Rambler's Top100

ИНТЕЛРОС

Интеллектуальная Россия

INTELROS.RU

Intellectual Russia


ДЕНИС ДРАГУНСКИЙ

 

 

Клуб и метафора. К эпистемологии глобальных процессов

 

 

Есть ли у России будущее? Очевидно, нет. Несть. Не есть. Но столь же очевидно, если мы повинуемся русскому языку, оно у России будет. Точно так же – прошлое, которого тоже нет (несть), но которое было. Это не придирка, это попытка определить координаты нашего рассуждения хотя бы формально – не говоря о содержательной части. В плане содержания – тут говорилось, что у Газпрома планы строятся поквартально, и это, дескать, свидетельство того, что у России нет (в смысле «не будет») будущего. Хочется заступиться и за Россию, и за Газпром. Даже если предположить, что дела обстоят действительно так, как было сказано, и планы Газпрома на самом деле верстаются поквартально (что в принципе возможно, но чрезвычайно громоздко) – то Газпром все же не Россия. Вместе с тем, например, известно, что Газпром собирается прокладывать газопровод по дну Балтийского моря, и уже консорциум составлен, и договоры подписаны – и это дело явно не трехмесячное, а многолетнее.

Приводились и другие примеры «безбудущности» России. И была сказана замечательная фраза – если я ее правильно запомнил: «Об этом свидетельствует все, включая факты (или: и даже факты)». Остается поинтересоваться, что об этом свидетельствует, если исключить факты? Ответ очевиден – переживания мыслителя, его настроение, его проекции. Впрочем, если следовать принципам радикальной эпистемологии (полемика Флека с Биликевичем; отчасти Кардинер, хотя и с другой точки зрения), то проекции мыслителя и суть факты. Других нет: окрасить тканевый срез, а потом осветить его на предметном стекле микроскопа уже означает (переоздать объект, сформировать его фактичность, которая есть отношение исследователя к исследуемому, говорящего к обсуждаемому, в общем – означающего к означаемому. Что уж говорить о срезах общества, срезах мировой политики – здесь личность исследователя, его настроение (или правила, принятые в коллективе ученых) играют абсолютно решающую роль. В такой ситуации квартальные отчеты корпорации можно понять как планирование на трехмесячную дистанцию, а рекламную кампанию принять за реальную идентичность корпорации с Россией. Важно, повторяю, с каким настроением браться за дело.

В древнегреческом языке было замечательное наречие «ópisthen», которое обозначало «сзади», но в некоторых контекстах – «в будущем». Наверное, древние греки воспринимали и чувствовали поток времени (поток событий) как нечто, накатывающее на человека сзади. Человек как бы стоял в реке времени спиной к течению – и это некоторым образом понятно, физически ощутимо, если угодно. Настоящее у человека перед глазами, оно ему видно, оно постепенно удаляется, становясь прошлым, но не переставая быть видимым. Будущего не видно, оно, становясь настоящим, как бы вытекает у человека из-за спины – но что там накатывает сзади, что будет, что придет – неизвестно. Мне кажется, этот образ реалистичнее, чем образ «смотрения в будущее». Взгляд в будущее всегда гадателен и всегда замешан, уже в который раз повторяю, на симпатиях исследователя. Впрочем, взгляд в прошлое – тоже.

В своем замечательном и глубоком докладе профессор Уткин сказал, что мы сейчас переживаем семнадцатый век русской истории. Как бы в него вернулись. Я не являюсь специалистом по временам Алексея Михайловича, но, тем не менее – странный какой-то семнадцатый век. Конечно, на словах и отчасти на деле – отступление от настойчивого петровского европеизма. Некие потуги на клерикализм. Но при всем клерикализме – раскольников не жгут в срубах. При всем антизападничестве и изоляционизме, при всей реставрации самобытности – народ смотрит закордонные фильмы и ездит на иномарках, не боясь оскоромиться. Есть и более значительные вещи – крестьяне (и не только они) лично свободны. При всех несовершенствах российской демократии она все же демократия, а не наследственная монархия. Права человека. Выборы в парламент. Свободная пресса. Свободный выезд и въезд. Мобильность населения, социальная и географическая. Мобильные телефоны. Интернет, сетевая пресса, телевидение. Толерантность, что особенно приятно. С ужасом представляю себе судьбу председателя Консервативного совещания в эпоху Алексея Михайловича…

