ВАЛЕНТИНА ФЕДОТОВА

Русская апатия как противостояние хаосу

Апатия – явление в России частое. Этому способствуют и войны, и революции, и торжество анархии. Однако что знает наше общество об апатии?

Под апатией традиционно понимают пассивность, нежелание участвовать в чем-либо, неспособность к активности, к преодолению обстоятельств и собственного безразличия.

Но апатия бывает разной. Человек не идет на выборы, поскольку не хочет (первый тип апатии). Или не идет на выборы потому, что апатичен и сам не знает почему (второй тип апатии).

Счастливая апатия Запада

Хотя нас интересует русская апатия, мы вынуждены сравнивать ее с апатией на Западе. Поскольку западные трактовки апатии концептуализируют трудноуловимое состояние. Это необходимо и для того, чтобы показать специфику российской апатии.

Западу свойственна «счастливая апатия». Она возникает от пресыщенности. Желать становится нечего. Для человека созданы все условия - в соответствии с американской «Декларацией независимости». Есть право на жизнь, на свободу и стремление к счастью. А самого счастья нет.

В целом понятие «счастье» – не совсем западное. К тому же оно социологически не представимо. Но как бы там ни было, речь идет о том, что либеральная демократия не обеспечивает счастья.

Так, в одном исследовании утверждается, что источники ментального нездоровья, апатии заключены в социальных институтах, особенно рыночных: «Источник нашего несчастья и депрессии – трагическое уменьшение семейной солидарности и других человеческих связей, усугубляющееся в условиях рыночной экономики и не делающееся лучше с помощью политических институтов… Экономические и политические институты нашего времени – продукты утилитарной философии счастья. Но скорее всего они привели нас к периоду большего несчастья частично из-за бентамовской философии денег…»

В итоге перечислены сферы, в которых «нет счастья»: семья, работа, финансы, место жительства, взаимное доверие. Вера в прогресс тоже не спасает, теряется уважение к публичным авторитетам. «Счастливая апатия» переходит в идею недостижимости счастья и глобализацию локальных несчастий. И предел апатии для западного сознания – разочарование в деньгах. Оказывается, деньгами можно измерить не только радость, но и боль.

Это ощущение настолько сильно, что появились работы, в которых говорится о необходимости новых парадигм в экономике. Даже приводится график зависимости счастья от денег, вначале прямо пропорциональной их росту, а затем сложно петляющей. Словом, по старой русской пословице: «Не в деньгах счастье».

Таким образом, апатия повседневной жизни на Западе – экзистенциальная и психологическая проблема.

Отдельная тема – политическая апатия на Западе. В России она является проблемой исторической и социальной, и только очень немногие имеют сходные с западной экзистенциальные основы своей апатии.

Политическая апатия (первого типа) возникает из-за глубокой погруженности в дела семейные, в отношения в сообществе, увлечения потребительской культурой и практикой. Можно даже сказать, что постоянные обязанности в гражданском обществе уводят от интереса к большой политике.

И все же апатия рассматривается западными учеными в основном как тождественная политической апатии. Проблема политического участия характеризуется как центральное понятие демократии. А неучастие, отказ от участия, политическую индифферентность и пассивность, как правило, называют апатией.

Американский социолог Чарльз Райт Миллз рассматривал апатию как состояние отчуждения от политики, возникающее по вине доминирующего субъекта политики – «властвующей элиты». Другим источником апатии стал конец идеологии, или, как говорил Раймон Арон, «конец века идеологий». Дэниел Белл, Чарльз Райт Миллз, Альбер Камю отмечали конец идеологии на Западе, конец утопии построения совершенного общества, который, без сомнения, способствовал росту политической апатии. Мультикультурализм и плюрализм, выступившие на смену идеологии, не смогли заместить социального смысла и усугубили настроение апатии.

Радикализм Миллза соответствовал настроениям 1950-х, но вскоре сменился менее радикальными представлениями Габриеля Олмонда и Сиднея Вербы. Они отрицали сводимость политической культуры демократического общества к культуре участия и не воспринимали неучастие или уход от политики как заведомую апатию.

