложение взглядов Самира Амина на проблемы глобального развития можно найти в его статье “The new capitalist globalisation”, опубликованную в №7 и №8 австралийского журнала “Links”.

[9] П. Лященко. Цит. соч., с.  358.

[10] Вопросы экономики, 1988, № 9, сс. 126, 110.

[11] Там же, с. 117.

[12] Н.И. Бухарин. Избранные произведения, сс. 90, 91, 86.

[13] Там же, с. 90.

[14] Вопросы экономики, 1988, № 9, с. 111.

[15] XV cъезд ВКП(б). Резолюции и постановления, М., Партиздат, 1932, с. 126.

[16] См. XV съезд ВКП(б). Декабрь, 1927, стенографический отчет. М., 1962, с. 1443.

[17] XV cъезд ВКП(б). Резолюции и постановления, с. 119.

[18] Там же, с. 113-114.

[19] XVI конференция ВКП(б). Резолюции. М., Партиздат, 1932, с. 28.

[20] Н.И. Бухарин. Избранные произведения, с. 406.

[21] А.Н. Малафеев. История ценообразования в СССР (1917-1963). М., «Мысль», 1964, сс. 119-121.

[22] А.И. Колганов. Путь к социализму: трагедия и подвиг. М., «Экономика», 1990, с. 107.

[23] См. История социалистической экономики в СССР, т. 3. М., «Наука», 1977, с. 328.

[24] Н.И. Бухарин. Избранные произведения, с. 404.

[25] Н.Д. Кондратьев. Цит. Соч., с. 221.

[26] И.В. Сталин.  Сочинения, т. 12, с. 92.

[27] Вопросы экономики, 1988, № 9, с. 97.

[28] M. Lewin. Russia/USSR/Russia. N.Y., The New Press, 1995, p. 106.

[29] И.В. Сталин.  Сочинения, т. 11, сс. 124, 15.

[30] Бюллетень оппозиции, 1929, № 3, с. 13 (письмо Х.Г.Раковского).

[31] Коммунистическая оппозиция в СССР. Из архива Л. Троцкого. Составитель Ю.Фельштинский. Benson, Vermont, Chalidze Publications, 1988, т. 4, с. 254.

[32] Там же, с. 253.

[33] И.В. Сталин.  Сочинения, т. 12, с. 181-182.

[34] И. Колганов. Цит. Соч., с. 123.

[35] История социалистической экономики в СССР, т. 3. М., «Наука», 1977, с. 309.

[36] См. Российский государственный архив экономики (РГАЭ), фонд 413, опись 13, дело 207, листы 144-145 и др.

[37] Там же, ф. 413, оп. 13, д. 203, л. 21. Показательно, что в западной деловой прессе в 1930-31 годах появляются статьи, доказывающие, что Советскому Союзу не выгодно сокращать экспорт продовольствия, ибо это приведет к потере с трудом завоеванных рынков.

[38] История социалистической экономики в СССР, т. 3. М., «Наука», 1977, с. 309.

[39] См. РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 233, л. 6. См. также РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 242, л. 15.

[40] См. История социалистической экономики в СССР, т. 3, с. 310-311.

[41] Там же, с. 311.

[42] См. РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 227, л. 3.

[43] См. там же, л. 6. Общий импорт Великобритании из СССР в 1930 году составил по советским данным 34.245.419 фунтов (см. там же). Великобритания к тому времени была основным импортером продукции из СССР. Советское представительство в Лондоне вело здесь очень тщательный мониторинг цен, что, возможно, связано и с «репрезентативностью» британского рынка с точки зрения мировой конъюнктуры.

[44] См. РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 227, л. 14.

[45] См. там же, лл. 8-11.

[46] См. РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 203.

[47] См. РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 227, лл. 8-11.

[48] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 23.

[49] И. Колганов. Цит. Соч., с. 127.

[50] Там же, с. 128.

[51] Бюллетень оппозиции, апрель 1931, № 20, с. 4.

[52] История социалистической экономики в СССР, т. 3, с. 313.

[53] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 216, л. 6.

[54] Там же, л. 13.

[55] Там же, л. 15.

[56] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 203, л. 1. Здесь можно вспомнить эпизод из «Золотого теленка» И. Ильфа и Е. Петрова, когда герои встречают на дороге американцев, измученных действовавшим тогда в США сухим законом, путешествующих по деревням с переводчиком от «Интуриста» в поисках рецепта русского самогона.

[57] История социалистической экономики в СССР, т. 3, с. 310. О неэффективности этих методов свидетельствуют многочисленные отчеты экспортных совещаний. Обычно месячники проходили «исключительно слабо, не дав значительных результатов» (РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 207, л. 84).

[58] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 69.

[59] Там же, л. 16.

[60] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 207, л. 72.

[61] Там же.

[62] Там же, л. 108.

[63] Там же, л. 62.

[64] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 19.

[65] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 207, л. 108.

[66] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 7. В документах содержатся многочисленные грамматические ошибки, а также просто опечатки. Кроме того, правила орфографии 1920-х годов не вполне совпадают с современными. Исправляя орфографию и очевидные опечатки, я оставляю прочее без изменений.

