Александр Неклесса

Глобальная трансформация: Сущность, генезис и прогноз

Специфика времени, которое мы переживаем, – глобальная трансформация многих казавшихся незыблемыми начал и основ современного общества. Объемный, нелинейный образ возникающего постсовременного мира явно выходит за рамки привычных рационалистических и, подчас, стереотипизированных и редуцированных категорий, заставляя вновь задумываться о «больших смыслах» бытия, о «великих замыслах» исторического процесса.

То, что происходит сейчас в мире, – это существенное изменение привычной траектории человеческой деятельности, смена прежнего языка политического и экономического анализа, трансформация устоявшейся социальной семантики и синтактики. А проще говоря, имеет место кризис мирового управления. И мы наблюдаем своеобразный момент истины – то, как данный процесс выходит на поверхность.

В этих уникальных исторических условиях нам оказываются гораздо более внятными, порой чуть ли не очевидными, внутренние механизмы и побудительные мотивы глобальной трансформации. На наших глазах формируются новоиспеченные правила игры на планете, воплощаются модифицированные способы проекции силы, а новый миропорядок из сферы интеллектуальных штудий становится властной политической реальностью.

1. ГЛОБАЛЬНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ

Две основные тенденции наших дней – глобализация и индивидуация. С одной стороны, на планете происходит «глобализация корпораций», финансовое объединение мира, информационное единение мира, прорисовывается возможность властной проекции силы в любую точку мира. А с другой, не менее бурно, но возможно менее отчетливо, протекает иной процесс – развитие индивидуации, суверенизации личности, вольной в своих действиях, свободной от национальных и прочих внешних по отношению к ней сил и границ, однако наделенной при этом впечатляющим инструментарием, отражающим, практически, весь спектр могущества цивилизации. Предоставляя тем самым, в числе прочих, также возможность смертельно поразить транснационального Голиафа.

Но возможно ли человеку или свободно самоорганизующимся группам людей действовать в этом мире в качестве сюзерена, суверенного индивида, не вступая в безнадежный конфликт с прежними системами и способами проекции власти? В современном обществе мы наблюдаем сейчас обостренную коллизию между двумя типами ментальности – культурой, стремящейся удержать прежний порядок вещей, пусть и в серьезно трансформированных формах, и новым миром со своими органичными аксиомами и закономерностями, столь отличными от прежних и привычных для нас законов социального бытия.

По ряду причин, о которых речь пойдет чуть ниже, универсальная гомогенизация (модернизация) мира в рамках современной культуры запоздала и не вполне состоялась. В результате нынешнее форсированное, подчас силовое продвижение «локомотива Модернити» совпало по времени с новой диверсификацией мира, уже в русле иной социальной парадигмы. Сейчас в действующей механике мира, наряду с процессом частичной деактуализации политического пространства национальных государств и формированием некой наднациональной глобальной конструкции, интенсивно и деятельно развивается также другой фундаментальный процесс.

Личность становится все менее и менее связана с привычными формами ее социализации. Она выступает как транснациональный индивид, как группа индивидов, как значимый субъект, – и мультикультурные корпорации были, возможно, всего лишь «фазой динозавров, становящихся птицами», переходной эпохой в этой головокружительной гонке все более гибких и все более организованных сущностей, перехватывающих эстафетную палочку бытия. Например, – столь привычные международные неправительственные организации (НПО). Но НПО необычайно широкое, поистине необъятное и до конца не формализуемое понятие. «Аль-Каида» – это тоже своего рода НПО. Это также некая организационная площадка, дающая возможность личностям, интересы которых полностью или частично совпадают, действовать в синергийном единстве и проводить поражающие воображение акции по трансформации мира [1].

О чем собственно идет речь? ХХ век, по сути дела, – время системного кризиса прежних институтов политики и экономики и, одновременно, это арена грандиозной социально-культурной трансформации, которая не исчерпывается процессами уплощения, упрощения, или, как это нередко формулируется, «торжества интересов над ценностями». Совсем нет. Возможно, мы присутствуем при зарождении новой цивилизации, причем цивилизации не только в том широком и отчасти двусмысленном значении, которое привнесли в ее определение Данилевский, Шпенглер и – в той или иной степени – Тойнби (то есть как некоего своеобразного, оригинального культурно-исторического типа), а цивилизации в более строгом значении данной категории. В том значении этой категории, которое предложил в свое время маркиз Мирабо, кристаллизовав его в триаде дикость - варварство - цивилизация.