Значит, про XVII век – это метафора. Метонимия, или pars pro toto (как, кстати, и в случае с Газпромом). Некая часть явления используется как обозначение целого. А далее метафора имеет свойство самораскручиваться. То есть частичное означающее для нас становится тотальным означаемым, и мы на нем надстраиваем другие означающие. Надстраиваем второй, третий, энный этаж фактичности. Но это обычное дело – только, к сожалению, на это не всегда обращают внимание – разве когда это принимает совсем анекдотичные формы, когда норманнская формула «с семьей и дружиной» превращается в Синеуса и Трувора. Остается задуматься, почему у Рюрикова брата синие усы.

Самое же главное (прозвучавшее уже не в докладе проф. Уткина, а в выступлениях): семнадцатый век есть эталон русскости.

Вот тут выходит запятая. Дело в том, что в семнадцатом веке русского народа еще не было. Самоназвание «русский» принадлежало – от Рюрика практически до Александра III – элите, знати, аристократии. Народ же был «нижегородским» и «московским», а то и «бобринским» и «голицынским». «Местные», «здешние», «православные хрестьяне» жили на российских просторах даже в XIX веке, что уж говорить про эпоху тишайшего царя. Русская общенародная идентичность (то есть ситуация, когда русский «этнос в себе» стал «этносом для себя» в максимально возможном объеме) возникла в эпоху индустриальной модернизации, в эпоху формирования промышленных и транспортных инфраструктур, в эпоху телеграфа и массовой прессы. Да и то: недавнее исследование идентичности в Ярославской области показало, что «русских» там не очень много. Даже «ярославских» не так чтобы чересчур. Кто же там живет, по ярославским весям? Например, «закобякинские с правого берега». Нетрудно догадаться, что их главными врагами и идентификационными оппонентами являются – не Европа, не Америка, не НАТО и не исламский фундаментализм – а «закобякинские с левого берега».

Этот, казалось бы, этнографический курьез (хотя на деле не курьез, а текущая этносоциальная практика – ср. исследования Федора Климчука по белорусской идентичности), - итак, этот якобы курьез нам показывает, что идентичность элиты, идентичность партийно-политических мыслителей и деятелей – это одно. Идентичность народной, извините, массы (которая сама по себе весьма сложно организована, представляя собой некий континуум групп) – это нечто совершенно другое. Методологически опасно проецировать элитарные идентичности, а также элитарные страхи и восторги – на весь ныне живущий русский народ (или любой другой народ). Опасно потому, что может привести к заблуждениям политическим и культурологическим. Чего стоят слова о том, что «весь народ возмущен режимом…». Когда народ возмущен, он не голосует 70 процентами за президента и его партию.

Но еще более опасно проецировать сегодняшние ценности одной из элитарных интеллектуальных групп на население России, которое жило триста пятьдесят лет назад, четырнадцать поколений назад. И результат такой совершенно произвольной (хотя психологически непроизвольной!) проекции называть «эталоном русскости». Получается некая подделка (чтоб не произносить неприличное французское слово), но эта подделка уже рассматривается как объект, как база для дальнейших разработок, как факт.

Впрочем, если придерживаться упомянутых выше принципов радикальной эпистемологии, то это и в самом деле факт – но не фетишизированный факт «стихийных материалистов», не то, про что римляне говорили «contra factum non est argumentum», а факт как отношение мыслителя к тому, что он мыслит. Дело обыкновенное – но мыслитель всякий раз должен помнить об этой рамке, об эпистемологических границах.

Теперь несколько слов о глобализации.

Можно приветствовать глобализацию, можно ее проклинать, можно восхищаться ее прогрессом или пророчить ее скорый закат; можно, далее, находить различные причины заката, кризиса и т.п.

Все можно. Нельзя только закрывать глаза на то, что все сказанное ранее, говоримое сейчас или имеющее быть сказанным в будущем – есть некая условность, клубная конвенция, метафора, принятая в данном конкретном клубе. Это касается не только глобализации, но и любого большого (миро)политического тренда или процесса.