[67] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 45.

[68] В воспоминаниях Виктора Сержа есть такой эпизод: «В Белоруссии, увидев, как лошадям стригут волос для отправки на экспорт, зная, что животные от этого погибнут, женщины окружили руководителя местной администрации Голодеда (расстрелян или покончил с собой в 1937-м) и неожиданно яростно задрали свои сарафаны, под которыми ничего не было: «На, сволочь! Возьми наш волос если посмеешь, а конского не получишь!» (В. Серж. От революции к тоталитаризму: воспоминания революционера. М. – Оренбург, «Праксис» - «Оренбургская книга», 2001, с. 298; французский оригинал: V. Serge. Memoires s’un revolutionnaire. P., 1978). Достоверность этого рассказа вызывает сомнения. Вряд ли председатель правительства (Совнаркома) Белоруссии Николай Голодед лично занимался заготовкой конского волоса. Но атмосферу тех дней мемуары Сержа передают достаточно точно.

[69] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 10.

[70] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 207, л. 110.

[71] Там же.

[72] Там же, л. 68.

[73] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 12.

[74] Там же, л. 47.

[75] Там же, л. 5.

[76] Там же, л. 4.

[77] Там же, лл. 6, 7, 8.

[78] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 207, л. 40.

[79] Там же, л. 68.

[80] Там же, л. 2.

[81] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 43.

[82] Там же, л. 36.

[83] Там же, л. 74.

[84] Там же, л. 28-29.

[85] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 207, л. 44.

[86] Там же, л. 42.

[87] Там же, л. 109.

[88] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, л. 82.

[89] Там же, л. 36.

[90] Там же, л. 25

[91] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 227, л. 52.

[92] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 207, л. 25.

[93] Там же.

[94] Там же, л. 65.

[95] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 208, лл. 1, 5, 72.

[96] Там же, л. 22.

[97] Там же, лл. 8, 9.

[98] РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 233, л. 8.

[99] Там же, л. 2.

[100] См. РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 227, л. 3.

[101] См. РГАЭ, ф. 413, оп. 13, д. 233, л. 16.

[102] Л.А. Гордон, Э.В. Клопов. Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30-40-е годы. М., Политиздат, 1989, с. 67-68.

[103] Бюллетень оппозиции, апрель 1930, № 20, с. 14.

[104] Анализ концепций и пророчеств «советского термидора» см. в книге венгерского историка Тамаша Крауса (Tamas Krausz): Т.Краус. Советский Термидор. Духовные предпосылки сталинского переворота 1917-1928. Будапешт, Венгерский институт русистики, 1997.

[105] Термин «тоталитаризм» в литературе ХХ века зачастую приобрел спекулятивный характер. Зачастую противопоставление тоталитаризм – демократия скрывает за собой неспособность (или нежелание) автора прибегнуть к более тонкому анализу. В данном случае, однако, термин тоталитаризм используется как характеристика определенной технологии власти, описанной в работах Ханны Арендт (Hannah Arendt), Эриха Фромма (Erich Fromm) и др.

[106] Взгляды этого крыла эмиграции наиболее последовательно выражала группа «Смена Вех».

[107] На фоне бюрократического перерождения советского режима среди западных левых, естественно, развернулась полемика о том, насколько «социалистической» является система, сложившаяся в СССР. Позднее та же дискуссия охватила и самиздат в Советском Союзе. Обсуждение этой темы лежит за пределами данного исследования. Достаточно лишь упомянуть, что ни Маркс, ни Ленин не считали формальное огосударствление заводов и фабрик достаточным основанием, чтобы говорить о социализме. Тем более – о социализме «в одной отдельно взятой стране». В то же время отделить советский эксперимент от истории социализма невозможно хотя бы потому, что именно социалистические принципы были провозглашены революцией 1917 года (причем не только большевиками). Сам Ленин в России 1920-х годов видел сочетание различных укладов – социализма, государственного капитализма, мелкотоварного производства и собственно капитализма. Совершенно очевидно, что элементы социализма, порожденные революцией, продолжали существовать и развиваться в советском обществе вплоть до его крушения в 1991 году, а отчасти – и позднее. Но отсюда ещё не следует, будто в СССР была построена «социалистическая система», как утверждала партийная пропаганда. А уж официальные лозунги о том, что социализм победил «полностью и окончательно», после краха 1991 года звучат совершенно анекдотически. Лучше всех, пожалуй, суть вопроса сформулировал всё тот же Ленин, заявивший: «выражение социалистическая Советская республика означает решимость Советской власти осуществить переход к социализму, а вовсе не признание новых экономических порядков социалистическими» (В.И. Ленин. Полн. Собр. Соч., т. 36, с. 295). Обзор дискуссий о социальной природе советского общества среди российских левых можно найти в ряде публикаций: Б. Кагарлицкий. Диалектика надежды. Париж, «Слово», 1988; Н.А. Симония. Сталинизм против социализма. Вопросы философии, 1989, № 7; Критический марксизм: продолжение дискуссий. Под ред. А.В. Бузгалина. М., «Слово», 2001 и др