Однако поскольку в логических последовательностях, равно как и в социальных процессах, вряд ли уместна тавтология, то естественным образом, при разговоре о «цивилизации после цивилизации» возникает недоумение. Речь, таким образом, идет о некоем, в значительной мере еще непознанном «четвертом состоянии общества», трансцендирующем всю прежнюю триаду. Удивительным образом возникает некоторая, – хотя возможно и излишне поверхностная, – аналогия с четвертым состоянием физического вещества (твердое, жидкое, газообразное и – плазменное). Вокруг нас действительно образуется социальный космос, отчасти напоминающий свойства этого динамичного состояния вещества, его хаотичный статус, столь близкий специфике новой социальной среды – устойчиво совмещающей в себе черты цивилизации, варварства и архаики. Происходит смешение в едином социальном калейдоскопе образа мычащих стад на фоне рушащегося Капитолия, караванов верблюдов, начиненных «Стингерами», глинобитных хижин, ощерившихся спутниковыми антеннами, и орд новых кочевников в пыльных одеждах, но с ноутбуками в руках и автоматами Калашникова за спиной.

Данное синкретичное качество мира лишь начинает представать перед нами в своей грандиозной полноте, но и это – всего лишь первые прогоны, бета-версии и практикабли будущего драматичного действа, однако рациональный ум человека ХХ века способен уже сейчас создавать из разрозненных фрагментов постисторического puzzle ’а некий значимый для себя образ.

Когда Арнольд Тойнби в свое время пытался определить границу начала нового, постсовременного мира, он вначале пометил ее мировой войной (которая на тот момент еще не была Первой), но затем сдвинул планку к 70-м годам теперь уже позапрошлого века. Что же происходило в те бурные десятилетия зарождения нового мира? К данному историческому рубежу индустриальная мощь цивилизации, правильно угаданные свойства мира, промышленность, экономика выплеснулись за национальные границы. Был создан экономический универсум, который трансцендировал прежнее мироустройство и естественным образом возникла тема нового миропорядка. Тойнби, комментируя происходившие тогда на планете изменения, писал о них вполне в современной стилистике: «…индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер» [2].

В XX веке на планете действительно произошли фундаментальные изменения. Приобретшие в последнее его десятилетие популярность формулы глобализации, конца истории, столкновения цивилизаций говорят о том, что ситуация достигла некоего качественного рубежа. История достаточно последовательно и логично развивалась на протяжении 300-400 лет в русле культуры Нового времени, – шел процесс становления национальных государств, формирования капиталистической экономики, колонизации и интернационализации окружающего мира, глобального распространения кодов секуляризации и эмансипации, гомогенизации мира…

Культура Модернити к тому времени уже сформировала собственную структуру общества, столь отличную от социальных схем общества традиционного, сословного. Предшествующая феодальная культура поддерживала статичную, сословную структуру, культура же Модернити предложила другую модель – открытую, эгалитарную, гораздо более динамичную и демократичную. Это была своего рода «культурная глобализация», в том смысле, что культура Нового времени, представляющая собой динамичную, секулярную ипостась христианской культуры, в той или иной форме охватывала всю планету, практически все заселенные человеком территории.

Но одновременно на пике данного грандиозного процесса в ХХ веке, в североатлантической ойкумене, возник контур масштабного, системного кризиса, основанного на некотором историческом парадоксе. Промышленная деятельность и соответствующие экономические конструкции, выйдя за пределы национального государства, трансцендировали свое естество, по-новому расставив политические и социальные акценты. В результате, ближе к концу столетия, мир сотрясла глобальная социокультурная революция, перевернувшая основы прежней модели жизнеустройства.

2. Растраченный дар

Вудро Вильсон, американский президент-провидец, опустивший занавес над драмой Первой мировой войны, следующим образом провозглашал содержание наступавшей эпохи: «Нынешний век… является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей…» [3].

