Александр Неклесса

ПЕРВАЯ ВОЙНА XXI ВЕКА

Когда ХХ век стали называть “прошлым веком”, а события, давностью в сколько-то месяцев превратились в деяния “прошлого тысячелетия”, мы начали прозревать ширину походя преодоленного Рубикона. Удивительно, но перемена в достаточно формальном числовом ряде вполне совпала с реальным переломом истории. Новый мир, подобно миражу меняя обличия, устойчиво маячил на историческом горизонте всего последнего столетия, однако лишь 11 сентября первого года нового века человечество почувствовало терпкий вкус перемен. На вопросы заместителя главного редактора журнала “Эксперт” Татьяны Гуровой об архитектуре Нового мира, о сетевой культуре и новом поколении террористических организаций отвечает заместитель директора Института экономических стратегий Александр Неклесса.

– Александр Иванович, события, произошедшие 11 сентября 2001 года, многие аналитики трактуют как следствие обострения отношений между Севером и Югом. Дескать, в мире обозначилась новая линия конфликта: Север-Юг, вместо прежней – Запад-Восток, так ли это?

– Вопрос, точнее, то сомнение, которое в нем присутствует, – на мой взгляд, выстрел в десятку. Конфликт по оси Север-Юг реален, но то, что произошло 11 сентября, все-таки сигнал другой проблемы и, пожалуй, более серьезной.

– Какой же?

– Суть ситуации, казалось бы, можно сформулировать очень просто: теракт в США – оборотная сторона возможностей современной цивилизации, с ростом ее мощи автоматически возрастает уровень угроз и разнообразие рисков. Цивилизация имеет сейчас колоссальную мощь, поэтому и масштаб катастрофы столь велик. Но это все же плоская констатация... Элементы высокоорганизованного общества начинают систематически выходить из-под контроля и оборачиваться к человеку теневой стороной лишь тогда, когда сама цивилизация оказывается в кризисе. Именно это сейчас и происходит.

Теракт в Америке – трещина тектонического разлома. Мир активно менялся последние годы и десятилетия, и то, что мы наблюдаем сейчас, – момент истины, обнажающий новое положение вещей. То, что случилось, – произошло впервые, однако ясно: ящик Пандоры открыт, и теперь вряд ли удастся его захлопнуть. Более того, рискну утверждать, что подобного события – крупномасштабного террористического акта – ждали, гадая лишь о его конкретных формах. И, надо сказать, успешно гадали: не случайны прямые визуальные и сюжетные совпадения с продукцией Голливуда или, скажем, с романом Тома Кленси “Долг чести”.

– Не слишком ли общий ответ?

– Ну, это еще не ответ, скорее его преддверье. Есть у данной проблемы и второй уровень, более прагматичный, что ли. Кризис цивилизации – это еще и сбой господствующей системы управления, а также рождение, деятельное утверждение неких альтернативных форм. В подобном столкновении проверяется, кто более конкурентоспособен, за кем, попросту говоря, будущее.

– О каких системах управления и организационных схемах идет речь?

– Тут есть простой ответ и более сложный. Чаще всего разговор идет о разделении систем управления на жесткие, административные и гибкие, рыночные. О постепенном замещении национально-государственной системы международных отношений (inter-national relations) геоэкономической конструкцией (intra-global relations). Или же об открывшихся перспективах новой мировой анархии. Во всех подобных конструктах присутствует вектор истины, но хорошо бы помнить, что они – разные аспекты одной и той же, полифоничной, сложной реальности. Основная же структурная и функциональная оппозиция в социальном космосе возникает сейчас между легальной властью: институциональной, централизованной схемой управления (“яйцом”) и новой – неформальной, сетевой (“мышками”). Вот внутри данной коллизии действительно совершенно разные уровни разделения рисков и возможности самоорганизации. Ну что, входим в этот лабиринт?

– Продолжайте, ведь у Вас, надеюсь, есть своя нить Ариадны?

– Начнем тогда, как и полагается, ab ovo, что, кстати, в буквальном переводе означает – “от яйца”. Так вот, современные институты наследуют долгую историю, они весьма развиты, диверсифицированы, то есть имеют различные подсистемы, реализуя те или иные долговременные функции: политические ли, экономические. По степени гибкости, по способности к разделению рисков внутри организации – то есть к оперативной обратной связи – их можно поделить на две типологически различные группы: учреждения и корпорации. Это своего рода взаимосвязанные правое и левое полушария господствующей социосистемы: учреждения – жестче, консервативней, корпорации более гибки и динамичны. Корпорации легко преодолевают национальные границы, формируя надгосударственную, глобальную систему, в которой сами начинают видоизменяться (ТНК, мультикультурные корпорации и т.п.). В ХХ веке учреждения также стремятся реализовать тот или иной вариант международной институциональной стратегии. Однако коррозия институтов Нового времени захватывает и эти интернациональные бюрократические структуры – особенно структуры первого поколения, наподобие ООН и связанных с ней учреждений. Одновременно все явственнее проявляется неоднородный характер экономической среды, ее “двухярусность”. Это, пожалуй, более сложная и менее отрефлексированная коллизия.