Система метафор – это своего рода «клубное благо», специфическая прерогатива рассуждать так, а не иначе, прерогатива, распространяемая на членов данного клуба, язык взаимопонимания внутри клуба и система отличительных сигналов. Почти как клубный галстук. От обыкновенного «клубного блага» данный клубный набор конвенций и метафор отличается лишь одной, но практически немаловажной чертой. В социальной практике клубное благо превращается в общественное по требованию общества: грубо говоря, всякому хочется ездить в купейном вагоне или ходить в тренажерный зал. В нашем же случае клубный мыслитель пытается навязать свои интеллектуальные конвенции окружающему обществу в качестве общественного блага. Но общество не всякий раз спешит причаститься этому благу. Почему? Потому что большинству эти материи вообще неинтересны, а те, которым это интересно, принадлежат другим клубам.

Итак, глобализация.

Этот термин еще совсем недавно означал всего лишь «перемещение капитала внутри транснациональной корпорации» (фокус, который позволяет ТНК устоять во время крупных мировых кризисов), то есть был вполне мирным, финансово-экономическим. Но потом он стал чем-то вроде «жупела» и «металла» - этих слов очень боялись замоскворецкие купчихи. Не исключено, что глобализацию в ее «жупельном», так сказать, обличье сформировали антиглобалисты. Тоже, кстати, непростое движение: кто-то заметил, что они крушат «Макдональдсы», но при этом не трогают «Бургер Квин» и прочий интернациональный общепит. Подозрительно похоже на движение экологов, которые разделены на лагери по объекту протеста: одни пикетируют атомные объекты, другие – углеводородные. И никто (кроме идеалистов-маргиналов) не говорит об угрозе, которая исходит от любой промышленной деятельности человека.

Думается, неправильно было бы считать глобализацию неким единым процессом, а тем более – единым проектом (американским, например). То, что Америка, как полагают, снимает с глобализации главные сливки, дела не меняет. Глобализация – многомерный, многослойный, движущийся в разных частях с разными скоростями процесс. В романе Юрия Трифонова «Дом на набережной» есть замечательный образ (речь там идет о сложной ситуации в жизни героя) – пластилиновый шар, скатанный, слепленный из разноцветных размятых кусочков. Цветные полосы в нем видны, но разлепить, вытащить их невозможно.

Глобализация, на мой взгляд, и есть такой «шар Трифонова», к тому же еще находящийся в движении, в состоянии постоянного перемещения, переплетения, перемешивания этих цветных пластилиновых полосок.

Глобализация – это эпистемологический феномен.

Если в мире за три примерно тысячелетия его обозримой истории и произошел какой-то прогресс, то это «расширение участия» и, соответственно, расширение информированности людей о происходящем. Все больше и больше народу втягивается в орбиту права (в орбиту индивидуальных правомочий), и все больше и больше народу начинает знать о происходящем – рядом или за пять тысяч верст.

Возникает запрос на картину мира. Не уверен, что спрос тут первичен. Возможно, наоборот – картины мира выкладываются на мировом пропагандистском прилавке, состязаясь, конкурируя, формируя тем самым спрос.

Итак, сложить картину мира простому человеку помогают клубы интеллектуалов. Вроде нашего. Вроде редакций газет, журналов, интернет-ресурсов. Вроде сообществ политических и культурных единомышленников с хорошим образованием и ловко подвешенными языками. Что такое «простой человек»? Просто говоря, это национальный мидл-класс. Он отличается от интернациональной (если угодно, глобализованной) мировой элиты (у которой картина мира уже есть) – и от безнационального социального дна (которому эта картина не нужна). Безнациональное дно, кстати, почти так же глобализовано, как элита – эти бедные люди (значительная их часть) передвигаются по миру в поисках спасения от голода и резни, не ведая границ и идентичностей. Другое дело, что, зацепившись за вэлфер и не получив работу, они становятся (могут стать) резервной армией глобального (транслиминарного) «расизма-плюс» или «религиозного фундаментализма». Описанный процесс так же принадлежит глобализации, как и рост продаж мобильных телефонов, как и перемещение производств по глиссаде цены рабочей силы, как и создание мировых информационных сетей и транспортных систем. И так далее, и тому подобное.

В общем, нынешние глобальные процессы столь разнообразны, а наша осведомленность о них столь тягостна, просто даже невыносима, что мы просим, требуем, жаждем простого описания сложных процессов.

Таким простым описанием является представление о глобализации как о проекте построения униполярного мира.

Вопрос, таким образом, не в победах/издержках глобализации, а в том, кто и как их объясняет. Какой клуб пытается навязать свою систему метафор в качестве если не общепринятого (это вообще не решаемая задача), то хотя бы легитимного языка описания глобальных процессов. И, соответственно, что это за язык, как в плане выражения, так и в плане содержания.