Однако возникавший на планете организм, выстраиваемая глобальная система перераспределения ресурсов и мирового дохода, не вполне соответствовали заявленной интернациональной и альтруистической перспективе. В этой связи я бы обратил внимание на определенный семантический сдвиг, произошедший в ХХ веке в обозначении западной Ойкумены и восточного Варваристана. До определенного момента никакого «Юга» не было, была социокультурная горизонтальная ось Запад-Восток, заданная христианской цивилизацией как вектор евангелизации, культуртреггерства, колонизации, модернизации. Происходила колонизация планеты, во многом понимаемая как вовлечение населяющих ее народов в орбиту культуры Модернити. Конечно, как и во всяком человеческом предприятии при осуществлении данного процесса было много тяжелого и дурного. Но в определенной точке логика процесса оказалась заметно нарушенной. В качестве стратегического вектора было избрано решение, продиктованное иной логикой развития, — в пользу гетерогенной, «расколотой» структуры мира. Каким же образом это произошло?

Пик индустриальной экономической культуры (в ее гармоничном единстве с социокультурной траекторией) достиг апогея где-то к двадцатым годам прошлого века. Развитие производительных сил к этому времени произвело две впечатляющие революции, взаимосвязь которых оказалась, однако, не вполне понятой и, соответственно, не лучшим образом политически истолкованной. Это были – (а) процесс транснационализации мировой экономики и (б) новое качество (мощь) производства.

Действительно, к этому моменту в североатлантической ойкумене был достигнут небывало высокий уровень развития производительных сил, что в корне меняло ситуацию с материальными предметами потребления, с вещами, — они стали дешевыми и широкодоступными, а их количество — практически неограниченным. Такое положение дел возникло на основе выразительного технологического скачка — каскада фундаментальных открытий, сделанных на рубеже веков (электричество, двигатель внутреннего сгорания, новые материалы, системы коммуникаций и связи), и создания конвейерного производства.

Подобное изменение экономической ситуации в свою очередь потребовало нового прочтения социального текста, ибо экономическая и социальная ипостаси общества оказались в значительной мере рассогласованы, находились в весьма противоречивых взаимоотношениях. Структура общества оказалась неприспособленной к обрушившемуся на нее изобилию, и это богатство стало избыточным, породив вместо благоденствия (в том-то и состоял парадокс) жесточайший кризис – кризис перепроизводства, а также сопутствующую ему массовую безработицу, – человек-производитель оказался лишним.

В то же время большая часть населения планеты продолжала пребывать в ситуации жестокой нужды, погасить которую экономика с технической точки зрения была уже в состоянии, но этому, повторю, препятствовала существовавшая социальная структура. Возникшее противоречие можно было разрешить несколькими принципиально различными способами. Логика истории требовала как бы «опрокинуть» увеличившийся материальный избыток, «изобилие творческого дара» на окружающий, в том числе и колонизированный европейскими державами мир, и тогда совокупное человечество могло бы со временем перейти в некое новое качество глобального постиндустриального мира.

Если бы это произошло, — мир стал бы более универсальным и гомогенным, безопасным и индивидуализированным (сетевым). Мне это, отчасти, напоминает дилемму гражданской войны в США, – кому принадлежит мир, и равны ли в своем достоинстве люди планеты? (Продолжив эту шаткую аналогию, представим на минуту существование в современном универсуме двух суверенных версий Расколотых Соединенных Штатов: рабовладельческого или даже африканизированного к этому времени Юга и постиндустриального Севера.) Кроме того, повышение уровня безопасности в условиях плодотворного и очевидного для всех сторон развития, перерастающего национальные рамки и сопровождающегося стремительным техническим прогрессом, развития, декларированного и воплощаемого как общая цель единого человечества, подрывало бы позиции «деструктивных организованностей» – и, в частности, военно-промышленного комплекса планеты, всей индустрии высокотехнологических войн как двигателя прогресса. Но, как мы знаем, история пошла совсем другим – «клановым» – путем, и подобные рассуждения сейчас воспринимаются как безнадежная утопия.

Стратегическое решение серьезнейшей проблемы, вставшей перед цивилизацией, было найдено на путях специфического расширения платежеспособного спроса, прежде всего со стороны населения соответствующих индустриальных стран. Был сделан выбор в пользу модели a la рузвельтовский «Новый курс» (причем, выбор универсальный, который в той или иной форме сделали все развитые страны), т.е. решение проблем, возникших на волне индустриализации, производилось путем построения общества изобилия в «одной, отдельно взятой стране». Однако население этих стран – в рамках доминантной социокультурной, протестантской, модели потребления, столь характерной для культуры Модернити, – не могло поглотить всю образовавшуюся массу материальных благ. Но тогда же в обществе стали активно развиваться и утверждаться в качестве новой нормы гедонистические стереотипы форсированного искусственного и престижного потребления, в результате чего, в конце концов, возник новый социокультурный стандарт: было создано массовое общество потребления.