– То есть нынешнюю ситуацию нельзя определить как “торжество экономического либерализма во всемирном масштабе”?

– Экономическая история последнего времени неоднозначна. В прошлом веке наряду с вектором либерализации проявилась тенденция слияния политических проблем с экономическими, стремление установить перманентный контроль над хозяйственной деятельностью, реализовать в этой сфере тот или иной грандиозный управленческий проект. Методы при этом существенно разнились: от явных, грубых форм администрирования, свойственных социалистической и корпоративной моделям государственности до гораздо более гибких – проклюнувшихся в административных амбициях международных институтов развития, в системах финансового контроля или в некоторых типологических особенностях современной генерации ТНК. Так, наряду с витринным конфликтом ХХ века между “социализмом” и “капитализмом”, развивался гораздо менее очевидный, но более универсальный процесс подавления и маргинализации экономического многоголосья, компрометации экономического либерализма, введения в эту область человеческой деятельности все более разнообразных “надстроек”.

В сущности, все три масштабных социальных проекта прошлого столетия – коммунизм, фашизм, глобализм – несли в себе энергии антиутопии. И чем жестче становилась скорлупа технологически развитого общества, тем больше он начинал походить на заложенную в основании цивилизации бомбу. В итоге, вместо прогноза благостного конца истории или пессимистичного, выстроенного в логике конфликтологии сценария “горизонтального” столкновения цивилизаций, мы наблюдаем “вертикальный” цивилизационный разлом, через трещину которого проглядывает новый мир, с иными законами бытия и собственной шкалой ценностей.

– Ну, а новая, сетевая организация – “мышки”?

– Сетевая организация – другая мегатенденция наших дней. По потенциалу своих управленческих кодов, по эффективности процедур она стоит выше привычных форм организационной культуры. Основной “кирпичик” последней – формальный институт, у сетевой же организации – действенная личность. Институты основаны на формальной иерархии, штатном расписании, ролевых функциях, стереотипизации процедур. Сетевая же организация основана на концептуальном единстве, автономии частей, аутсорсинге и разделении рисков. И выраженной креативности. Здесь царит полифония, подчас какофония индивидуальных проектов и групповых коалиций. Их основа – синергия миссии и личностей. Кроме того, сетевая организация, будучи принципиально абюрократичной, способна к чудесному качеству – преадаптации, то есть может схватывать на лету ту или иную тенденцию и готовить результат, для которого пока нет массового потребителя. Наконец, новая культура, подобно вирусам, может соприсутствовать во плоти прежних социальных организмов, в недрах которых прочерчиваются границы новоявленного “столкновения цивилизаций” – конфликта между централизованной иерархией и сетевой культурой, между администратором и творцом, между центростремительными и центробежными тенденциями.

Сетевая организация лучше приспособлена к динамичному, турбулентному состоянию социальной среды, где вместо непрерывной функции она реализует дискретные проекты. “Сетевая культура” и возникает-то именно на разломах, в момент кризиса или взлета. Проектная логика способна в этих непростых условиях минимизировать влияние долгосрочных, инерционных воздействий и связанных с ними принципиальных ошибок.

Сетевые сообщества (и террористические, в частности) формируются из деятельных личностей, которые творят концептуальное целеполагание, создавая под свои проекты временные виртуальные организации. Если выдвинутая идея (или финансовая цель) содержит вызов и перспективу, то определенный класс людей собирается в кластер. Эти коллективы могут действовать совместно, не сливаясь при этом в единую организацию, но автономно, в общем русле разделяемых целей и идеалов. Однако главное – подобная среда в современном мире становится все более действенной и все более влиятельной. Если же какой-то отдельный сегмент сети оказывается разрушенным, остальные могут продолжать функционировать. Сейчас на планете образовалась хорошо обустроенная площадка для яркой реализации данного феномена как системы “сверхоткрытого общества”, причем сразу в двух его ипостасях: “дневной”, легальной и, так сказать, “исподней”, мирового андеграунда, при том, что четкой границы между ними не существует...

– Сетевая организация, она, что, выросла вне западной цивилизации?

– Наоборот, в своей нынешней форме она во многом порождение присущей этой цивилизации технологической мощи, не столько даже промышленной, сколько инфраструктурной и инновационной. Однако по своим амбициям и горизонтам “сетевая культура” явно перерастает рамки современного общества, преподнося ему подарки не только в виде Интернета, хотя это наиболее внушительное на сегодняшний день – с точки зрения пропорций – сообщество “мышей”. Кстати говоря, этим опровергается один распространенный стереотип – сетевые организации все еще подсознательно воспринимаются как камерные и маломощные, как своего рода “малые предприятия”.

