Rambler's Top100

ИНТЕЛРОС

Интеллектуальная Россия

INTELROS.RU

Intellectual Russia


Александр Неклесса

 

 

Выступление в дискуссии "Колониальные империи и неоколониализм в свете кризиса современного миропорядка: возможность переоценки?"

Круглый стол

 

 

Неклесса А.И.: Тема, предложенная для обсуждения, обросла устоявшимися представлениями, стереотипами, но имеет она также множество не столь уж очевидных, подчас парадоксальных «обертонов». И поскольку всем участникам нашего «круглого стола» есть, что сказать по данному поводу, наверное, имеет смысл каждому из выступающих, ограничить рамки рассуждения, сосредоточившись на каком-то определенном аспекте рассматриваемой проблемы. Я думаю, что отчасти нас спасает то обстоятельство, что стенограмма будет редактироваться, и мы, таким образом, сможем внести в нее некоторые уточнения и дополнения.

Мне сегодня хотелось бы обсудить в основном два сюжета. Первый – сама логика цивилизационного развития в эпоху Модернти. Или, точнее, цивилизационной динамики «большого социума» относительно стран «третьего мира». Тут возникает множество сюжетов, касающихся современной ситуации, поскольку мы имеем дело с некой точкой кризиса этой эпохи (как единого социокультурного феномена) и исторического перехода. Второй сюжет, который мне представляется релевантным поднятой теме – совершающаяся на наших глазах реконструкция глобального мироустройства, попытка выработать его новую устойчивую формулу. Причем не в виде некой интеллектуальной штудии, а во вполне практическом, проектном плане. Это две генеральные оси, по которым я попробую выстроить свое рассуждение.

Судя по всему, развитие цивилизации, современной цивилизации, цивилизации христианской, претерпело в ХХ веке серьезные изменения. В логике ее развития заложены универсалистские, или, как сейчас принято говорить, глобалистские тенденции: попытка выстроить некий универсум (Universum Christianum) для всего человечества. Посему и в процессе колонизации также присутствуют токи данного мировозренческого импульса, стимулировавшего последовательное обустройство планеты еще со времен эпохи великих географических открытий (если не раньше). Подобная универсалистская интенция в той или иной форме присутствует и в других авраамических (монотеистических) религиях, пронизанных энергиями творчества и токами личностной динамики.

Данный тезис можно, конечно, оспорить. Скажем, китайская цивилизация развивалась в какие-то периоды не менее интенсивно, а в какие-то и более динамично, нежели цивилизация европейская. По уровню ВВП на душу населения, развитию ряда технологий и даже в определенном смысле по масштабу внешней экспансии Китай чуть ли не до эпохи Нового времени превосходил Европу, не говоря уже о других культурно-цивилизационных ареалах. Во всяком случае, Малайзии, Индонезии, Цейлона, Индии, Ближнего Востока и африканского берега (Восточная Африка, Мадагаскар) китайские мореплаватели (Чжэн Хэ) достигали еще в начале XV века, т.е. лет за восемьдесят до эпохи великих географических открытий. Но, что, однако же, затем происходит? Стремительный откат. И именно мировоззренческая рамка, судя по всему, стала непреодолимой границей на пути динамичной экспансии, приведя к историческому отступлению, сворачиванию наметившейся было глобальной китайской экспансии. В результате тенденция не получает сколь либо значимого продолжения, обретая статус временной исторической девиации.

Я пропускаю длинный ряд исторических и культурных модификаций европейского социума, связанных (а) как с его экспансией во внешний, «языческий» мир (реализуя наряду с эгоистическими, хозяйственно-экономическими интенциями также культуртрегерские, прозелетические, цивилизаторские задачи), (б) так и с трансформацией самой имперской идеи социального обустройства в реальность национально-государственного мироустройства (приведшего в итоге к формированию исторического феномена «зональной глобализации»).

Однако по мере приближения ХХ века назревает новая, достаточно серьезная коллизия, приведшая, в конечном счете, к пересмотру всей идеологии глобальной экспансии (а соответственно и трансформации идеи и форм колонизации). Восприятие мира в «горизонтальных», культуртреггерских категориях Восток – Запад сменяется на определенном этапе социальной «вертикалью» Север – Юг. Или, иначе говоря, идея унификации, гомогенизации мира сменяется его фактическим расщеплением на две социальные вселенные, движущиеся в настоящее время, практически, в противоположном направлении.