И Олмонд и Верба считали, что в американском демократическом обществе сосуществуют три типа политической культуры – приходская, подданническая и культура участия. Приходская политическая культура в их трактовке опирается на нерасчлененность связей между людьми и тесно спаяна с другими культурными проявлениями. Подданническая культура выделяет политику, по отношению к которой население может быть пассивно доброжелательным. Культура участия выступает как собственно демократическая культура в узком значении этого слова. При формировании гражданской культуры, по мнению Олмонда и Вербы, устанавливается баланс всех существующих в стране типов политической культуры. Нельзя представить и даже поощрить участие всех, это лишило бы общество стабильности, активизировало противоречия и конфронтации.

В широком смысле демократическая политическая культура объединяет три названных типа политической культуры и создает баланс между ними . Поэтому политическое неучастие нельзя однозначно толковать как апатию.

Революционная волна молодежных движений 1960-х вновь подняла вопрос о политическом неучастии как апатии. Так, Герберт Маркузе продолжил радикалистские подходы к апатии как к «побежденной логике протеста» , направленного против власти. Именно манипуляции власти, стремящейся к достижению пассивно-одобрительной позиции населения, рассматривались как целенаправленное производство апатии, от которого сама же власть начинала страдать, теряя социальную базу.

Кто и как впадает в апатию

При всей огромной активности власти в России – это и модернизационный проект, выдвинутый Владимиром Путиным, включающий в себя борьбу с бедностью, реформу армии и удвоение ВВП, административную реформу, и шумные скандалы по поводу монетаризации льгот, и угрозы реформы ЖКХ, и попытки сверху инициировать построение гражданского общества, ибо власть начинает ощущать возрастающую ответственность, особенно после событий в Беслане, – общество в целом находится в состоянии глубокой апатии.

Имеются трактовки этого состояния, которые полностью отвечают радикальной западной традиции, рассматривающей апатию как следствие сознательной манипуляции власти.

Согласно Татьяне Кутковец и Игорю Клямкину, в российской политической культуре идет борьба между преобладающей сегодня модернистской культурой (она ориентирована на развитие потребностей и свободную конкуренцию индивидуальных способностей, на право индивидуально принимать решения и ощущать верховенство закона) и «русской системой» взаимоотношения власти и народа, при которой поощряется «нестяжательность» – заниженные потребности и государственная опека, бюрократическое господство и отсутствие верховенства закона.

Кутковец и Клямкин провели социологическое исследование, результаты которого интерпретируют как преобладание в России модернистской культуры над традиционалистским взаимоотношением власти и народа. 70% населения, по их мнению, разделяют модернистские ценности, и тем не менее «русская система» продолжает функционировать, подвергаясь лишь косметическому ремонту .

Этот вывод делается из-за преобладания в анкетах ответов, в которых люди признают значимость ценностей экономического процветания, ставят семью и индивидуализм на ведущее место. Цифра очень завышена, другие социологи говорят о 30%. Но дело не только в цифре.

Вместе с тем отмечается, что именно среди носителей модернистского сознания доля аполитичных людей составляет 25%. Они уходят в частную жизнь. То есть наиболее апатичной, безразличной ко всему за пределами частной жизни, по мнению этих исследователей, выступает как раз потенциально наиболее активная часть населения.

Социальная апатия является продуктом отсутствия модернистского проекта у государства, считают Кутковец и Клямкин, комментируя в статье «Новые люди в старой системе (модернистский проект развития российскому обществу до сих пор не предложен)» проведенное ими социологическое исследование «Самоидентификация россиян в начале XXI века» .

Это утверждение кажется правдоподобным. Для сравнения, Миллз считал наиболее апатичным слоем в США конца 1950-х годов «белые воротнички» . Интерпретируя эту точку зрения в терминах Кутковец и Клямкина, можно сказать, что они являлись представителями наиболее модернизаторского политического сознания, но властвующая элита («американская система») разочаровывала их и уводила в частную жизнь.

Однако даже эта аналогия не убеждает нас в адекватности оценки уровня модернистского политического сознания в России. Указанный процент апатически настроенного населения среди сторонников модернистской политической культуры подвергает сомнению самое ее преобладание над традиционалистской в сегодняшней политической культуре России. Восприятие любого заявленного индивидуализма, признающего главенство интересов личности, ее прав и свобод, ее частной жизни и семьи над интересами любых общностей, в том числе и государства, является необходимым, но недостаточным признаком перехода традиционной политической культуры в современное состояние.