“Сетевые организации” в виде слабоформализованных в окружающей среде сообществ, конечно же, существовали и раньше. В конце концов, вся наша цивилизация создана именно таким сообществом, воспринимавшим себя не как формальный институт, но как “закваску”, как “соль земли”. В момент утверждения Константином Великим начал христианской государственности общая численность самих христиан в Римской империи вряд ли превышала 5-6 процентов населения... Но христианство, будучи мировоззрением монотеистическим и творческим, понимающим Творца как свободную личность, преображало человека-функцию (язычника) в свободного человека, закладывая тем самым основу современного мира. И к тому же христианская цивилизация кардинальным образом влияла на менталитет людей к данной культуре не принадлежащих.

– Каким образом?

– Во-первых, через экспансию культуры, через глобальное, планетарное распространение ее кодов. А во-вторых, через механизмы секуляризации, демистификации мира, через создание той особой персонализированной, инновационной среды, которая определяет динамизм и энергию современной цивилизации. Возникает удивительный эффект: люди иных культур, живущие в современном мире, в ряде случаев незаметно для себя, бессознательно, через саму среду Большого Модерна усвоили мироощущение, элементы мировоззрения, модели поведения и многие другие достижения чужой для них культуры.

Но есть тут и совершенно особое обстоятельство. Одно из основных понятий христианского мироощущения и мировоззрения – личная свобода. И по заложенному в ней алгоритму, личная свобода как свобода универсальная должна была привести общество к моменту легализации иных кодов бытия. Так что сама логика развития нашей цивилизации в принципе допускает и даже предполагает возможность взлета иных, в том числе враждебных, мировоззрений, своего рода глобальную деколонизацию ветхого мира, “азиатчину”, калейдоскоп “постколониального” и постмодернизационного социального творчества. К тому же, подобные системы, как и принадлежащие к ним люди, пережили вполне определенную мутацию, впитав изначально столь чуждое для традиционных культур качество свободы. И даже цивилизационный регресс не в силах полностью лишить их этого качества (хотя и трансформирует свободу в произвол), предопределяя серьезное отличие возникающих на планете очагов неоархаики от архаики прежней, традиционалистской. Так что в каком-то смысле мы подошли к моменту истины христианской цивилизации, хотя речь, по-видимому, может идти о глубоком кризисе со страшными проявлениями.

– Но мир пережил серьезную катастрофу, а Вы утверждаете, что это проявление новых организаций и методов управления...

– А знаете, где сейчас наиболее эффективно реализуются новые принципы? В среде НПО – неправительственных организаций. Среда же эта – самая, что ни на есть, широкая, глубокая и эклектичная. Здесь и неформальные клубы различных уровней компетенции, и религиозные сообщества, и группы влияния, и такие международные организации, как, скажем, “Гринпис”, “Эмнисти интернейшнл” или столь модное ныне движение антиглобализма, но одновременно к этой типологии тяготеют разнообразные асоциальные и криминальные организации, наконец, – организации террористические... В начале года я ездил в Киргизию, где, в частности, обсуждалась ситуация с наркотрафиком. Ситуация практически безнадежная. Почему? Дело во многом именно в организационной асимметрии государственных органов и криминальных кланов. Высокая степень обратной связи и персональное разделение рисков внутри наркокартелей серьезно повышает их адаптивность, их эволюционные возможности к меняющимся условиям и принимаемым против них мерам. Кроме того, финансовое сверх-благополучие этих организаций зиждется на иных, нежели у конвенциональной экономики принципах, а щедрое использование ресурсов не снижает конкурентоспособность. В результате борьба с наркотрафиком подчас напоминает усилия по локализации вирусных эпидемий: усилия, приводящие к возникновению все более изощренных и жизнестойких форм этой напасти.

Общая коррозия мира Модернити все чаще напоминает историческую ситуацию поздней Античности – синкретизм и размывание культурных горизонтов, падение морали, распространение идеологии общества потребления, движение народов, “сжимание” цивилизации варварством. Самая яркая черта, чем-то сближающая наше время с поздней Античностью и ранним Средневековьем, это пожалуй, смешение футуристического порыва и примет краха цивилизации, смутные образы кочевников с ноутбуками и “Стингерами” на холмах у Тибра и контролируемые со спутников мычащие стада, снабженные штрих-кодами, у стен Капитолия...

Сейчас, в меняющемся мире возникает принципиально иной класс угроз. Это борьба не только интеллекта, финансов, организационных принципов, технических возможностей и технологических решений, но, прежде всего, – борьба мировоззрений, борьба кодекса поведения прежней цивилизации и моральных начал совершенно иной культуры. На планете выстраивается своего рода глобальный и многоярусный Undernet, эксплуатирующий открывающиеся возможности для неограниченных моральными препонами форм деятельности и иллегальных организаций, где неформальность и гибкость подобных организмов оказывается их существенным преимуществом...