Как это произошло? Ведь где-то на пороге ХХ века, приблизительно ко временам Берлинской конференции на планете выстроилась достаточно целостная мировая конструкция, основывающаяся на принципах «эффективного управления» и упомянутой рамки «зональной глобализации». Универсальная, планетарная социально-политическая конструкция, в сущности, получила свое конкретное историческое воплощение. Однако к этому времени мир уже столкнулся с серьезными несоответствиями, разбалансировкой политических, социальных и экономических механизмов, с различием точек зрение на историческое целеполагание и цивилизационные идеалы. Это был серьезный мировоззренческий кризис христианской цивилизации.

Чтобы передать ощущение возникшей исторической развилки, приведу такой пример. Представим сослагательное наклонение хода мировой истории на основании развития США. В каком смысле? Вспомним ситуацию гражданской войны. Расколотая цивилизация, которая на сегодняшний день существует на планете, это, в сущности, модель Северной Америки, проигравшей гражданскую войну, территории, где раздельно существовали бы индустриальный Север и рабовладельческий, постепенно африканизирующийся Юг. Мы бы получили, таким образом, модель расколотого американского универсума. Однако строительство Соединенных Штатов пошло в другом направлении, создавалось единое, достаточно гомогенное общество. Вот эта логика универсального развития и была подорвана в ХХ веке в планетарном масштабе, и прежде всего, в экономическом аспекте – в связи с кризисом перепроизводства, выбором путей выходя из ситуации Великой депрессии, а в социально-политическом аспекте – в момент радикального отказа от прежней формулы отношений с «третьим миром».

Индустриальная цивилизация на пороге ХХ века создала невиданное ранее изобилие, которое вполне могло бы скомпенсировать ситуацию нищеты и бедности на планете. Однако социальная формула мироустройства не соответствовала промышленным потенциям цивилизации. Возникла ситуация исторического выбора, началась интенсивнейшая борьба за платежеспособный спрос и за выбор исторических приоритетов развития. В результате на основе идеологии фритредерства, общества массового потребления (и одновременно национального эгоизма) выбор был сделан в пользу новой формулы глобализации, так сказать, «Глобализация-2», в рамках которой возникла и новая формула колониализма.

Забегая несколько вперед, отмечу: колониализм как некий внеисторический (универсальный) феномен на самом деле не исчез. Исчезла его определенная историческая ипостась. Исчез тот колониализм, который в том числе брал на себя и бремя культуртреггерства, и определенную социальную ответственность (столь осмеянное «бремя белого человека»). Новоявленное мироустройство Юга в мировой социологической литературе, кстати говоря, так и называлось некоторое время – неоколониализм, т.е. произошла, скорее, определенная семантическая, социокультурная, нежели политэкономичекая операция. Этот новый колониализм, сбросил с себя культурные и социальные задачи, заменив их на определенные финансово-экономические обязательства, но уже не столько со своей стороны, сколько со стороны бывших колоний. Достаточно вспомнить такие общеизвестные реалии как, скажем, «ножницы цен» или перманентные долговые обязательства, по сути развернувшие направление движения финансовых средств в направлении богатого Севера из стран бедного Юга. Фактически была реализована гибкая система косвенного управления, своего рода «макроколониализм» (геоэкономический протекторат), на основе глобальных геоэкономических технологий: мировой резервной валюты, глобального долга, управления рисками и т.п. Этот механизм выстраивается в 70-80-е годы, его генезис можно отчетливо проследить: во многом он был связан с феноменом нефтедолларов и развитием долговых обязательств на основе массового вливания дешевых кредитов в коррумпированные структуры новых государств. Но особенно характерна в этой связи, пожалуй, система «структурной адаптации и финансовой стабилизации», предложенная во второй половине 70-х годов Всемирным банком и Мировым валютным фондом, которая переключила внутренние фонды потребления «развивающихся стран» на перманентную выплату внешнего долга, одновременно стимулировав выброс на рынок природных ресурсов по достаточно низким ценам.

