БОРИС МЕЖУЕВ

Глеб Павловский. Тренировка по истории (Мастер-классы Гефтера). М.: Русский институт, 2004. - 192 с.

В лабиринте Русской истории

В Москве вышел в свет сборник интервью знаменитого историка Михаила Гефтера, взятых у него Глебом Павловским на рубеже 1980-90-х годов.

Возможно, именно воспоминание об этом рубеже, о надеждах и разочарованиях, с ним связанных, и привлечет к книге широкого читателя. По крайней мере того читателя, который хранит в памяти кухонные разговоры середины 1980-х, когда казалось, что каменная стена официозного социализма вот вот рухнет и на развалинах возникнет что-то совсем уникально и совершенно непохожее на угрюмые советские будни.

Самое странное в дискуссиях 1980-х было то, что велись они не столько о будущем, сколько о прошлом. И будущее интересовало тогда, прежде всего, как возвращение прошлого — либо совсем недавнего (хрущевской «оттепели»), либо далекого, но не забытого («России, которую мы потеряли»). Как повелось в русской историософии со времен классических «сороковых годов» XIX в., именно в прошлом отечественные мыслители — вечные наши «западники» и «славянофилы» — искали ответ на вопрос, почему «все пошло не так как надо» и кто в этом повинен.

Но диалоги Павловского и Гефтера интересны не только своим ностальгическим отсылом к спорам «рубежа времен». В конце концов, те «кухонные» дискуссии потом широким потоком выплеснулись на страницы перестроечных изданий, которые теперь макулатурными грудами пылятся на полках районных библиотек. В «мастер-классах Гефтера» есть то, что этими перестроечными опорами оказалось не востребовано. Причем этот факт собственной невостребованности и отчужденности от проходящих за окном исторических процессов по ходу книги все в большей мере осознается участниками разговоров об истории. Отсюда — «говнюки из межрегиональной группы» и другие неполиткорректные высказывания Гефтера, заботливо сохраненные для истории его собеседником.

Гефтер помещает себя и свои «мастер-классы» как бы внутрь того исторического эона, который начался большевистской революцией. Он пытается разобраться в том послании, которое несла в себе эта революция и которое, как он полагает, сохраняет свое значение и для постижения смысла грядущих событий. « Сядь у окна и слушай шум больших идей », пел примерно в те же годы Гребенщиков. «Шум идей», который призывает слушать Гефтер, был недоигранной когда-то «музыкой революции». Революции, содержавшей изначально множество альтернатив для своего развития, но, в конце концов, остановившейся на одной — той, которая, по мнению историка, отрицала всякие иные альтернативы, само представление об альтернативности. Это «безальтернативной альтернативой» и был сталинизм.

В одном из диалогов Гефтер обращает внимание на то, что путь от 1917 к 1937 г. проходил через множество развилок, уклонений от магистрального пути. Каждая из этих боковых троп могла бы увести революцию от катастрофы сталинизма, а большевистский проект — от самоуничтожения в огне Большого террора. Гефтер выделяет три такие развилки. « Так, в 1923 году не сделали генерального, с точки зрения Ленина, выбора в национальном вопросе. Генерального — потому что для Ленина это был вопрос о входе в Мир, о сохранении мирового статуса постоктябрьской России. В следующий раз, в 1928 году, выдали на съедение нэповскую Россию: та могла бы сделаться социалистической, а ее упразднили путем провозглашения таковой! В 1934–36 годах проиграли шанс очеловечивания и антифашистской демократизации сталинского режима… » (с. 77).

Специфика восприятия Гефтером революции очень четко проявляется в тех альтернативах, о которых он говорит, и, может быть, еще в большей степени в тех, о которых умалчивает. Действительно, все гефтеровские боковые тропинки объединяет одно — они вели к гуманизации, либерализации режима, к своеобразному ленинизму с человеческим лицом. Революция несла в себе гигантский цивилизационный потенциал и, если бы только удалось сойти с «магистрального пути», он мог бы реализоваться.

Очень существенно то, что для Гефтера ленинская революция была сугубо русским, сугубо национальным делом, событием только лишь внутри русского Мира. Вся интернациональная подоплека большевистского эксперимента, вероятно, не была для него значима и интересна. «Говорить о революции в одном лице бессмысленно», подчеркивает Гефтер, революций было много, но самого ученого, интересует собственно только тот исторический процесс, который был обусловлен «освободительным» XIX веком, и только та « концепция исторической активности », « которая, от Петра Яковлевича Чаадаева, трансформируясь, вошла в большевизм » (с. 55). Вот так, большевики для Гефтера — не более чем преемники Чаадаева, люди в меру сил и способностей пытавшиеся «цивилизовать» Россию, вытащить ее из мрака угнетения и «рабства».