На мой взгляд, тут есть одна – опять же чисто эпистемологическая – опасность. В плане содержания. Мы слишком часто говорим об «архаизации» жизни, вообще о грядущей «архаике», то есть о регрессе. Иногда это слово употребляется двойственно. С одной стороны, «архаика» - это плохо, поскольку представляет собой что-то неокультуренное, грубое, социально примитивное, полное насилия и бесправия. С другой стороны, «архаика» может быть воспринята как чаемое возвращение к каким-то истокам, к эталонной идентичности и т.п. Но дело, как мне представляется, не только в этой – вполне, кстати, естественной – двойственности.

Дело в другом. Ранее я говорил о своеобразных «ретро-проекциях» (или, проще выражаясь, об исторической и психологической модернизации) – это когда этно-региональная протоплазма XVII века вдруг рассматривается как «эталон русскости». Это может быть вывернуто наизнанку – тогда некий сильно не нравящийся нам современный процесс мы назовем «архаикой».

Немецкий психиатр Освальд Бумке говорил: «не списывайте на патологию все мерзости нормы». Давайте и мы не будем списывать на архаику все то, что ужасает нас в современности.

Тем более что наши метафоры и наши клубные языки являются сильно мотивированными эмоционально. Наши очень глубокие переживания – подчас совсем недоступные или плохо доступные нам самим – проявляются, в частности, в иррациональной любви к репрессивным режимам и в столь же иррациональной ненависти к режимам либеральным. Об этом ровно 60 лет назад писал Кардинер – и это, увы, не устарело. Куда там! Когда европеизированные просвещенные элиты России – бесспорно европейской и просвещенной страны, которая во многом сформировала ту культуру, которую принято называть «западной», - так вот, когда эти элиты пытаются встать на сторону агрессивного, реакционного, теократического (причем антихристианского) режима – это что-то очень глубоко бессознательное. Рациональности тут нет ни на копейку в самом прямом смысле – суммы, вырученные от опасных контрактов, идут в карман «физическим лицам», а отнюдь не в бюджет. Это бескорыстное «назло мамке отморожу уши».

Дальше – больше. Трудно рационально объяснить симпатии российских элит к Китаю. В эпоху острова Даманский оценка ситуации была более трезвой и национально-ориентированной. Если удержание Сибири и Дальнего Востока действительно является национальным приоритетом России (а я убежден, что да, да, тысячу раз да, является!) – тогда ни в коем случае нельзя предпринимать ничего, что могло бы усилить нашего великого юго-восточного соседа. И уж во всяком случае, не продавать туда современное оружие. Невольно задумаешься – неужели необъяснимая ненависть к Европе столь сильна, что во имя нее российские элиты готовы (пусть не реально, но «в сердце своем») пожертвовать страной и народом? Это уже не просто отмороженные уши, это бескорыстный и бессмысленный национально-государственный суицид.

Итак, мы видим, что эпистемология глобализации круто замешана на наших, элитарных, клубных, уж не знаю, откуда унаследованных, эмоциональных симпатиях и антипатиях, а также на сиюминутных интересах клуба и его отдельных участников, на сегодняшних страхах и увлечениях, на расхожих цитатах из модных авторов – на всем, что составляет клубное меню. Выходя из одного клуба, мыслитель тут же оказывается в другом (или в клубе отрицающих клубы – велика ли разница?)

Ибо что значит доказать правоту или пригодность какой-либо концепции? Что значит вообще – доказать? Как писал математик Владимир Успенский «термин «доказательство»… не имеет точного определения и во всей его полноте принадлежит математике не более, чем психологии: ведь доказательство – это просто рассуждение, убеждающее нас настолько, что с его помощью мы готовы убеждать других». Площадкой для таких «убеждающих рассуждений» является клуб – вечная фабрика скоропортящихся метафор.

Я полностью отдаю себе отчет в том, что мое мнение – это лишь мое мнение, не более того. Хотелось бы, чтобы коллеги и оппоненты тоже дали себе отчет в том, что их мнение – это не более, чем их мнение.

 


Текст размещен на сайте с согласия автора.

Статья опубликована сайте Intelros.RU, как приложение к заседанию клуба "Красная Площадь", 9.12.2005 года.