Если же вернуться к последовательному и полее подробному рассмотрению событий с начала ХХ века, то вскоре после Первой мировой войны происходили, действительно, удивительные события. Вспомним «бурные двадцатые», когда в результате упомянутого выше инновационного рывка, дополненного механизмом конвейерного способа производства, сформировалась материальная культура «мира дешевых вещей», потенциального материального изобилия, ставшего в дальнейшем основой для конструирования «общества потребления». Однако резкое понижение стоимости производства вещей привело к тому, что человек-производитель стал в значительной мере избыточной величиной. Разразился кризис, драматично описанный в специальной, да и в художественной литературе. Иногда, кстати, ситуацию 90-х годов в России сравнивали с этим кризисом. Но явления эти совершенно разного порядка: ведь кризис, обрушившийся на мир в конце двадцатых годов, был, в сущности, кризисом изобилия. Вещей стало так много, и они стали столь дешевы, что с этим надо было что-то делать.

На этот вопрос – о дальнейших путях развития цивилизации – было предложено два ответа.

Во-первых, мироустройство, выстроенное на основе зональной глобализация (концерта мировых держав-империй, существующего в рамках их культурно-цивилизационной общности), подверглось сильнейшей атаке. Сначала в виде укрепления идей протекционизма, «огораживания национальных и имперских рынков», ставших в условиях новой механики производства особой ценностью. Параллельно возникла, и в ходе Второй мировой войны пробила себе путь, идея фритредерства, на основе которой уже ближе к нашим дням была реализована конструкция Всемирной торговой организации. То есть глобализация – как выстраивание общемирового рынка сбыта – стала одним из вариантов ответа на феномен чрезмерного изобилия. Это был, так сказать, экстенсивный механизм выхода из ситуации, позволявший, в общем и целом, сохранить прежнюю социальную оболочку.

Второй ответ был более сложным. Однако прежде, чем перейти к изложению его сути, уясним одну простую истину: в социальном механизме того времени стабильность экономической конструкции определяло вовсе не количество потребителей, нуждающихся в тех или иных товарах, а количество платежеспособных потребителей, и данное различие весьма важно. То есть следовало не просто увеличить число потребителей, а повысить число именно платежеспособных потребителей (что привело, в частности, к разработке и реализации действенных социальных программ, повысивших уровень жизни в индустриально развитых странах), и главное – заставить этих платежеспособных потребителей потреблять избыточное количество товаров.

Помимо прочего, это был еще и серьезный идеологический кризис, поскольку Северо-атлантический мир возрастал на дрожжах протестантской этики. Избыточные же товары, потребление избыточного количества вещей, введение таких социальных механизмов, как форсированное потребление, искусственное потребление, престижное потребление, мода – иначе говоря, моральное устаревание товара без его физического устаревания, – требовало серьезных подвижек в сфере социальной ментальности и господствующей в обществе идеологии, т.е. революции сознания, чтобы реализовался проект вселенского общества потребления.

В свою очередь изменение господствующего мировоззрения, замена мировоззренческого каркаса эпохи Модернити, в конечном счете, вели также к ползучей ликвидации таких политических конструктов как гражданское общество и тесно связанных с ним институтов публичной политики и представительной демократии. То есть происходящее было не только экономической и идеологической, но и политической революции – знаменующей собою глобальную трансформацию общества.

Суммарный эффект двух обозначенных выше проектов (глобализации и постмодернизации мира) позволял решить эту и ряд других, остающихся вне рамок сегодняшнего разговора проблем. Но за все это пришлось заплатить большую цену.

Вторая тема, непосредственно связанная с нашей дискуссией, – это совершающаяся реконструкция мироустройства. Начиная с Первой мировой войны мы можем проследить попытки создания той или иной формы глобального управления (global governance) или мировых регулирующих органов: Лиги Наций, Организация Объединенных Наций, «Большой семерки». И, наконец, последняя историческая форма в этом типологическом ряду, находящаяся в становлении, – это «страна-империя» США в качестве глобального регулирующего государства, которое на сегодняшний день уже явно не является национальным государством в категориях прежней социополитической номенклатуры. Это совершенно новый социо-политический феномен в истории мира.

Другая форма, второй вектор мутации национальной государственности в ХХ веке– это «страна-система», «государство-регион». В определенном смысле это те же Соединенные Штаты, но также «государства Шенген», «Большой Китай», а в определенной степени – и Россия, СНГ, как наследник и генеральный инспектор постсоветского пространства.

Наконец, третья форма трансформации национальной государственности – это вектор субсидиарности, разнообразные культурно-политические автономии, но также и примыкающий феномен «несостоявшихся» и «рухнувших» государств, распадающихся территорий, пребывающих в ситуации перманентных войн и конфликтов (что столь характерно для некоторых частей Африканского континента).