Индивидуалист не обязательно представляет модернистскую политическую культуру. В описанном случае он чаще всего выражает примордиальные (первичные, исконные – родовые, племенные, семейные) ценности и примордиальную (первоначальную, исходную) идентичность, без которых просто не существует человек и которые совсем не характеризуют его как автономного индивида. Он может быть и в России весьма часто является представителем анархической политической культуры. Он может быть индивидом массы, таким же безличным, как другие ее представители. А масса – продукт современности, состоящий, однако, из индивидов, не имеющих модернизационного сознания.

У Кутковец и Клямкина примордиальные ценности и идентичность трактуются как ценности модернистские. В действительности же это вообще не ценности, а условия адаптации, отсекающие высшие уровни общественного существования – постановку целей, социальную дифференциацию и интеграцию, выработку культурных образцов (если следовать логике Толкотта Парсонса) - или характеризующие низшие ступени в наборе таких индивидуальных потребностей, как физиологические: потребность в безопасности и защите, в духовной близости и привязанности к другим людям (социальные потребности), в уважении и самоуважении, в самореализации (если следовать схеме индивидуальных потребностей Абрахама Маслоу). На примордиальном уровне человек может быть «негативным индивидуалистом», отвергающим не только социальную связь, но и воспринимающим другого как опасность для себя.

Анархический порядок 1990-х массово производил индивида, понимающего свободу как волю. После дефолта 1998 года, подорвавшего бизнес и надежды таких людей, многих из них поразила апатия. Апатия поразила и самое государство, прежде пережившее, как это ни парадоксально, анархическое состояние.

Слои, которые меньше всего подверглись апатии, – воодушевленные национальным строительством или протестом национальные меньшинства, люди из малого и среднего бизнеса (за исключением времени дефолта), уже не имеющие причин для «несчастливой» экономической апатии и еще не имеющие причин для «счастливой» апатии перепотребления. Не заражены апатией политические карьеристы, экстремисты.

В отношении террористов дело обстоит сложнее. Опубликованные в газете «Известия» материалы о русских девушках, решивших стать шахидками, свидетельствуют об их полнейшей апатии. Она вызвана отсутствием в обществе смысложизненных целей, апатией молодежи, проявляемой в наркотизации и алкоголизации, апатией русских парней, не имеющих жизненных планов в отличие от полных энергии чеченцев, под влияние которых они попали.

Апатия проявляется в плохой работе экономического стимула, когда увеличение оплаты не способствует лучшей работе.

В самой большой степени апатия поразила традиционалистски мыслящее население. Поскольку государство игнорирует его состояние, его нужды и переходит от игнорирования к эксплуатации.

Может сложиться ситуация, когда послереволюционная, послеанархическая апатия (явление, типичное для России) снова обернется анархическим или революционным бунтом. Ведь легальные каналы воздействия на власть со стороны населения отсутствуют. Неспособная к дискуссии Дума, не политическое, а, скорее, техническое правительство, отсутствие оценки реальной ситуации в стране не содействуют тому, чтобы население воспринимало ситуацию активно.

Немалый вклад в возникновение апатии внесла и глобализация, которая не привела Россию на достойное место в клубе чемпионов развития.

Есть две модели порядка, которые считаются наиболее значимыми для оценки посткоммунистических трансформаций. В соответствии с первой моделью предполагается унификация содержаний и действий, запланированность событий и подавление того, что препятствует реализации избранных идеалов порядка. Приметы второй модели – некоторые непреложные принципы организации, обеспечивающие основные права граждан, их центральные регулятивные значения без особого интереса к многообразию флуктуаций, существующих в обществе.

Но между этими типами, которые можно обозначить как тоталитарный и демократический порядок, существует «ничейная земля» плохо сформированных социальных структур, воспринимаемых часто как беспорядок, отсутствие порядка, при котором, однако, общество существует и функционирует достаточно долго.

И на «ничейной земле», где воспроизводятся порядки низшего уровня, мы выделяем два типа порядка – анархический и апатический, а также тенденции появления нового типа порядка низшего уровня, который мы назовем формально-рациональным (по типу макдоналдизации).

Травмированные

Посткоммунистические преобразования описывались сменяющими друг друга теориями модернизации, кризиса, транзита и, наконец, травмы. Последнее описание – наиболее глубокое, касается любой из посткоммунистических стран и большинства их населения.