– И с тем же самым мы столкнулись сейчас в случае теракта в США?

– Да, конечно. Мир испытал воздействие диверсифицированной, духовно или идеологически мотивированной организации неопределенных пропорций, использующей для достижения своих целей террористические методы и широкий спектр средств, созданных цивилизацией. Присутствие идеологической компоненты и связанного с ней стратегического целеполагания важно, поскольку продуцирует максимальные усилия членов организации, их готовность к самопожертвованию. Обильное финансирование, конечно же, важный компонент процесса: финансы подобны бензину для механизма, но управляют механизмами – люди, имеющие свой взгляд на положение вещей и тот или иной горизонт. В рамках прежних институтов все это – их частное дело, в новой сетевой среде – нет. Умы нанимают, сердца же соединяются, хотя и не без широких возможностей манипулирования этим процессом. Если Вас не шокирует, скажу, что здесь в извращенных целях применяется принцип, известный как соборность, – то есть сочетание свободной личности с общим делом. Вообще гражданство и лояльность в новом веке оказываются интимными, персонализированными понятиями. Однако свобода без любви, без сострадания, равно как и свобода, выражающаяся в ненависти, – это нечто демоническое. В середине девяностых годов папа Иоанн Павел II предупреждал о распространении в мире “культуры смерти”, сейчас данное определение приобретает дополнительный смысл. Перед нами откровенное, действенное зло. Цивилизация столкнулась с агрессивными организациями прямого и косвенного действия, против которых у нее нет адекватной защиты. Геркулесовы столпы Нового Света повержены в прах и лежат в руинах.

– Нет адекватной защиты, видимо, в рамках существующей административной системы управления?

– Существующие системы обеспечения национальной безопасности в принципе настроены на совсем иной класс угроз, в новых конфликтах их мощь, внутренне ориентированная на принцип эскалации (а не диверсификации), словно уходит в песок. Они были созданы для борьбы с системами нападения таких же государств или их коалиций. По крайней мере, – с агрессией отчетливо выраженных институтов, с чем-то, что, как минимум, имеет географически локализуемую институциональную структуру, имя, в конце концов. А против новых типологических субъектов эти системы не работают. Возникает феномен “диффузных войн” – происходит диффузия временных и пространственных границ конфликтов, их субъектов и объектов, применяемых средств и т.д. В условиях трансформации миропорядка, когда “родовые признаки” прежнего цивилизационного контекста и государственности отсутствуют или ослаблены, современные военные системы становятся все менее эффективными, вспомним конфуз Америки в распавшемся на кланы Сомали или вязкость, зыбкость ситуации в Косово и Македонии, когда вектор активности смещался от конфронтации с Сербией на “Албанскую армию освобождения”. США, обладающие огромной мощью, столкнулись с безликим противником и анонимной агрессией.

Предпринимаемые в борьбе с новым системным терроризмом действия подчас напоминают поведение слона, пытающего передавить то разбегающихся, то вновь собирающихся в стаи мышей, а то и не очень мирно существующих у него прямо под кожей стопы. В какой-то момент возникает риск потери лица и начинается активный поиск мальчиков для битья. Тут мне приходит на ум эпизод из повести Рея Бредбери “451° по Фаренгейту”. Помните, когда власти оказались не в силах поймать героя, они выпустили механического пса на подставную цель, которую затем с триумфом и уничтожили. Бюрократия умеет избегать провалов, по крайней мере, публично. Кроме того, чрезвычайные ситуации предоставляют уникальные возможности для решения под прикрытием момента каких-то иных, побочных или вовсе посторонних, но с трудом реализуемых в обычных условиях задач. Универсальное же повышение уровня контроля над социальным пространством входит в противоречие с базовыми принципами открытого общества, ведет к его окостенению...

– Так что же делать?

– Это серьезный вопрос. То, что произошло 11 сентября, должно, прежде всего, изменить сам подход к проблеме. Ведь кризис данного типа был запрограммирован, ожидание крупной террористической акции длилось не один год. Но дело даже не в том, что трансформация не проявлялась во всей полноте, – бюрократический механизм в принципе плохо приспособлен к преадаптации, к “борьбе с тенью”, то есть в данном случае к реальному противостоянию еще не реализовавшимся угрозам. Это напрямую связано с другой весьма актуальной темой, к сожалению, выходящей за рамки нашего сегодняшнего разговора, – общим дефектом существующих систем стратегического анализа и планирования. Иррациональность и мистифицированность нового мира измеряется, в конце концов, нашим невежеством в отношении него. Понимаете, даже сейчас мы рассуждаем, приспосабливаясь к логике административных структур, способных более-менее эффективно реагировать на угрозу, лишь после ее реализации. Кроме того, мы упускаем из виду, возможно, центральное обстоятельство – критическую роль играют не только совершенство процедур, но и состояние личности, не только новые идеи, но и старые моральные ценности.