Параллельно были разработаны и введены в действие целые технологические направления фактической деструкции материальных ценностей, скажем, при помощи такого невинного, но изощренного механизма, как форсированная «мода», следствием чего явилось сверхбыстрое моральное устаревание продукции, сопровождающееся ничтожными технологическими или чисто маркетинговыми изменениями. Одновременно не-выпуск продукции стал особой экономической операцией. В результате всех этих и ряда других мер, проблема платежеспособного спроса была по-своему решена, т.е. платежеспособный потребитель был создан преимущественно на национальной площадке, и уровень жизни населения поднялся, но — за счет нарастания разрыва развитых стран со всем остальным миром.

Еще одной характерной чертой ХХ века стало развитие индустрии высокотехнологичной деструкции (войн) и сопутствующего ей инструментария. К тому же неизбежное в условиях «расколотого мира» возрастание значения фактора безопасности, его универсализация, требовали все более широких материальных затрат в данной сфере. Так что, в конечном счете, всех вышеперечисленных мер вполне хватило, чтобы компенсировать открывшийся было для человечества «рог изобилия».

Однако наиболее серьезной проблемой, – с которой мировая экономика по большому счету не справилась и по сей день, – оказалось, пожалуй, нарушение оснований и всей предшествующей логики экономического роста. На протяжении длительного исторического срока христианская цивилизация развивалась за счет инновационного фактора, — т.е. за счет того, что создавала совершенно новые инструменты и поля деятельности. В этом было ее принципиальное отличие от цивилизации дохристианской, ибо до этого времени мир избегал феномена расширенного воспроизводства, предпочитая ему экономический, экологический и демографический баланс. Баланс вообще был определяющим принципом традиционного мира, а для мира христианской культуры определяющей категорией стал не баланс, а развитие.

В целом же развитие форсированного, искусственного, престижного потребления, сопутствующей ей «охранительной психологии» у части населения планеты и связанной с этими факторами определенной деморализации общества, а также формирование индустрии высокотехнологической деструкции и, наконец, замедление инновационного процесса в гражданской сфере (по крайней мере, его фундаментальной составляющей) — все это вместе взятое заложило предпосылки для возникновения на планете «новой сословности», разделившей миры «золотого» и «голодного» миллиардов. Что в свою очередь – наряду с растущим дефицитом перспективных пространств для плодотворного размещения капитала – обусловило актуализацию к XXI веку императива геоэкономическй оптимизации – глобальной безопасности – активной мобилизации, т.е. деятельной трансформации в заданном направлении социальной, политической и экономической структуры мира и самого стиля жизни.

Изменившемуся контексту потребовалась новая формула его фиксации. И «горизонтальная» киплинговско-сталинская, культурно-политическая формула Запад-Восток сменилась социальной и экономистичной вертикалью Север-Юг. (Под определенным углом зрения и деколонизацию можно прочитать, в том числе, и как отказ от цивилизационной ответственности.) Подобная неравновесная формула глобального сообщества оказалась, однако, чревата нарастанием широкого спектра напряженностей и угроз.

3. Конкуренция ГЛОБАЛИЗАЦИЙ

Глобальная геоэкономическая конструкция, выстраиваемая на протяжении ХХ века, не может устойчиво существовать вне собственной системы властной регуляции. На протяжении столетия тяга к новому миропорядку принимала самые разнообразные формы. Так, данная тенденция отчетливо проявляется, к примеру, в становлении коммунистического проекта, в манифесте III Интернационала прямо провозглашалось: «…национальное государство, дав мощный импульс капиталистическому развитию, стало слишком тесным для развития производительных сил. …Перед нами, коммунистами, стоит задача облегчить и ускорить победу коммунистической революции во всем мире» [4]. Проект нового миропорядка прорастал в ХХ веке также в дизайне Лиги наций, и в конструкциях Организации Объединенных Наций, – но подробнее об этом чуть ниже.