Разрабатывая концепцию социального изменения как травмы, Петр Штомпка показал, что посткоммунистический период травмировал поляков, несмотря на то что сильнейшей травмой для них был приход коммунизма, из которого они мечтали в большинстве своем как можно скорее выйти. Российское общество, сознательно и небезуспешно поставившее на себе коммунистический эксперимент, продолжало оставаться более либерально-коммунистически настроенным, когда оно получило «удар» капитализма, похожего на карикатурные описания коммунистической пропаганды. И Польшу и Россию потрясли перемены, вызвавшие большие разочарования.

Полученная травма, по мнению Штомпки, включает: синдром недоверия; мрачный взгляд на будущее; ностальгию по прошлому; политическую апатию; травмы коллективной памяти .

Сценарии российского развития могут быть описаны изменением отношения к травме. Поляки почти добились преодоления травмы. Помогли их нелюбовь к коммунизму, наличие польской диаспоры с западным опытом, инновационность, человеческий капитал, патриотизм и пр. Как указывает Штомпка, «вопреки ожиданиям пессимистов относительно скоро травма посткоммунизма вступила в стадию излечения. В Польше в середине 1990-х меняется большинство негативных тенденций, исчезают некоторые симптомы травм. Наиболее очевидны перемены в сфере доверия. Синдром недоверия после 1989 года уступил место обратной тенденции, особенно доверия в обществе к институтам демократии и рынка. В Польше появился многочисленный богатый средний класс, чувствующий себя уверенно. Помимо новых форм личного и социального капитала есть традиционные источники, успешно применяемые в новых условиях. Прочные дружеские, партнерские связи, сети знакомств...» .

Кроме весьма непрочного последнего фактора, в России нет ничего из описанного Штомпкой.

Углубление травмы возможно из-за новых витков шоковой терапии или при ухудшении ситуации, новых манипуляциях на выборах, вследствие стихийных бедствий, терроризма. Население поддерживает высокий рейтинг Путина, несмотря на отложенные ожидания, понимая, что еще большее углубление травмы невозможно для здоровья нации.

Сохранение травмы, но адаптация к ней – это то, что происходит в России в течение долгого времени и характеризует апатию общества. Это весьма опасный сценарий, нечто вроде иммунодефицита. Длительное сохранение и видоизменение травмы - это уже «вызов дьявола», как говорил Арнольд Тойнби, на который нет ответа.

Накануне самоубийства

Травма вызвала аномию. Она описана Эмилем Дюркгеймом как состояние накануне самоубийства. Аномия означает прежде всего, что ценности, которые люди считали само собой разумеющимися, и воспроизводимый порядок вещей, достигнутый практически и поведенчески, разрушаются.

Об аномии целых обществ заговорили только сейчас.

Ральф Дарендорф в начале 1990-х поставил диагноз посткоммунистическим обществам: аномия (отсутствие норм или их рассогласование) вместо прежней гиперномии (сверхнормированности периода коммунистических режимов) . Социально признанные значения рассредоточились по разным слоям общества, формируя противостоящие друг другу реальности и отсутствие общих ценностей. Это создавало уже не раскол, а расколотость на кусочки.

Пережив эту аномию в 1990-е, наше общество оказалось на уровне адаптации, потеряло представление о культурных образцах, утратило представление о смысле жизни и социально признанных идеалах. И стало воспринимать любую ценностную интеграцию, которая конструирует общество, как проявление тоталитаризма.

Идея начать все с чистого листа, как в Америке, противоречила реальному распределению социального знания (памяти, традиции, опыту), которое невозможно было отбросить, а можно было лишь исказить. Подобный замысел привел бы к сходному результату в любой стране.

Аномия в России 1990-х возникла по тем же причинам, которые обозначал Дюркгейм. А именно, по причине быстрой смены экономических отношений на капиталистические при отсутствии новых моральных обоснований этой деятельности.

Другой причиной являлось, по Дюркгейму, то, что появлявшаяся органическая солидарность существовала наряду и вместе с механической. А это создавало серьезные конфликты и ослабление солидарности . В нашем обществе аномия возникла и по причине радикального отказа от прежде коллективно санкционированных ценностей и норм и из-за полного разрушения механизма социального конструирования реальности при анархическом порядке 1990-х .