Однако, пожалуй, более интригующий характер имеют новые формулы управления, реализованные и реализуемые на пороге ХХI века.

Прохождение человечеством нынешнего постмодернизационного барьера предопределило не только обновление известных форм социальной организации, но и появление нового поколения параполитических организмов. Здесь, пожалуй, можно выделить две ветви, которые различаются достаточно заметным образом. Одна из них связана с процессом экономической транснационализации, который резко усилился еще в конце XIX века с выходом индустриальной мощи государств за пределы национальной территории, что в свою очередь привело к образованию транснациональных корпораций, банков, других аналогичных организованностей, и, наконец, появлению контура геоэкономического мироустройства. Другая тенденция связана с формированием в рамках постиндустриального уклада динамичной параэкономической культуры амбициозных корпораций, являющихся в настоящее время действенными агентами перемен, обладающих собственным историческим целеполаганием.

Понятие геоэкономики сформировалось приблизительно в середине прошлого века, но активно использоваться оно стало лишь в девяностые годы. Возникло оно не случайно, существует несколько вариантов расшифровки данного термина, но в основном он активно используется, чтобы зафиксировать происходящее слияние политики и экономики в некоторую сложнорасчленимую целостность. Геоэкономические организованности это ведь не чисто экономические структуры, и введение понятия «геоэкономика» заполняет тот самый лексический дефицит, о котором сегодня уже говорили. То есть экономика в современном мире во многом выполняет управленческие и властные функции, а власть участвует в решении вполне экономических задач. К тому же и то и другое нередко осуществляется за пределами национальных территорий. Иначе говоря, геоэкономическая конструкция, которая выстраивается в мире, транснациональна и глобальна, хотя и привязана к определенным географическим ареалам.

В результате на планете возникла своеобразная метаэкономика – сложноподчиненная система геоэкономических пространств, соединенных нитями ресурсных потоков и геоэкономических рентных платежей. Другим следствием глобализации стало разделение экономической деятельности как структурно (в соответствии со структурно-доминантным ее геном), так и территориально (в соответствии с тем или иным географическим/трансгеографическим метарегионом). Я выделяю шесть таких ареалов, их взаимосвязь представляет собой иерархическую конструкцию.

Есть такой рукотворный предмет, «китайский шар» – шар в шаре и так далее: всего пять уменьшающихся шаров, расположенных один внутри другого. Это конструкция – неплохая модель геоэкономической конструкции мира. На поверхности геокона находится геоэкономический Новый Север – охватывающая все прочие миры «штабная экономика». Она генетически связана с североатлантическим регионом, но обладает собственным транснациональным и трансгеографическим целеполаганием. Экономика этого космополитичного модуля сопряжена с обладанием символическим капиталом, с возможностью глобальной проекции властных решений, с финансово-правовым регулированием всей совокупности экономических операций, со сферой высококвалифицированных услуг и цифровой экономикой. Это обиталище современной эфирократии я называю Новой Лапутанией по ассоциации с «воздушными островами» из одного путешествия Гулливера. И которое оставляет все виды вещественного, материального производства другим геоэкономическим регионам.

Доминанта следующего геоэкономического/географического пространства («первого внутреннего шара») – высокотехнологичное производство, расположенное в североатлантическом регионе. И если «первый этаж» мы назвали «Севером» (Новым Севером), то данный локус следует, наверное, сохраняя определенную типологическую/географическую преемственность, именовать Западом. Североатлантический регион выполняет для мира функции своеобразного «высокотехнологичного Версаче», занимаясь производством лекал и образцов, причем далеко не только в области одежды и обуви, но в сфере высоких технологий, которые (с определенными ограничениями для военных технологий) тиражируются затем в других регионах планеты.

И, прежде всего, в тихоокеанском регионе, в пространстве Большого тихоокеанского кольца. На сегодняшний день в геоэкономическом смысле тихоокеанский регион – это не только Северная и Юго-Восточная Азия, Австралия и Океания, ареал включает в себя и такую нетрадиционную ось, как Латинская Америка – Индостан. Это Новый Восток, связанный с массовым промышленным производством, включая наукоемкие и высокотехнологичные товары. Еще один географически мотивированный метарегион – Юг, расположенный преимущественно в тропической и субтропической зоне. Основа его геоэкономической ориентации – производство различных видов сырья.