Хотелось бы, однако, подчеркнуть присутствие в миросозидательных энергиях эпохи идей мирового гражданского общества, контура альтернативной глобализации, которая не исчерпывается ее прочтением антиглобалистами и самим движением за альтернативную глобализацию. И, конечно же, обозначить ту очевидно актуальную версию мирового порядка, которая связанна с трансформацией Соединенных Штатов в глобальную «имперскую» структуру. Вудро Вильсон в свое время видел в подобных интенциях основную историческую миссию своей страны, когда провозглашал: «Мы создали эту нацию, чтобы сделать людей свободными, и мы, с точки зрения концепции и целей, не ограничиваемся Америкой, и теперь мы сделаем людей свободными. А если мы этого не сделаем, то слава Америки улетучится, а вся ее мощь испарится» [5].

Прочтение подобных кодов власти, однако же, не вполне укладывается в политическую семантику эпохи Модернити, речь все-таки идет не о мире, которым управляет такое национальное государство, как США. В «новом американском веке» (как охарактеризовал наступившее столетие 42-ой американский президент У. Клинтон) Соединенные Штаты уже не являются национальным государством в том смысле, как это понятие было сформулировано в рамках и категориях вестфальской системы. Америка обретает особый статус (с его последующей прямой ли, косвенной легитимизацией), становясь своеобразной страной-системой, чьи рубежи – не административно-политические границы национальной территории, а зона жизненных интересов, которая имеет выраженную тенденцию к глобальному охвату.

Процесс трансформации в квази-имперские состояния, в новые политические интегрии – явление, характерное не только для Соединенных Штатов. Подобные мутации в различающихся между собой формах (порой существенно) происходят в различных уголках мира. Квази-государство «Шенген», по сути дела, тоже страна-система, Призрак возрожденного халифата все чаще реет над планетой, равно как и Большого Китая, вбирающего в себя Гонконг, Макао, Тайвань и связанного тысячью нитей с диаспорой хуа-цяо – все это также специфические модификации феномена страны-системы. Наконец Россия, лежащая во всклокоченном и неприбранном постсоветском пространстве СНГ – то ли реликт, то ли рудимент, то ли зародыш некоего имперского организма, имеющего целеполагание, которое все же никак не укладывается в конструкты «национального государства» [6].

Итак, версии нового мирового порядка прочитываются сегодня по-разному, находятся в состоянии явной или тайной конкуренции, и события, связанные с иракской войной 2003 г., стали своего рода моментом истины для США, для той версии мирового порядка, которую они предложили миру и воплощают в реальность.

Очевидно, что ситуация, сложившаяся на сегодняшний день на планете, достаточно непроста. Что же видится альтернативой различным версиям мирового порядка? Одна из возможностей (наряду более-менее с оптимистичным концептом глобального сетевого общества) – это мировой беспорядок, мировая анархия, ее часто называют «новым средневековьем», но, по-видимому, это связано с несовершенным, неполным прочтением кодов средневековья, временем, когда прорастали могучие семена христианской цивилизации. Многим же специалистам, по ряду признаков, это грозящее миру состояние повсеместного разброда и упадка, скорее напоминает ситуацию, связанную с пробуждением его неоархаичного статуса, с вероятностью возрождения древних энергий, отрицавших саму идею цивилизации, с образом трансграничного архипелага мирового андеграунда. И загнанной когда-то в глубокое подполье, но проснувшейся и выглядывающей из него – иногда в самых неожиданных местах и обличьях – «цивилизацией смерти». Мировой терроризм – лишь один из ликов этой квазицивилизации.

Та ситуация, которая разворачивается на планете, требует высокого чувства ответственности, и различные системы миростроительства проявляют это чувство, прочитывая его, правда, каждый раз по-своему. Что же касается Соединенных Штатов, то одно из оригинальных определений их сущности возникшее в последнее время –– «бегемот с совестью». США – государство современной, христианской цивилизации, которое декларирует демократическую систему ценностей. И наша основная претензия Америке – лицемерие при применении данной системы, чреватое внутренней мутацией могучего организма.

В текущей политике возникает ряд «парадигмальных» вопросов, которые, однако, носят совсем не риторический характер. Каким путем следует идти человечеству в условиях обозначившегося распада прежнего миропорядка? Что на сегодняшний день мир может предложить в качестве реальной и практической альтернативы бюрократическим дебатам о допустимости или недопустимости применения силы против суверенных и легитимных образований прежнего миропорядка или невнятных организованностей нового мира? Существует ли другой источник силы, кроме США, который может эффективно осуществлять систему глобальной регуляции в условиях трансмутации мира, в условиях деградации прежних социальных организмов и бурного прорастания новых?

