Александр Неклесса

Глобальные вершины, локальные ущелья

С началом нового века стали особо ощутимы перемены в состоянии мира, изменение привычной грамматики истории. Заметно разнятся сейчас и толкования охватившей планету глобализации, ее реалий, горизонтов, миражей. Так, к примеру, все очевиднее диссонансы и разночтения между европейской и американской трактовками целей и форм современного исторического процесса, различия в оценке дизайна возводимой на планете конструкции.

Наряду с рассуждениями о снижении значения национальной государственности, об усилении власти международных регулирующих органов, о роли коллективных действий в новом мире, смысловое содержание проекта глобализации все явственнее включает в себя импероцентричную модель обустройства глобального универсума. Модель, в которой одно из государств более чем сохраняет свою актуальность и на практике постепенно отходит от концепции коллективных действий, по крайней мере в прежнем их понимании, выстраивая на планете архитектуру четвертого Рима (порой, однако, парадоксальным образом наводящую на мысли об историческом реванше Карфагена).

Параллельно укрепляется также прочтение глобализации как великого отступления Модернити, начала неофеодальной эры господства и взаимных столкновений «амбициозных корпораций» — транснациональных элитных группировок различных пропорций, этих «летучих островов», «дредноутов» обозначившегося Нового Севера. Что вместе с тем отнюдь не отменяет присутствия в мире других, полускрытых кулисами истории версий глобализации и сжатых, в ожидании своего часа, стратегических инициатив в данной области, наподобие исламистской.

Серьезную метаморфозу претерпела за истекший год стратегия США в сфере национальной и военной безопасности, что выразилось в переходе от «доктрины сдерживания» к концепции превентивных действий. А также роль и конфигурация военных союзов и блоков (прежде всего НАТО), сфера их компетенции, очертания актуальных рубежей безопасности и линий конфликтов. Постепенно начинает просматриваться контур динамичной (нестационарной) поствестфальской системы международных связей во главе с «господствующей мировой державой» (выражение госсекретаря США Колина Пауэлла).

В сфере экономики началось, достаточно неожиданно для многих, вытеснение ставшей привычной темы цифровой экономики темой энергетики в качестве главного мотива актуальных геоэкономических композиций. Их проектная вязь представляет сейчас те или иные аппликации треугольника, вершины которого: а) новая энергетическая ситуация и стратегическая инициатива в данной области; б) призрак мирового финансового и промышленного кризиса; в) многоликая тема безопасности и терроризма в различных версиях ее прочтения.

Энергетический уклад современной цивилизации начинает все отчетливее осознаваться как не менее значимый, чем разнообразные, весьма впечатляющие проекции постиндустриального уклада. В сущности, это две несущие опоры современного положения вещей в мире и сложившихся структур повседневности. Однако в обеих конструкциях в последнее время обнаруживаются все более серьезные дефекты.

Состояние глобальной энергетической отрасли теснейшим образом связано с углеводородным сырьем, в основном с нефтью. Развитие же атомной энергетики оказалось в силу ряда причин недостаточным, чтобы принять формально логичную эстафету прогресса в данной области. В частности, жупел Хиросимы и Чернобыля был эффективно использован влиятельным нефтяным лобби, умело организовавшим общественное мнение и, как результат, заметно ограничившим развитие атомной отрасли. Не сбылись также надежды, связанные с развитием термоядерной энергетики и возобновляемых источников энергии. В то же время существует ряд признаков того, что сделанные ранее оценки, касавшиеся запасов углеводородного сырья, носили завышенный характер вследствие конъюнктурных интересов отдельных стран и корпораций (не в последнюю очередь — из-за проблем, возникавших с их капитализацией в период интенсивного роста цифровой экономики).

Кроме того, ряд месторождений не смогут в дальнейшем столь же эффективно разрабатываться (либо начать разрабатываться) при низких ценах на это сырье. Часть нефтяных запасов носит формальный характер, ибо энергетические затраты на их гипотетическую разработку и доставку к конкретному потребителю — при нынешних технологических (и технических) возможностях добычи — вполне сопоставимы с энергетической емкостью реально добываемого сырья. Все это позволяет предположить, что где-то в 2020–2050 годах цивилизацию ожидает своеобразный момент истины — серьезные потрясения, связанные с прободением «энергетического пузыря» и новым статусом углеводородных ресурсов.

С учетом подобных перспектив Америка фактически приступила к пересмотру основ своей глобальной энергетической стратегии. Вашингтон опасается, что вслед за срывом сектора информационной экономики последует обрушение и традиционных отраслей промышленности. Задетой оказывается и такая могучая ветвь современной неоэкономики, как глобальная финансовая инфраструктура, спроектированная на основе гарантий могущества США, их умения управлять глобальными рисками (что является реальным, хотя и специфическим обеспечением фактической мировой резервной валюты — доллара).

В этих условиях дешевая нефть становится своего рода императивом американской внешней политики. В условиях обозначившейся кризисной экономической ситуации в стране Соединенным Штатам необходимо не только не допустить роста цен на энергоносители, но и по возможности добиться их значительного снижения (примерно до 17 долларов за баррель). Однако на этом пути обнаруживается все большее число подводных камней.