И сегодня мы не имеем коллективных представлений о различии добра и зла, о том, что такое сострадание, справедливость, жалость, милость, доброта, хороший тон, правильная речь, самоуважение, уважение к другому, потеряло смысл традиционно русское понятие правды и пр.

Речь не идет о том, чтобы выдумывать нормы для растерявшего их общества. А о том, чтобы в ситуации их разрушения аккумулировать все оставшиеся и бытующие в некоторых средах, в сознании многих людей, в сегодняшней повседневности и практике значения и теоретически обосновать новые. Чтобы сделать эти значения не только достоянием «свободно парящей» интеллигенции, но социально признанными в масштабах общества.

Порядок, но анархический

Аномия и произвела анархический порядок 1990-х. Если государство уклоняется от помощи, то система социальной связи и безопасности рушится и население переходит к самопомощи за пределами социальных связей.

Такая самопомощь и есть анархия. Ее конечный результат: примитивная адаптация. Самопомощь не складывается в социальный институт. Вопрос об идентичности и формировании интересов общества не возникает на этом уровне. Это типично анархическое состояние, когда социальные связи разрушены и не образуются вновь.

Ошибочно рассматривать адаптивное поведение населения в качестве самодеятельного кооперативного поведения, как его воспринимали некоторые .

Сущность анархического порядка определялась слабостью центральной власти, отсутствием коллективных представлений, недейственностью социальных институтов (что характерно для международной системы, имеющей анархический порядок), а также специфически российскими чертами – самопомощью и кооперацией (прямо по Петру Кропоткину) и разрывом «с чуждой интеллигентской культурой» (прямо по Михаилу Бакунину).

Анархия, которая традиционно воспринималась как беспорядок в российском посткоммунистическом обществе 1990-х, могла стать типом порядка в силу инерции прежних социальных институтов и структур, возникающих не потому, что люди ценили их в прошлом, а потому, что функция воспроизведения образца (в данном случае самоповторения) и делала беспорядок порядком.

Трактовка индивида, включенного в анархический порядок, как адекватного западному, попросту неграмотна. Буржуазный автономный индивид в корне отличается от этого загнанного в угол одиночки. Западный индивид автономен, независим, инструментально рационален и персонально интегрирован . Анархический, негативно-свободный индивид не может быть автономным, он зависим, ограничен в своей инструментальной рациональности, поскольку действует в море хаоса, и персонально дезинтегрирован.

Особенно напряженно складываются отношения помогающего себе негативно свободного индивида с другими. При всей российской склонности к коллективизму и стихийно возникающей кооперации «другой» все более представляется источником опасности. А потому автономия мыслится не как самостоятельное целеполагание, а как изолированность.

Анархия как тип порядка не способствовала формированию иных идентичностей и интересов, кроме адаптации (выживания или обогащения).

Укрепление власти или строительство институтов демократии дает формальную структуру для преодоления анархии, но не является эффективным до тех пор, пока не сложатся коллективные представления об общих ценностях.

Анархические практики помогли, на наш взгляд, окончательно свалить коммунизм, но они опасны. Во-первых, потому, что не являлись ни современными, ни демократическими, отбрасывали страну в раннефеодальную междоусобицу. Во-вторых, существуя достаточно долго и по-своему стабильно, анархические практики начинали представлять силу, препятствующую позитивным изменениям.

Апатический порядок сложился после развала анархического под влиянием желания людей обрести более устойчивый порядок и избрания президентом Владимира Путина на этой волне. Ко второму сроку его избрания возник некоторый консенсус ценностей, сменивший прежний распад, обусловленный реальным положением страны.

Это ценности стабильности и безопасности, сегодня признанные каждым. Они появились наряду с примордиальными ценностями, ошибочно принимаемыми за либеральные или модернистские. В сущности, стабильность и безопасность – не столько ценности, сколько условия адаптации.

Масса и зондаж

Главная форма отношения российской власти с обществом – зондаж. Например, вброшена мысль о неизбежности жилищно-коммунальной реформы, состоящей в том, что население должно платить за дурное жилье полную без дотаций сумму в обмен на улучшающееся качество обслуживание. Каждый знает, что большая плата не улучшает обслуживание, что половина жилья изношена настолько, что подлежит замене. Если бы несколько тысяч жителей Воронежа, где губернатор стал немедленно повышать цены, не вышли на улицу, реформа прошла бы.