В том числе организмов, базирующихся на суверенном индивиде, на гибких, нелинейных сочетаниях конъюнктурных и фундаментальных интересов групп различных конфигураций и пропорций, на феномене раскола национальных элит и формирования на этой основе амбициозных корпораций и астероидных групп, ранжируемых по единому, универсальному критерию – степенью их реального влияния на происходящие на Земле события. Новых частных организованностей, которые преследуют не только финансовые и не только экономические интересы, но также цели политического и социального творчества, преадаптации к новым условиям существования и имеющие при этом в виду новые мировоззренческие, религиозные и иные горизонты, попутно буквально разрывая на части и активно трансформируя «прежний, дряблый мир».

Возможно, реальная проблема заключается все-таки не столько в гегемонизме Америки, а в том, что Соединенные Штаты с задачей по установлению нового мирового порядка в намеченных ими на сегодняшний день категориях превентивных действий, в конце концов, не справятся. Мир будет взорван, и мы окажемся в турбулентной среде, постепенно переходя к тому самому «четвертому состоянию общества», к постцивилизационным параметрам бытия.

В последние годы проблема глобальной трансформации активно обсуждалась, но обычно под углом формирования поствестфальской системы – противостояния национальных государств некоторой возникающей глобальной структуре. При этом сама структура толковалась достаточно различным образом: то как регулирующий правила поведения на планете международный ареопаг, то как мировое правительство, либо как транснациональная олигархическая власть, действующая на основе разветвленной системы ТНК и ТНБ, или как-то иначе. И сейчас, кажется, наиболее актуальной оказывается именно тема конкуренции между собой этих различных версий глобализации, разных моделей глобальной топологии и схем мирового управления.

В анналах ХХ века, о чем уже упоминалось выше, контур выстраиваемой общемировой, глобальной системы управления и контроля до некоторого момента прорисовывался в основном в контексте сменявших друг друга поколений «мировых регулирующих органов»: от экспериментального дизайна Лиги Наций до вполне универсалистской ООН во главе с элитарным Советом Безопасности, обладавшим уникальным статусом, дающим право на легитимное использование силы.

На протяжении столетия были зафиксированы также другие футуристические порывы к новому мировому порядку: их диапазон – от идеи и практики перманентной коммунистической революции, реализовавшей себя, в конце концов, в аморфном организме «мировой социалистической системы» до не слишком внятных, но достаточно мрачных планов установления на планете нацистского Ordnung’а.

К концу века, однако, все более зримыми становились зачатки устойчивой системы мировой олигархии, как объединения транснациональной элиты и бюрократии, специфической «давосской культуры». Причем не последнюю роль в данном процессе играли такие, к примеру, международные институты «штабной экономики», как Всемирная торговая организация (ВТО) или Международный валютный фонд и Всемирный Банк, которые с какого-то момента стали в достаточной степени самостоятельными, автономными образованиями, отойдя от прежних замыслов относительно их судьбы и от самой системы ООН (хотя пуповина и по сей день окончательно и не перерезана). В итоге, в истории последнего десятилетия основными коллективными политическими акторами на мировой арене оказались, прежде всего, институт «Большой семерки» и Организация североатлантического договора (НАТО) – клубы доминирующих субъектов мирового управления.

Однако с приходом в начале нового, XXI века к власти в США команды Дж. Буша-младшего возобладало несколько иное видение исторических перспектив и другое практическое целеполагание. Или, может быть, правильнее будет сказать, что определенная заинтересованность в смене модели глобализации привела к власти администрацию президента Буша.

4. СТРАНА-ИМПЕРИЯ

Модель глобализации, которую предложила республиканская администрация, создает властную, военно-политическую, силовую прокладку для действующих систем транснационального финансово-правового регулирования, национальной транспарентности в рамках «вашингтонского консенсуса», т.е. для той глобальной системы перераспределения ресурсов и мирового дохода, которая складывалась на предыдущем этапе. Иначе говоря, ранее был выстроен скорее образ и рабочая модель глобальной регуляции, нежели реально функционирующая политико-силовая структура глобальных пропорций. Администрация же США создает сейчас под формирующееся геоэкономическое мироустройство свою версию его властного обеспечения.