Пытаясь добиться радикального снижения цен на нефть — в частности, в результате прихода к власти в Ираке лояльного к интересам США правительства, а также трансформации в желаемом направлении все более драматизирующихся отношений с Саудовской Аравией, — Америка попадает в своего рода стратегический цугцванг. В случае решительных действий в регионе и общего ухудшения ситуации на Большом Ближнем Востоке высока вероятность серьезного кризиса в отношениях США с ОПЕК — организацией, теснейшим образом связанной с арабским и мусульманским миром. Все это, вместе взятое, вынуждает Америку, в частности, продумывать — в полном соответствии с логикой преадаптации— дизайн специфического стратегического инструментария — альтернативной нефтегазовой конфигурации глобального масштаба.

Россия на переломе эпох переживает один из наиболее опасных для социального организма видов кризиса— кризис смысла. Это выражается в транзитности предлагаемых рецептов развития, непрочности социального контракта между властью и народом, неустойчивости положения государства в международном сообществе.

Подобные ситуации, впрочем, возникали и раньше — в различных странах и в различные эпохи (от времен Жанны д’Арк до Великой депрессии, от Франции периода алжирской войны до Китая конца культурной революции и т.п.). Однако явный кризис подчас претворялся в не менее явный подъем на волне верно найденной идеи социального сплочения, самоидентификации социального организма, верно уловленного направления конструктивной деятельности.

Ситуация в России, однако же, осложняется дополнительным фактором, затрудняющим позитивный выход из смыслового коллапса: отсутствием в стране субъекта стратегического действия — национальной (в новоевропейском понимании этого термина) корпорации элит, то есть истинного правящего класса, а не простой суммы конкурирующих олигархических кланов. Национальной корпорации, видящей для себя резон в национальной синергии — совместном обустройстве страны и государства, исходя из долгосрочных целей социального общежития.

Поиск обращенной в будущее программы действий России, формулирование ее «повестки дня» в третьем тысячелетии приобретают в этих условиях характер социального императива. В противном случае страну ждет состояние социальной апатии, деморализации, коррупции общества и в конечном счете — его аномизации (что, согласно Эмилю Дюркгейму, есть не что иное, как социальный аналог самоубийства).

В этой связи весьма красноречив и выразителен эклектичный выбор современных российских национальных символов, парадоксальным образом не объединяющих, а скорее разъединяющих общество. Порой возникает вопрос: а произошла ли вообще в стране революция, или же имеет место некий бесконечный «процесс реформ», под флером благих «деклараций о намерениях», гротескным образом продлевающий жизнь — пусть и в заметно обновленных формах — далеко не самым перспективным и симпатичным реалиям прошлого?

Что же касается положения страны во внешнем мире, то некоторое время назад отчетливо прозвучал тезис: «Пришла пора серьезно задуматься о мире без России» (его, если не ошибаюсь, сформулировал Томас Грэхем — на тот момент научный сотрудник Фонда Карнеги, а затем один из потенциальных кандидатов на пост посла США в России). Другая формулировка этой же мысли: «Существование России есть не данность, а проблема». В настоящий момент острота ситуации, правда, заметно сгладилась, сейчас данная тема вроде бы не слишком актуальна, но колокольчик прозвенел…

На чем, однако, основана внешнеполитическая стабилизация России? В общем и целом — на выраженной готовности к тесному сотрудничеству с США, преимущественно в русле двух непростых сюжетов современности.

Первый из них (геополитический)— сотрудничество в сфере безопасности, включая стратегическое партнерство в формировании нового статуса Центрально-Азиатского региона. Создаваемый в новом геополитическом сердце мира плацдарм (особенно в случае его распространения в Закавказье) облегчает Америке контроль над Большим Ближним Востоком, имея в виду и иракскую ситуацию, и иранский узел, и Каспийский бассейн, и сценарии израильско-палестинского противостояния, и наметившийся кризис в отношениях с арабским миром, и мониторинг зоны индийско-пакистанского конфликта и т.д. Кроме того, Центральная Азия — прекрасная геостратегическая площадка для контроля над внутренними районами Китая, где расположены ядерные объекты Пекина.

Второй сюжет (геоэкономический) связан с судьбой российского нефтегазового комплекса в виду наметившегося пересмотра Америкой своей глобальной энергетической стратегии. Россия, резко наращивая добычу и экспорт нефти, являясь в настоящий момент вторым по объему мировым экспортером в этой области, становится важным элементом возводимой Вашингтоном новой энергетической конфигурации. Ее опорными точками могли бы стать — помимо играющего свою особую роль Северного нефтяного бассейна Европы: 1) Россия (а также в перспективе — все пространство Каспийского нефтяного бассейна); 2) Северная и Латинская Америки (Канада, Мексика и Венесуэла); 3) нефтедобывающие неарабские страны Африки, расположенные к югу от Сахары (прежде всего — Нигерия и Ангола).

Иначе говоря, Россия—РФ, лишенная на протяжении длительного времени собственной внятной стратегической инициативы и конструкции, оказывается встроенной в активно создаваемую чужую, закрепляя за собой роль объекта — управляемого сырьевого придатка, сужая, таким образом, спектр геоэкономических возможностей и значимых стратегических инициатив в наступившем столетии.