Наконец, последняя географически мотивированная зона в современном мире – пожалуй, наиболее невнятна с точки зрения ее геоэкономической ориентации. Это «сухопутный океан» Евразии, точнее – пространство Северной Евразии, в политическом отношении во многом связанное с историческими судьбами России. Это, кстати, единственный «океан» (транзитное пространство), большая часть которого является национальной территорией. Если бы речь шла о построении формальной модели, то структурообразующим началом данного «большого пространства» – своеобразного геоэкономического Гипер-Севера – по ряду косвенных признаков должно было бы стать производство интеллектуального сырья и широкого круга нововведений, как технико-технологических, так и социальных. В этом случае пространственная экономическая организация мира закрепила бы структурные и функциональные отношения «мировой производственной мегамашины» – единого производственного и воспроизводственного комплекса мирового хозяйства. На практике, однако, этого пока не произошло.

Завершает перечень основных элементов пространственной экономической конструкции мировой геоэкономический андеграунд, «размазанный» по совокупной изнанке геокона, объединяя спекулятивный квази-Север с откровенно грабительской, «трофейной», криминальной экономикой Глубокого (Глубинного, Крайнего) Юга. Это наследник прежней криминальной и околокриминальной деятельности, которая в новом транснациональном мире, оперируя сотнями миллиардов – если не триллионами – долларов, постепенно приобретает качественно новые характеристики и устойчивое положение в рамках глобального геокона. Это далеко не только наркотрафик, хотя он составляет, наверное, самую заметную и знаменитую часть данной параэкономики, но также многочисленные сегменты теневой деятельности, тесно связанные с экономикой легальной, создавая серые, полусерые и прочие затененные и «нечистые» зоны деятельности. Однозначное определение параэкономики этого динамичного и трансграничного пространства, рискует сузить ее предметное поле, связанное тысячью нитей с другими частями мирового экономического универсума.

Перечисленные выше «круги» геоэкономической мегамашины находятся в определенной системе взаимоотношений: производство природного сырья и производство материальных изделий, создание интеллектуального «сырья» и производство высокотехнологичных изделий, вся индустриально-промышленная деятельность и постиндустриальная «экономика услуг», включая финансово-правовые и управленческие.

В социальной реальности наших дней присутствует между тем некий влиятельный фактор сопряженный с идеей развития. Дело в том, что в мире, наряду с процессом глобализации, о котором так много говорится и пишется, протекает другой, не менее основательный процесс, который, однако, привлекает к себе меньше внимания. Это процесс индивидуации: становление энергичной, полифоничной личности, или группы личностей, обладающих доступом к финансовым, организационным, техническим, технологическим рычагам индустриального и постиндустриального уклада, какими люди никогда прежде не обладали.

Деятельные «молекулы» этой социальной субстанции, образуя «сети переплетающихся подобий и космических симпатий», создают пластичные и перспективные организационно-деятельностные конфигурации. И здесь вновь язык социальных наук «немеет» – чувствуется дефицит соответствующей лексики, отсутствие разработанной семантики процесса. Подобные образования я определяю как новые организованности, также я их называю амбициозными корпорациями. Есть еще и такое понятие, как астероидные группы.

Откуда, к примеру, взялось понятие «астероидных групп»? Мы можем представить национальное государство как некоторую планету, но видим, что в современном мире – не только в развивающемся, но и в индустриально развитом, – некоторые национальные государства, национальные корпорации элит подвергаются декомпозиции, распадаются. В элитных группировках современных государств («парящих» в транснациональной среде) соприсутствуют группы, руководствующиеся весьма различными интересами и преследующие подчас совершенно разные цели. Эти цели и интересы, будучи антагонистичными в рамках национальных границ, в то же время порой совпадают с целями и интересами элитных группировок, обитающих в совершенно иных национальных ареалах. Подобные группы (осколки прежних «национальных корпораций») сливаются в космополитичные молекулы новых транснациональных организованностей.