Цивилизация, переходя в иное качество, сталкивается с новым классом угроз всерьез и надолго. Разрабатываются и апробируются соответствующие военные средства и технологии. Однако все чаще приходится задумываться не столько о повышении эффективности существующих систем и подходов, сколько о принципиально новых путях обеспечения стратегической стабильности, об иной концепции действий, о целенаправленном и результативном изменении правил игры. Образно говоря, “стратегия Буша” (младшего) не может быть повторением, пусть и модифицированном, “стратегии Буша” (старшего). Именно понимание идеологии террористов и социальной структуры Нового мира может дать ключ к повышению эффективности борьбы с терроризмом как явлением в целом. На уже упоминавшейся Бишкекской встрече мною была предложена для обсуждения, к примеру, квазиэкологическая методология противодействия негативным явлениям в центральноазиатском регионе. Суть концептуальной схемы – отход от рефлекторной политики (“борьбы с симптомами”) и переход к системным действиям, типологически схожим со стратегией противостояния вирусным эпидемиям или экспансии нежелательных популяций (“обеспечение социально-экономического благополучия”, “разрушение потенциала антисистемы”, “финансовая стерилизация”, “подрыв патогенной среды обитания”). Надо сказать, новый терроризм как феномен, нанеся столь явный удар, также претерпел определенный ущерб, утратив отчасти потенциал внезапности и свою прежнюю безликость.

– Зачем же произошло это “открывающее” событие с точки зрения сетевой культуры?

– Сетевая культура все-таки не есть некое директивно управляемое сообщество, хотя в отдельных случаях подобная иллюзия может возникать. Сетевые организации манифестируют не централизованную постановку задач, но концептуальное лидерство, поэтому и класс задач в той или иной сфере слабо формализован, в области же планирования имеет место гибкое сочетание знания существующего контекста и конкретного, проектного мышления. Отсутствие стратегического мышления проявляется ведь не в дефиците грандиозных целей, а в непонимании логики и взаимосвязи происходящих событий и соответственно – в неизбежном мистифицировании реальности... Но вернемся в “диффузное пространство”: в период опасности организации “рассыпаются”, “засыпают”, переходят на автономный режим связи, потому даже серьезные потери и разрывы легче переносятся данным типом структур, нежели централизованными институтами. Прообраз Инернета, кстати, в свое время создавался именно как максимально устойчивая система связи для военных ситуаций. Сетевая структура – крайне разномастна, она работает за счет кооперации, это, если угодно, новая формула социальной организации, которая имеет не только негативные аспекты, о чем мы сегодня говорим по преимуществу и по необходимости.

Сетевая форма организации позволяет ей быстро адаптироваться к изменяющимся внешним условиям, именно в этом направлении действуют некоторые крупные транснациональные корпорации, приспосабливаясь к изменчивой геометрии глобальной экономики и новым формам конкуренции. По понятным причинам, корпорации – образования куда менее инертные, чем бюджетные структуры, к которым относятся и спецслужбы и системы безопасности в целом. Но теперь и спецслужбам приходится перенимать “сетевые” правила игры, сравнивать ключевые преимущества и пороки децентрализации и автономии с “конкурентоспособностью” привычных вертикальных командных линий. Пока же подверженные директивному планированию, спецслужбы не успевают отвечать на новые вызовы, и в этом одна из причин, почему они не могут быстро перестроиться на борьбу с новыми, нешаблонными видами угроз. Обратите внимание, в то время, когда государство в возрастающей степени вкладывает средства в борьбу с терроризмом, граждане все меньше полагаются на меры коллективной безопасности, отдавая предпочтение системам индивидуальной защиты. Возросший спрос на продукты этой категории вместе со стремительным падением акций страховых компаний очень хорошо иллюстрирует данное обстоятельство. Суть происходящего – уровень риска возрастает столь сильно, что уже не страхуется привычными средствами и соответствующими институтами.

– Осознается ли новый характер угроз в управленческом корпусе?

Конечно же, осознается. Вопрос в другом, – в характере долгосрочной стратегии безопасности. Нам все-таки чаще приходится сталкиваться с гипертрофией прежней логики: надежды возлагаются на совершенствование уже существующих подходов и технологий, но на новом уровне. Так, постепенно начинают обретать плоть модели, в рамках которых социальное пространство уподобляется цифровому. Действительно, специалисты по безопасности признают, что выследить компьютерного преступника в Интернете значительно легче, чем преступника в обычном мире: компьютерные сети, набор серверов и протоколов, представляют собой среду, где варианты действия ограничены и фиксируемы, процессы могут быть в любой момент раскодированы и, таким образом, контролируемы. А вот вне сетей, в реальном, а не виртуальном сообществе, кодов поведения существует неограниченное множество при явном дефиците “протоколов”. Если и дальше следовать данной логике, то задача состоит в том, чтобы сузить множество вариантов поведения человека и уверенно контролировать оставшиеся. Идеал такой среды – тотально контролируемое общество. Попытка создать “всеобщий каталог”, ввести личный код, систематизировать персональную информацию уже предпринималась и в странах Шенгена, и в США, корпорацией Oracle сейчас разрабатывается наиболее универсальная в этом смысле система Digital Angel. Все это между тем есть коренная ревизия основополагающих принципов и американской мечты, и соответствующей системы ценностей, трансформация, уплощение личности, превращение субъекта в объект.