Еще пример. Первый вброс идеи укрупнения регионов был сделан представителем президента в Приволжском регионе в отношении Пензенской области. Она, мол, дотационна, уныла и пр. (заметим, как любой русский город, где нет нефти), и ее надо расформировать, укрупнив соседние регионы. Этот проект был воплощением либерального презрения к российскому городу, он игнорировал значение Пензы как культурного центра. Полемика в прессе остановила эти планы.

Новый вброс – идея укрупнения регионов. И если общество не выразит негативного отношения к проекту в связи с тем, что сегодня опасно затрагивать чувствительный национальный нерв автономий, что такой план может дать старт русскому сепаратизму на Дону, в нефтеносных районах, что укрупнение в условиях депопуляции означает распад страны, – то кто знает, чем это все обернется. В Сибири и на Дальнем Востоке – малонаселенных территориях – нужны новые субъекты Федерации, а не укрупнение старых, свои Силиконовые долины, производящие высокотехнологичный продукт.

Зондировалась дисциплинарная структура университетского преподавания. Предполагалось оставить только такие «гуманитарные» дисциплины, как физкультура и иностранный язык. Академик Вячеслав Степин и ряд других ученых сумели возразить и отстоять философию и отечественную историю в качестве обязательных предметов изучения.

Решили перевести часть университетов на местные бюджеты, то есть попросту закрыть. Зондаж остался без комментариев. Значит - переведут.

Пенсионная реформа. Понять смысл предполагаемых действий реформаторов было так трудно, что масса не ответила на зондаж. И реформа пошла.

Монетаризация льгот под напором масс замедлена. Ибо создалась угроза, что масса перестанет отвечать спорадически и выделит из себя слой, способный участвовать в устойчивом социальном движении.

Сегодня идет зондаж в отношении Академии наук – дела Петра, гордости русской науки. С чем мы останемся, если порушим АН?

Особенностью зондажа является то, что так общаются с массой. Масса иногда реагирует на зондаж, иногда нет. Но другого способа общения с населением у власти нет. Общение посредством зондажа производит массу даже там, где ее раньше не было.

Жак Бодрийар, признанный исследователь массового общества, признает, что масса не всегда молчалива и способна только к поглощению воздействий. Молчание массы, по его мнению, накладывает запрет на то, чтобы говорили от ее имени. Однако он сомневается в способности масс сегодняшнего дня прийти в движение: «Воображение массы представляется колеблющимся где-то между пассивностью и необузданной спонтанностью… сегодня они – безмолвный объект, завтра, когда возьмут слово и перестанут быть «молчаливым большинством», – главное действующее лицо истории. Однако истории, достойной описания, – ни прошлого, ни будущего – массы не имеют. Они не имеют ни скрытых сил, которые бы высвобождались, ни устремлений, которые должны были бы реализоваться. Их сила является актуальной, она здесь вся целиком, это сила их молчания» .

Опыт истории не учит такому толкованию. Сформировавшийся новый тип массы, произведенной не в одном месте, а дистанционно посредством СМИ, является новым. Он не имеет прошлого, а потому и неясно, каким будет его будущее.

Из всего этого следует, что апатический порядок характеризует отношение власти к населению как к массе, с которой общаются посредством зондажа.

Масса и масскульт

Массовое общество связано с феноменом массовой культуры.

Объяснение ситуации в политических терминах нехватки демократии забывает о возрасте демократии в сравнении с возрастом российской истории, который позволяет увидеть и другой аспект – напряженность полюсов, их диалектическую связь, наличие «прецедентных феноменов» (культурных скреп) , или «констант культуры», как говорят филологи, на том и другом полюсе. Противоречие это имеет тот смысл, говоря словами Бодрийара, что «здесь все – структура, поддерживающая ставки политики и различные противоречия, здесь все еще в силе социальный смысл… В паре зондаж/молчаливое большинство… нет ни противоположных, ни вообще выделенных элементов… нет, следовательно, и потока социального: его исчезновение – результат смещения полюсов…»

Значит, если применить это утверждение Бодрийара к России, уничтожение полюсов культуры здесь чревато разрушением социальности. Именно таким путем, по схеме смещения полюсов, и действует всепоглощающая масса – не общность, не слой, а свойство людей разных слоев к апатическому восприятию реальности.