Ведь когда мы говорим о политической системе – мы, по сути дела, ведем речь о формах, методах и механизмах проекции власти. Власть базируется на силе, но эффективно действующих транснациональных институтов и механизмов для глобальной проекции силы пока не существует. Эту роль и взяли на себя Соединенные Штаты Америки. Отсюда возникает упоминавшаяся выше тема «глобальной империи», образ «Четвертого Рима», или страны-системы, проецирующей свои «жизненные интересы» практически на весь мир. То есть Соединенные Штаты, действительно, уже не являются национальным государством, а представляют собой некоторый новый социально-политический феномен.

Но более фундаментальный характер носит все же другая проблема или иной аспект глобализации. Он заключается в том, что основной исторический конфликт лежит сейчас, пожалуй, не в плоскости конкуренции между моделями глобализации администрации Клинтона и команды Буша, и не между образами глобального мира по-американски или по-европейски, но между той политикой и стратегией, которые оперируют более-менее привычными, хорошо отрефлексированными социополитическими реалиями современности, и какой-то иной метрикой глобализации, действующей по ту сторону постмодернизационного барьера, связанной с новыми организованностями (разнообразными НПО, амбициозными корпорациями, астероидными группами, теневыми консорциумами и т.п.). То есть в мире интенсивно развиваются социальные организмы, которые грозят окончательно разрушить прежнюю систему политической авторегуляции, генетически связанную с эпохой Модернити.

Сложившаяся ситуация достаточно беспощадна по отношению к самим Соединенным Штатам. Америка по разным причинам взяла на себя в настоящий момент бремя глобальной политической и экономической ответственности и регуляции. Но при этом, оказавшись перед необходимостью активно утверждать свой новый статус, она близка к состоянию фрустрации, ибо столкнулась с субъектами, для взаимодействия с которыми у нее, в сущности, нет ни соответствующих развитых институтов, ни отлаженных механизмов. США обладают впечатляющей силой, но при первой же серьезной неудаче, при значимом срыве их усилий начнется существенная реконфигурация международной системы, сопровождаемая мутацией самого американского общества.

В мире, таким образом, под флером широко обсуждаемых и переживаемых сейчас драматичных событий одновременно развернулась другая, не слишком явная и не вполне внятная борьба за статус глобального субъекта, ведущаяся к тому же по новым, совсем не очевидным и до конца не познанным даже самими ее участниками правилам «большой игры» [7].

Возникшее положение вещей требует более глубокого прочтения, нежели то, которое демонстрирует нынешняя администрация США. Ключевой вопрос, стоящий перед Америкой, формулируется примерно следующим образом: по какому пути двигаться стране – преадаптации к новой, еще только складывающейся реальности, либо развитию все более могучих механизмов превентивных действий по снятию множащихся проблем и угроз нового мира? Естественно, реальная политика старается уйти от однозначного ответа на этот и подобные вопросы, представляя собой некую прагматичную амальгаму, более-менее соответствующую историческому (а чаще политическому) моменту. К тому же, часть неприятных вопросов, излишне усложняющих общую картину, по бюрократическим и иным причинам нередко откладывается «в долгий ящик» (как, например, произошло с некоторыми аспектами военно-стратегического развития Китая).

И все же почему администрация Буша действует именно таким образом и в тех формах, как она действует? Для этого есть свои веские основания. Дело в том, что наряду с кризисом глобального управления, кризисом, вызванным изменением системы миропорядка, формированием новой, нестационарной системы мировых связей и международных отношений, имеет место еще и другая коллизия – экономическая, которая в своей основе вызвана серьезной мутацией кодов индустриального развития. И в числе других значимых факторов, лежащих в основе данного нестроения, – как это ни парадоксально прозвучит – упомянутой выше приостановкой, прерыванием органичного для предшествующей эпохи фундаментального инновационного процесса: то есть интенсивного, скачкообразного создания новых предметных полей деятельности, оригинальных областей для приложения капитала, обновления реестра актуальных ресурсов и т.п.

Экономика эпохи Модернити в значительной мере строилась на такой постоянной смене предметных полей, на их усложнении и развитии, поэтому в орбиту хозяйственной практики вовлекались все новые и новые виды ресурсов, менялись их иерархия и значение. Когда же данный процесс приостанавливается, возникает, в частности, ресурсный кризис. Новые, специфические ресурсы не опознаются как таковые, оказываются в значительной мере не востребованными и не включаются в текущий хозяйственный оборот, что со временем практически неизбежно ведет к перерасходу прежнего, стандартного набора ресурсов и их критическому дефициту.