Отсюда — такая фиксация на фигуре Ленина, которого Гефтер вслед за Валентиновым, как известно, считал наследником «народничества», на самом деле глубоко чуждым духу марксизма. В отличие от своего марксистского, интернационального по устремлениям, окружения Ленин органически связан с русским XIX . Поразительно, но о Троцком в книге обнаруживается всего только одно упоминание: именно то, что этот большевистский вождь с русским XIX веком не был связан никак. И, в самом деле, в Троцком просматриваются какие-то иные горизонты, выходящие за пределы русского Мира, а к ним оба собеседника, похоже, совершенно равнодушны. Гефтер обращается к судьбе мирового коммунизма, по моему, всего один только раз, описывая судьбу несчастного Бухарина, интернационалиста, ухватившегося за «социализм в одной стране» в тот момент, когда Запад, передовой отряд человечества, вопреки предсказаниям основоположников, повернулся к коммунизму спиной и направился в какую-то другую сторону.

Вернемся к гефтеровским альтернативам. Мы видим, что в них пропущена одна, самая важная развилка — та, которая составляет, по существу, роковую тайну революции. Революция все более замыкалась в национальных границах — не в смысле только «социализма в одной стране», а в смысле отказа от мировой революции, от сознательной ставки на объединение народов угнетенной периферии планеты вокруг революционной России против колониального центра. В смысле объединения с «трудящимися народами Востока» против империалистов Запада.

Этот лозунг в устах большевиков остался только лозунгом. Революция, которую возглавляли приверженцы крайне европоцентристского социологического учения, считавшие себя выразителями интересов социального слоя, который был обязан своим возникновением интенсивному промышленному капиталистическому развитию, не были готовы с самого начала и фактически до самого конца слиться в одном «бунтующем океане» с крестьянскими массами Азии и других беднейших регионов планеты. В том то и дело, что, оставаясь марксистами, большевики не могли не чувствовать своей органической связи с цивилизацией Запада и столь же естественного отторжения от «крестьянского варварства» Востока.

Вот поэтому интернациональная альтернатива революции, может быть, была «альтернативой самой революции», поэтому, рассмотренный в более широком, чем горизонт русского Мира, контексте большевистский переворот выглядел реакционным событием, предохранившим нашу страну от участия в мировой революции. Если бы в результате пертурбаций 1918 года у власти в стране оказались бы «левые эсеры», которые, как и все эсеры, считали себя борцами за дело всего «трудового народа», русская революция могла и вправду стать подлинно мировой.

А ведь были, были в России люди, кто, пускай на словах, пускай чисто риторически, но готовы были поднять над Петербургом знамя «мировой революции». И это были не большевики, не левые радикалы, даже не либералы.

Русский националист и монархист Сергей Сыромятников писал после своего путешествия по Корее в 1899 г.: « Мы не арии, мы парии человечества, начальники париев, предводители вандалов, объединители униженных и оскорбленных, таково наше призвание ». И, далее, прямо о предполагаемом антитеррористическом, то есть антикитайском, союзе тех лет: « По-моему выгоднее было бы соединиться с будущими Мамаями и Чингисами и вести их на Европу, чем сражаться за тех, которые нас глубоко ненавидят и пытаются уничтожить не мытьем, так катанием ». И потом, в канун революции похожие настроения прорывались то и дело у самых благонамеренных публицистов.

Обретение Константинополя, писал в 1915 г. бывший мирнообновленец князь Евгений Трубецкой, мыслимо « лишь как завершение всеобщего освободительного движения народов: только во имя этого всемирного освобождения Россия имеет право венчаться венцом Царьграда ». Венцом Царьграда России венчаться не пришлось, возможно, именно потому, что марксистская революция закрыла наиболее фундаментальную из всех стоящих перед русской историей альтернатив — стать инициатором и лидером «всеобщего освободительного движения народов».

Под углом зрения этой потаенной альтернативы совершенно другой смысл приобретает и «магистральный путь». Гефтер противопоставляет дух интернационального антифашизма 1934–36 гг. и Большой террор. Однако последний без первого был невозможен. Не включась активнейшим образом в антифашистское сопротивление, Сталин никогда не получил бы, условно говоря, от Фейхтвангера и людей его убеждений отпущения грехов за истребление верхушки партии. И, кстати, твердо не положив намерение извести в конец интернационалистское крыло партии, приверженное, как я уже говорил, западной цивилизации, но все-таки не капитализму, Сталин не смог бы заставить лидеров «просвещенного человечества» закрыть на глаза на чинимые им зверства против собственного народа. Пойдя на союз со всеми внешними к России силами, в конце концов, согласившись даже на сделку с Гитлером, борьбой с которым оправдывались — ранее и позднее 1939 г. — остальные безобразия, вождь народов выкупал тем самым для себя право действовать решительно и безжалостно по отношению к стране, которая волею судеб попала к нему в распоряжение.

Когда путинская Россия, фактически, согласилась на косвенное сочувствие, если не соучастие в антииракской кампании, то под историческим периодом, начавшимся революциями 1905–1917 годов с их декларативным противопоставлением себя колониальному миру, была подведена черта.

Россия по своему мирополитическому положению возвращается сейчас ко временам Священного союза, правда с существенно иной расстановкой сил. Теперь уже аналогичный консервативный альянс воздвигает в виде «международного консультативного комитета» старый поклонник Меттерниха Генри Киссинджер. Российская история, таким образом, проделала, практически, полный круг, достигнув некой исходной точки — рубежа 1840-х годов, когда в ситуации надлома Священного союза, в салонных спорах и застольных беседах рождалась самобытная русская мысль.