Масса сегодня ворвалась в общество с культурными претензиями. Спор о том, является ли она продуктом СМИ, и прежде всего телевидения, или телевидение подстраивается под ее собственную сущность, отвечает ей, может быть разрешен только при понимании механизмов производства культуры как в общем виде, так и собственно в России.

Становление массового общества, чья жизнь – апатия и чьи отношения с властью – молчание власти, иногда пробуждаемое криками, вызванными зондажом власти, – это высшее воплощение апатического порядка. При данном порядке апатии подвержено все, в том числе и культура.

Апатический порядок, пришедший вслед за анархическим, не преодолел кризиса идентичности. Идентичность задается не только и не столько властью, а всей совокупностью практик. Русская и западная классическая литература, классическое искусство, фундаментальное образование входили в число этих практик наряду с коммунистической практикой, хотя и в некотором внутреннем противоречии к ней.

Эти структуры идентичности породили слой советской интеллигенции, способной жить везде в мире, а не только в СССР, способной продолжить свою деятельность в посткоммунистический период.

Анархический порядок обеспечил поражение интеллигенции на рынке культуры, культурное восстание масс. Апатический порядок создал, вывел на общественную сцену предельные формы культурной апатии, всевозможную попсу.

Производство культуры осуществляется как в неспециализированной форме, так и в специализированной. Неспециализированной являются формы народного творчества. Общепризнанно, что народ и масса – не одно и то же. Народ обладает некой цельностью мифо-поэтического видения и проявляет себя большей частью в традиционных обществах, где выступает как достаточно нерасчлененная общность, носитель традиций.

Специализированное производство культуры –дело подготовленных элит, существование и творческий характер которых институционально поддерживается точно так же, как это происходит в науке или технике посредством контроля со стороны научного или технического сообщества. Как пишет немецкий профессор Игорь Смирнов, «социальность… создает такие обстоятельства для креативной, исторически релевантной работы, которые препятствуют участию в ней любого индивида, как он того бы пожелал, которые фильтруют кандидатов… В обществе наличествуют также институции, в которых сосредотачивается его креативный авангард (будь то княжеский двор, монастырь, академия, университет, учреждения для публичного проведения досуга в виде театров и т.п.). Торможению спонтанного творчества, исходящего от масс... сопутствует… поощрение креативной деятельности в специально отведенных для нее анклавах. Важнейший результат такого позиционирования творцов следует усмотреть в том, что они – в силу их включения в коллектив – подвергают друг друга взаимоконтролю. Они сами отсеивают идеи, которые кажутся им почему-либо не достойными быть культурным капиталом» .

Вот этот механизм в сегодняшней России абсолютно разрушен. Поражение интеллигенции на общенациональном рынке культуры и торжество здесь масс, порвавших с «чуждой интеллигентской культурой» в период анархического порядка 1990-х, на наш взгляд, сформировало социальный заказ на предельно упрощенные формы масскульта, отодвигая прецедентные формы русской, российской и мировой культуры (то есть значимые явления культуры, которые были культурными скрепами, культурными константами и поныне являются характеристиками русской культуры за рубежом) в анклавы.

Русская классическая литература, известная большинству российских граждан хотя бы из школьной программы и выступающая прецедентом понимания русской культуры вообще, сегодня существует на таких окраинах культуры, что возникает вопрос, а является ли она частью культуры нашего народа? Российская литературная элита сделала модным рефлексию сознания масс, его отображение и моделирование архаики в гротескной форме. Результат – не сближение культурных полюсов и не взаимопроникновение массовой и элитарной культуры, а ожесточенное поругание масс, сознанию которых не противостоят никакие культурные образцы.

Значительная часть выделенных обществом творческих сил подыгрывает массе, формируя ее такой, какой она еще не была до их представления о ней и предпринятых усилий сделать ее адекватной своим представлениям.

Сравним два горестных текста: повесть Михаила Кураева «Капитан Дикштейн» , вышедшую в годы перестройки, и повесть Валерия Попова «Третье дыхание» , опубликованную в 2003 году.

Полная поглощенность тяжелым бытом, выживание, борьба за существование, апатия присуща героям той и другой повести. Но в жизни капитана Дикштейна есть осмысленное прошлое, светлые дни. В жизни героя Попова ничего, кроме финальной моральной решимости не сдавать жену-алкоголичку в больницу и продолжать мучиться. Героями владеет не безотчетный страх и скрытая тревога, которыми Бодрийар характеризует массу и ее представителей, а страх и тревога вполне реальные, вызванные несносной тяжестью жизни. Это – не политическая апатия, хотя время и политика сформировали сложившийся тип поведения героев.