Сейчас, однако, в новой психологической атмосфере ведутся активные дебаты о жизненной необходимости ограничить некоторые ключевые свободы, о разрешении спецслужбам доступа к приватной информации. И, вновь, надежды возлагаются на технологии – информатику, биометрику, цифровые коды, телекоммуникационные системы, – эволюция которых начинает угрожать основной ценности современной цивилизации – свободной личности. Это порочный круг. Подобный сценарий является на деле тупиком цивилизации, ее логическим концом. Это ответ ржавеющего охранительного механизма на растущий организм, стремление переломить, а не оздоровить логику развития. Возможно, с технологической точки зрения задача тотальной слежки и может быть решена, но приведет это к созданию еще большей угрозы. В конечном счете, получится, что основной источник опасности – сама свобода.

– Александр Иванович, Вы несколько раз употребили выражение “новый системный терроризм”. Какой смысл Вы вкладываете в это понятие?

– Системный терроризм имеет несколько аспектов. В частности, новый терроризм учитывает взаимосвязанность мира, системный характер протекающих в нем процессов – предъявляя соответствующую стратегию угроз. Его акции строятся на принципе домино, а менталитет организаторов напоминает стиль мышления опытных шахматистов, способных просчитывать последствия и идти на обманные комбинации и конъюнктурные жертвы. Обратите внимание, кстати, на значение символических объектов, жестов и процедур в новой стратегии действий. В сложном, глобализированном обществе неизбежно возникает “эффект бабочки”, когда достаточно незначительное событие в одном месте способно вызвать лавинообразные последствия в другом. Скажем, в среде финансово-экономических операций, хотя и хорошо управляемой, но все же достаточно уязвимой для подобных системных воздействий.

Проект глобализации предполагает решение весьма непростых задач: отлаживание механизма мировой валюты, обеспечение транспарентности системы платежей, создание глобальной налоговой системы, устойчивых институтов страхования национальных и региональных рисков, всемирного каталога людей и объектов собственности. То есть должна возникнуть непротиворечивая целостная конструкция, у которой однако есть один серьезный дефект: решая титаническую задачу глобальной безопасности и минимизации рисков, она становится все более неприязненной к неконтролируемым инновациям. В итоге рабочая модель глобального организма постепенно редуцируется до уровня механизма, и где-то со второй половины 90-х годов это стало вполне ощущаться. В то же время существует и развивается теневая система построенная как раз на острие сомнительных инноваций.

– Обеспечение национальной безопасности является актуальной проблемой, оно и заставляет задуматься о многом. Один аспект – адекватность и конкурентоспособность существующих механизмов национальной безопасности мы обсудили, на что еще, по Вашему мнению, следует обратить внимание?

–Пожалуй, на формальную сторону этого феномена. С нею сопряжено удержание ситуации в социально-правовой рамке, сдерживание аномизации общества. В чем тут дело? Сейчас нередко приходится сталкиваться со специфической семантической коррупцией – метафоричным употреблением некоторых понятий, которые затем начинают применяться наравне со строгими терминами. Современная цивилизация в значительной мере базируется на правовой культуре, на четкости научной и юридической рефлексии, на разработанности категориального аппарата и социально-правового контекста. О феномене нового класса военных действий – “диффузных войнах” – я уже говорил. Не мене важным, однако, оказывается формальное различение террористической операции и военной диверсии, хотя бы с точки зрения их “ведомственной принадлежности”: к чьей компетенции те или иные события относятся – спецслужб или вооруженных сил? Дело в том, что в ходе военного конфликта вооруженные силы могут убивать без судебного решения, у спецслужб же в норме такого права нет, либо оно носит ограниченный характер.

Кроме того, необходимо учитывать правовые следствия тех или иных действий на территории других государств. Неразличение юридической специфики, равно как и несоблюдение правовых принципов ведет к повторному подрыву социальной стабильности но уже с другой стороны: к беззаконным и безнаказанным акциям спецслужб или к действиям вооруженных сил против гражданского населения, либо даже собственного народа. Так что, наряду с формализацией промежуточной формы силового конфликта (между антитеррористической операцией и войной), следует задуматься над высокой вероятностью появления нового силового института (нечто среднее между армией и спецслужбами), чтобы действия в любом случае носили легальный характер, оставаясь в рамках правового поля. Еще одной амбициозной проблемой является по-видимому осмысление нестационарной системы международных отношений, к которой, кажется, движется мир. Неурегулированные до конца конфликты с внешним участием – а тут можно вспомнить и Ирак, и Косово, и другие, менее заметные ситуации, – постепенно выстраиваются в единый типологический ряд...