Эти блуждающие в социокосмосе астероиды; различные амбициозные корпорации – экономические и трансэкономические, глобальные диаспоры, международные неправительственные организации, клубы, различного генезиса, рода деятельности и пропорций, криминальные консорциумы и т.п., – все они составляют новую пластичную Ойкумену, картография которой, во-первых, на сегодняшний день не прописана, а, во-вторых, большой вопрос, можно ли ее вообще устойчиво формализовать и «прописать», скажем, в учебнике социологии. Ведь даже та, сравнительно простая геоэкономическая конструкция, о которой говорилось ранее, далеко выходит за пределы традиционной, административно-политической карты мира. К тому же в ней есть дополнительное, «третье» измерение – представленное глобальным и «изнаночным» трансграничными ареалами. С новыми организованностями дело обстоит, однако, еще более сложным образом: перманентная динамичность и неопределенность являются их основными, генетическими свойствами.

Понятия нестационарности, неопределенности, турбулентности стали весьма популярными и распространенными категориями в современном политическом лексиконе. Данной темы не так давно коснулся заместитель военного министра США Вульфовиц, определив в качестве одной из приоритетных задач стратегических разработок исследование проблемы неопределенности. А такой влиятельный человек как Гринспен, председатель Федеральной резервной системы США, отказался в какой-то момент от привычных форм прогнозирования складывающейся ситуации и несколько раз прибегал к формулировкам, смысл которых в том, что будущее мировой финансовой системы – есть некоторая принципиальная неопределенность.

На чем бы я хотел здесь акцентировать ваше внимание? Состояние неопределенности – это, по-видимому, не просто постиндустриальный барьер, т.е. некоторая транзитная ситуация, прохождение которой дело нескольких лет, или даже десятилетий, иначе говоря, ситуация, которая со временем так или иначе будет преодолена. Нет, это возможно и есть основное, определяющее качество Нового мира, в котором человечество будет пребывать, соответствующим образом трансформируя сознание и адаптируя коды деятельности. И новые формулы управления, которые возникают в современном обществе и о которых шла речь, так или иначе связаны с этим новым качеством мира, тяготея к типологии управления турбулентными процессами, к системам и методам управления динамическим хаосом.

Иноземцев В.Л.: В рамках рассказа о новой форме государственности, Вы заявили про империи. А можно определить, что такое империя?

Неклесса А.И.: Империя – есть некоторый аналог всемирного огораживания, проведения черты между цивилизацией и варварством, то есть империя в этом смысле приближается к понятию глобального города. Корни такого прочтения, конечно же, в феномене Римской империи. Однако понятие империи достаточно пластично: в различные эпохи оно употреблялось в достаточно различном смысле, порой метафорически и к тому же далеко не только как социально-политическая категория. Скажем упомянутый мною Universum Christianum (или неупомянутый Халифат – это достаточно иное понимание имперскости), не вполне совпадающая даже с такими историческими воплощениями как, скажем, Византия или империя Карла Великого и ее дальнейшие модификации. Для нас это понятие интересно сейчас, скорее, как оппозиция национально-государственной форме мироустройства, основанной на идее коалиций и баланса интересов. Кризис данной формы мироустройства, как мне кажется, предопределил интере к новым формам государственности, через различные модификации, в том числе и  византийский опыт, хотя он был, в том числе и тем, в которых ощутимы имперские токи.

Но здесь мы пользуемся категорией «империя» скорее по инерции, «по наследству», и я именно поэтому предпочитаю все же пользоваться формулами «страна-система», «страна-регион» или «интегрия». В принципе, мы имеем дело с процессом строительства новой государственности. За неимением лексики для определения новых феноменов мы пользуемся прежним категориальным аппаратом, но пытаемся влить в старые мехи новое содержание. Или изобретаем неологизмы. Так что слово «империя» мы употребляем по инерции, а формула управления, конечно же, новая. Формула непременного военного или административного присутствия на имперской территории это в определенном смысле историческое наследство. Сейчас, конечно, большее внимание привлекают различные модификации косвенного управления, и даже скорее не силового (военно-административного), а экономического, геоэкономического (в том числе финансового). Хотя в случае Соединенных Штатов как раз сейчас мы имеем дело с целенаправленным созданием определенных опорных точек с неопределенным международно-правовым статусом, которые создают своего рода глобальную сеть мирового контроля. И все же мне представляется что будущее скорее за системами динамического контроля («контролирующий хаос»), нежели за превентивными механизмами поддержания status quo или иных форм поддержания статического равновесия.

 

 


© Журнал «ИНТЕЛРОС – Интеллектуальная Россия». Все права защищены и охраняются законом. Свидетельство о регистрации СМИ ПИ №77-18303.