А сколько миллионов людей пребывают в апатии по сходной причине невыносимости жизни, бедности, независимости жизни от тебя самого?..

Феномен массы, произведенной как индустриальным производством, так и СМИ, сегодня существенно усиливает взгляд на апатию как следствие господства масс.

Действительно, масса индустриального общества на пути к потреблению оказалась неудовлетворенной, и ей дали потреблять пошлость, которую она жадно схватила, не выходя из состояния индифферентности, апатии, неясной тревоги. Но кто дал эту пошлость, которую описывают как подлинную сущность сегодня возникших масс? Те, кто говорят, в отличие от молчаливого большинства. Освобождение масс оказалось состоящим в том, чтобы стать такими, какими их описывают.

Что впереди?

Трудности сегодняшнего российского развития таковы, что не поддаются разрешению в рамках выбора между хорошим и еще более хорошим. Упрек Путину западных аналитиков в том, что он сворачивает демократию во имя авторитаризма, не имеет отношения к реальности. Он мог быть высказан на любом этапе посткоммунистического развития. Так ученые, освоившие геометрию Лобачевского или Римана, могли бы бросить упрек в невежестве Евклиду.

Запад никак не поймет реальностей других народов, отягощенных и обогащенных собственной историей. Мы барахтаемся в упрощенных типах порядка. И апатия может быть признана даже достижением в сравнении с анархией, готовой сорваться в хаос.

Что произошло за последние годы? Многое из того, что произошло, имеет наряду со знаком «плюс» и знак «минус»: появились общие ценности после аномии – стабильность и безопасность. Но это ценности адаптации, а не развития. Отказались от концепции всеобщего политического участия, признав многообразие политических культур в демократическом обществе. Но это способствовало формированию апатичной массы. Нашли некоторый набор целей. Но этот набор случаен. Власть стала проявлять интерес к созданию гражданского общества, поскольку начала ощущать груз ответственности, который хочет разделить с другими. Но есть опасность формирования этих институтов как филиалов власти. Разрушен коллективизм. Но ему на смену пришел не автономный индивид, а массовый, с примордиальной идентичностью. Не решаются проблемы научно-технологической политики, конкурентоспособности, депопуляции и угрозы территориального распада, русского сепаратизма при реализации плана укрупнения регионов, и др.

Вместе с тем апатия – стабилизационный тип порядка, как и анархия, найден не в проектной деятельности власти, а в некой игре исторических последствий хода российской истории как с властью, так и с народом. Для понимания этого нужна не упрощенная идеология, а серьезный научный анализ.

Для того чтобы говорить о трансформации этого порядка в новый, надо, следуя нашей методологии, проследить динамику ценностей, какие ценности на подходе в качестве общезначимых.

Сегодняшние ценности стабильности и безопасности обеспечены недостаточно. Люди начинают требовать эффективности. Мы снова видим модернистские преувеличения на этот счет, либеральные упования.

Есть новая тенденция рассмотрения упрощенных формально-рациональных схем порядка с горизонтальной интеграцией, построенной на основе предельной эффективности, калькулируемости – любви к количественной исчисляемости успеха, таланта, прогресса и всего остального, предсказуемости – привычности поведения в отличие от смутных времен. Такой прядок называется макдоналдизацией. Ибо ресторан быстрого обслуживания «Макдоналдс» воплощает эту примитивную по содержанию, но наивысшую по формализации рациональности формулу порядка . Это ведет к формально-рациональному порядку, который содержательно беден: эффективность, предсказуемость (стабильность), калькулируемость (удвоение ВВП) и контроль (безопасность).

Хотим ли мы жить в таком будущем порядке? Нет, конечно, если он возникнет ради себя самого. Да, если выбор будет между «жить или не жить».

Прохождение через череду предпорядков стало нашей судьбой, потому что мы не ведали, что творили, разрушая социальность во имя светлого завтра.

Валентина Гавриловна Федотова – доктор философских наук, профессор, зав. сектором социальной философии Института философии РАН.

Статья опубликована в журнале "Политический класс", №1, 2005г.

Текст опубликован на сайте с согласия автора.