Предложенная в 90-е годы форма решения данного клубка проблем – цифровая «новая экономика» – после пережитого бума и периода эйфории оказалась, в сущности, паллиативной мерой и свою основную роль не выполнила. С подобными непростыми процессами в значительной степени связано предчувствие масштабного кризиса глобальной финансовой системы, прежде всего, рынка ценных бумаг, но также и валютного рынка. (Потери в капитализации предприятиями США достигли за последнее время трех триллионов долларов, а учетная ставка Федеральной резервной системы в настоящий момент опущена до минимума – 1,25%, который заметно ниже уровня инфляции.) Иначе говоря, обозначился горизонт «большого финансового взрыва», могущего привести к формированию совершенно иной, весьма драматичной социальной вселенной по ту сторону экономического Big Bang’а.

США как глобальный геоэкономический регулятор оказались, таким образом, в достаточно непростой ситуации, которая к тому же осложняется двусмысленным положением, в которое попала «традиционная» экономика в период бума экономики цифровой. Планка оказалась для нее лишком высокой, корпорациям подчас приходилось лукавить, чтобы удержать размеры своей капитализации, и в краткосрочной перспективе серьезно повлиять на создавшуюся к настоящему моменту в американской промышленности ситуацию может не слишком широкий спектр мер, не последнее место в котором занимает существенное снижение цен на энергоносители.

В среднесрочной же и долгосрочной перспективе данного направления, в мире volens nolens возникает проблема глобального дефицита ресурсов (прежде всего энергоресурсов, но также пресной воды и т.п.), новых форм конфликтов на этой почве и с какого-то момента отчаянной борьбы за ресурсы, «ресурсного шантажа», «ресурсного апартеида». Глобальная энергетическая стратегия США предусматривает целый ряд серьезных подвижек в данной сфере, ведущих, прежде всего, к устойчивому контролю над рынком энергоносителей, включая транспарентность и управляемость ОПЕК, ее фактический раскол, а также создание альтернативных конфигураций стран-экспортеров нефти.

Так что администрация Буша, выполняя сложные манипуляции по отстраиванию динамичной системы нового миропорядка, выбирает в этот непростой момент конкретные действия, соответствующие решению наиболее насущных структурных проблем, учитывая при этом, естественно, интересы наиболее близких к администрации кругов. Конечно же, – наряду с исполнением основной задачи: удержанием и утверждением своего особого статуса («статусной капитализацией») глобального регулирующего субъекта, взимающего с мира своеобразную «ренту управления».

Ведь другой «палочкой-выручалочкой» для американской промышленности в условиях грозящего ей кризиса и застоя является создание искусственных предметных полей деятельности, которые создаются не только такими очевидными механизмами как финансово-информационные пузыри, управление потребительским обществом и модой, но также методами «деструктивной экономики» (производство средств уничтожения, процесс уничтожения и последующее восстановление уничтоженного), сформировавшейся в процессе высокотехнологичных войн ХХ века. Отсюда – повышение оборонных расходов, приведение в действие колоссальной военной и военно-промышленной машины, борьба за послевоенные подряды, контракты и другие открывающиеся возможности.

Что опять-таки одновременно помогает решать проблему выстраивания трансграничной системы силовых модулей – опорных пунктов с не слишком определенным международно-правовым статусом и с присутствием боеспособных частей, находящихся в перманентно алертном состоянии (отрабатывающих новые концепты обеспечения господства и безопасности, ведения боевых действий, применения экспериментальных военных технологий и различных типов оружия и т.п.). А также других властных комбинаций и конфигураций для управления новым динамичным миром – и, в частности, таким турбулентным регионом, как Большой Ближний Восток, протянувшийся от Косова до Афганистана.

В современной транзитной логике военно-политического действия обладание новым качеством могущества предполагает его активное проецирование (создание прецедентов с их последующей легитимизацией), обратная ситуация чревата дезориентацией и даже утратой, обессмысливанием силы. В свою очередь дальнейшая дестабилизация окружающего мира легитимизирует применение силы и введение более жестких стандартов мирового управления.