– Агрессивные сетевые организации как альтернативные существующей системе появляются только в странах Юга?

– Нет, конечно. Хотя подобный стереотип действительно распространен. То есть источник бед – какой-то нехороший, грязный и одновременно обездоленный мир. Но меняется вся система миропорядка, сетевые организации и системные процессы самого различного толка возникают и развиваются в интернациональной среде НПО. Достаточно, наверное, упомянуть “бизоньи стада” горячих денег, в момент кризиса способные растоптать финансовые, экономические, политические и социальные системы целых государств, причинив немало бед и страданий населению. Квази-Север “нового кочевничества” в ряде своих деструктивных проявлений вполне сливается с Глубоким Югом, – это всего лишь различные аспекты одного фундаментального явления, единого “диффузного пространства”.

– Хочу в этой связи задать Вам быть может не очень политкорректный вопрос: почему все же понятие “исламский терроризм” неизменно оказывается на первом месте в этом контексте?

– Действительно, существуют два непересекающихся мнения по данной проблеме: подавляющего большинства мусульманских богословов, утверждающих что ислам и терроризм несовместимы, и массовое сознание, прочно усвоившее для себя эту связь. Думаю, тут не обойтись без анализа в той или иной форме глубокого кризиса модернизации. В последние столетия в мире развивался фундаментальный конфликт между сознанием секулярным и традиционным, коллизия, которая воспринималась то как конфликт Запада и Востока (еще в киплинговском понимании этой оппозиции), то как социальный антагонизм между странами “богатыми и бедными”, между “Севером и Югом”, между чужеземными угнетателями и колониальными народами... Конфликт, который неизменно продуцировал поиск традиционными культурами действенного ответа на вызовы модернизации. При этом единственная мировая религия сопоставимая с христианством и по числу своих приверженцев, по прозелетической устремленности, и, соответственно, по глобальности распространения – это ислам, который к тому же исходит из общей с христианством монотеистической традиции “людей Книги”.

В ХХ веке появились концепции ускоренного развития мусульманского общества на путях западной модернизации (например, опыт Турции или шахского Ирана), велся поиск собственных кодов обновления и развития (опыт СССР или в исламском мире – салафизм), наконец, обретал плоть фундаментализм, отвергавший сам модернизационный подход к социальной практике. Нам, пожалуй, важнее углядеть иное явление – лукавое дитя эпохи постмодерна, – которое я назвал бы квазифундаментализмом.

– Не могли бы охарактеризовать это явление более подробно?

– Для начала обращу Ваше внимание на характерную лингвистическую аберрацию, существующую в русском языке: когда речь идет о “мусульманском экстремизме” вместо слова ислам, как правило, употребляется понятие исламизм. Мне кажется, тут зафиксирована суть процесса в общественной психее, о котором пойдет речь,– идеологизация религий. В сфере социального менталитета модернизация есть секуляризация, обретение человеком способности жить так, как “если бы Бога не было”. Но это качество современной цивилизации предопределило и ряд следствий: легализацию иных кодов бытия (о чем мы уже говорили), распространение усеченного, массового сознания, наконец, конъюнктурное, прагматичное использование религиозной “инфраструктуры” для достижения социальных, политических и иных земных целей, то есть ту самую идеологизацию религий. Процесс этот прямо противоположен секуляризации, а соответственно и классической модернизации; религия – точнее ее достаточно внешние элементы – становится по сути оболочкой идеологических конструкций, сам же феномен вполне укладывается в карнавальные, эклектичные коды культуры постмодерна. Его основа – химеричное, разорванное сознание необразованного или односторонне образованного человека – идеального объекта для манипулирования – живущего в современном мире, но пытающегося следовать нормам традиционалистского сознания. (Конъюнктурным примером тут могла бы, наверное, послужить курьезная самоидентификация некоторых лиц, захваченных вихрем конфликта в Чечне, как “суфиев-ваххабитов”.)

В глобальном распространении квазифундаментализма играют определенную роль и современные стратегические игры, связанные с ресурсными или финансовыми проблемами, наркоторговлей, задачей поддержания социальной стабильности или, наоборот, – ее целенаправленным подрывом в том или ином регионе. Приведу пример, который я бы определил как “экспорт экстремизма”: это прямое либо косвенное выдавливание, экспорт бродильных элементов из ряда светских мусульманских стран во внешний мир под предлогом поддержки “распространения ислама”. Планетарный Undernet – теневая глобализация асоциальных процессов – потому и глобален, что конъюнктурен в отношении религиозной самоидентификации и равнодушен к конкретному месту жительства.

– Что же тогда составляет его основу?

– Фокус проблемы, в конечном счете, не абстрактные социальные схемы, а человек и его свободный выбор. В пространстве исторического действия возник новый субъект, творящий собственную реальность, – свободно действующая личность, отсеченная от прежних культурных корней. Этот новый человек, ощущая себя элитой нового мира, независимо от форм включенности в прежнюю систему, способен безжалостно распорядиться своей и чужой свободой, действуя как “с той”, так и “с другой” стороны социальной иерархии. Сейчас у него в руках могучие инструменты: финансовые, организационные, информационные, технические. При этом диалог подобных личностей и пассионарных групп различных толков ведется “через головы” других людей, психологически воспринимаемых как безликий хор статистов.

Гибкость и неподконтрольность, принципиальная непубличность действий неформальной элиты, все более набирающей вес, но при этом не нуждающейся в институализации своих социальных претензий (по крайней мере, в прежнем смысле этого понятия), проявляется во внешней иррациональности, анонимности, даже эзотеричности семантики актуальных социальных связей. Новые субъекты этих отношений, действующие поверх прежних социальных конструкций, подвергаются обвинениям в произвольном толковании закона и прямом пренебрежении им, гегемонизме, терроризме, однако, они не столько подавляют, сколько игнорируют институты публичной политики и демократии, утрачивающие прежнее значение и приобретающие черты маргинальности в меняющейся социальной среде.

– Где же истоки нового мировоззрения? Ведь современная западная цивилизация, как известно, построена на протестантской ветви христианской культуры.

– Знаете, Татьяна Игоревна, это непростая проблема. Во-первых, слишком часто приходится сталкиваться с точкой зрения, что нового мировоззрения вообще не существует, что драматичные изменения в социальной и культурной жизни можно объяснить простой прагматизацией бытия современного человека, инволюционной заменой ценностей интересами. То есть вся проблема сводится к уплощению привычной нам цивилизации. Во-вторых, связь современной западной цивилизации с протестантизмом далеко не столь однозначна, об этом, кстати, писал тот же Макс Вебер, специально оговаривая, что его анализ не распространяется на реалии ХХ века, о том, что победивший капитализм, “хрематистический образ жизни” отбрасывает “ненужную ему больше опору”.

Логика секуляризации предполагает, что люди, достигнув совершеннолетия, не нуждаются в патернализме, то есть готовы к самостоятельности и свободному выбору. Мы сейчас столкнулись с активным проявлением новой психологии, с интенсивным процессом социального творчества, со сменой социальных и культурных ожиданий, с оригинальным переосмыслением всей системы взаимоотношений в рамках триады “человек – мир – Бог”. На планете разыгрывается своеобразная “дьявольская комедия” (комедия именно в дантовом смысле употребления этого слова – как смешение разнородного). За дальнейшими подробностями отошлю к своей работе “Неопознанная культура”, специально посвященной вопросу о мировоззренческих корнях и кодах постсовременности.

– Давайте вернемся к вопросу о культурном происхождении сетевых организаций. Современные сетевые организации, скорее, продолжение развития именно христианской культуры, может на каком-то ином ее ответвлении. Свобода выбора остается. Фактически добавляется еще и терпимость...

– Это центральный пункт всего нового контекста. Начало третьего миллениума – своего рода горный хребет христианской культуры, на которой все еще стоит наша цивилизация. Христианский вектор истории творил и творит различные версии земных культур в лоне единой цивилизации. Однако у всех этих культурно-исторических типов есть некоторые общие начала, одно из которых – особое ощущенье свободы. Христианская культура – и шире: цивилизация “людей Книги” – тесно сопряжена с проблемой личности и свободы, данное ее качество предопределяет широкий, иногда кажется, слишком широкий спектр возможностей.

Человек выходит из окружающей среды, в том числе среды социальной, его способность самостоятельно принимать решения, занимать личную, а значит активную позицию, онтологична. В этой психологической вознесенности над окружающим миром видят, правда, не только светлую сторону, предполагая здесь, например, одну из причин глобального экологического кризиса. Тут же, частично, обнаруживаются и корни переживаемого нами социального кризиса. “Сетевая культура” – прямое порождение современной цивилизации, по своей природе она амбивалентна, что, впрочем, вполне естественно; свобода привнесена в мир, но ее прочтение двойственно. Социальный постмодерн в ряде своих проявлений есть плохое прочтение свободы, однако, без нее человек совсем иное существо. То есть я хочу сказать, что сейчас возникла ситуация своеобразного пика, пограничья современной культуры, что и предопределило нынешний кризис, – потому что человечество, вышедшее на этот пик, вынуждено сделать фундаментальный выбор.