Rambler's Top100

ИНТЕЛРОС

Интеллектуальная Россия

INTELROS.RU

Intellectual Russia


Александр Неклесса

 

 

ПОСТИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ПЕРЕДЕЛ РОССИИ

 

 

После раздела «материально-технической базы коммунизма» наступает время перераспределения нематериальных ресурсов страны, ее семантической реконструкции, фиксации долгосрочной стратегической ориентации, картографирования и приватизации социокультурных полей.

Формат постиндустриального передела предполагает внимание, скорее, к интеллектуальным и управленческим ресурсам, нежели просто к материальным богатствам «Корпорации Россия». Постепенно осознается связь социокультурных, политэкономических и технологических аспектов строительства новой государственности. Параллельно планам модернизационной реконструкции возникают предпосылки действий в сфере аксиологии и семантики национальной государственности, а не только переналадки ее практической механики. Иначе говоря, пробуждается интерес к генетической модификации социокультурного организма, и речь с какого-то момента может зайти о системной реконструкции организационной и культурной мегамашины

Возникает также интригующая вероятность появления на постиндустриальной строительной площадке новых влиятельных игроков, включая тот или иной вариант российской амбициозной корпорации и политической организованности «нового класса».

Один из вопросов, повторяющийся при обсуждении политического ландшафта – причем не только в среде специалистов-политологов – о векторе исторической динамики. И, в частности, о содержательном контртезисе однообразию российского политического пейзажа. Монотонность последнего угрожает, в конечном счете, коллапсом неокрепшей культуре публичной политики, основам представительной демократии. Обсуждается также вопрос о характере альтернативного политического субъекта, способного осуществить культурную революцию, проявив обоснованные социальные амбиции, имея в виду долгосрочную перспективу. Еще один аспект проблемы – матрица социополитического и культурного строительства, отмеченного, несмотря на традиционный декорум, чертами постмодернистского спектакля и прагматичного технологизма.

 

Чертеж грядущего

 

Knowledge in itself is Power

Francis Bacon

– «Независимая аналитическая журналистика - отсутствующее звено демократического процесса» - так названа одна из дискуссий, вынесенных на Российский Форум в Нижнем Новгороде. Название отчасти выхолощенное, но симптоматичное. И все же, почему каждому, кто берется за эту проблему, приходится в той или иной форме говорить о дефиците «воздуха», содержательности, глубины? Журналисты и редакторы изданий ведь могли бы, наверное, указать на некоторую совокупность неплохих аналитических материалов, циркулирующих в прессе; и одновременно на частные проблемы, связанные с их количеством или качеством. Тем не менее ясно, что это не ответ. Что речь, в конечном счете, идет о каком-то органичном дефекте самого интеллектуального поля. Поля производства референтных мнений и интерпретаций. Чем вы объясняете этот дефект?

– Истоки данного феномена – чрезвычайно низкого регистра, не столько качества, сколько именно регистра, публичной российской социогуманитарной и политологической мысли – можно попытаться отыскать, задавшись вопросом о стратегическом субъекте явления, о социальном «заказчике» интеллектуального и социокультурного ландшафта России. И заодно о его, «заказчика», генезисе, статусе и целеполагании. Ведь разговор у нас – даже в контексте проблем журналистики – идет все-таки не о «желтой прессе», и даже не о СМИ как таковых, но о существенно ином ареале – о публичной интеллектуальной деятельности. Чье это дело?

К сожалению, ахиллесовой пятой России в ХХ веке – как имперской, так и советской, и постсоветской – был системный кризис элиты. И сопряженный с этим обстоятельством актуальный ныне дефицит углубленного, состоятельного социополитического мышления, политического текста, имеющего мировоззренческие, философские и правовые измерения, «хорошо темперированного», долгосрочного прогноза. По сути – понимания ключевой роли цивилизационных (а не только, скажем, экономических или политических) оснований происходящих событий, того, каким образом осуществляется историческое развитие, что такое система стратегических оценок и приоритетов, насколько тесно она связана с политической философией и социокультурным капиталом, кадровым и культурным строительством, со свободным интеллектуальным поиском.

В советский период деформация интеллектуального/культурного поля отчетливо проявлялась, к примеру, в тотальном доминировании естественнонаучных исследований при сознательной и последовательной стерилизации социогуманитарного дискурса (не говоря уже о более общей проблеме современной цивилизации – практически полном отождествлении интеллекта и знания с такой формой его организации, как наука), что уничтожало, в частности, саму платформу полноценного политологического анализа и эффективного социального конструирования, плодило предельно конъюнктурные, редуцированные сциентистские опусы и квазисциентистские химеры. Поэтому, в частности, такая организация, как ЦК (центральный комитет большевиков), которая, в общем-то, выстраивалась именно как орган политического поиска и стратегического планирования, как поле профессиональной дискуссии власти и где в годы становления/институционализации новой системы управления действительно велись острые дебаты по поводу стратегических альтернатив, была быстро выхолощена и выродилась в нечто иное.

Наиболее же неприглядный эпизод в истории российской аналитики (советского периода), если позволительно считать его эпизодом, – это, пожалуй, 70-е годы прошлого века – время, когда российская социогуманитарная мысль, и политологическая в том числе, проявила качества слепого пятна во взоре правящего класса. Лидеры Советского Союза, их «интеллектуальная обслуга» просто проморгали разворачивавшуюся на планете глобальную революцию, которая так и не стала темой широкой дискуссии, самостоятельной рефлексии, практических аппликаций. Хотя слепота эта была, конечно, в определенной мере осознанной: беспрепятственное обращение информации и свободное развитие личности в корне противоречили тоталитарной идеологической и социополитической модели (а также практике), господствовавшей в советском обществе.

Между тем рубеж 60 - 70-х годов – трамплин стремительного ускорения процессов в мире, время радикального перелома, совершенно особого темпа социальной и политической динамики, зарождения нового поколения общественно значимых страт, систем и коммуникаций. Общественная мысль и сценарная, прогностическая культура начинали осмыслять такие материи как глобальные проблемы человечества, пределы роста индустриальной цивилизации, развитие постиндустриальной реальности, судьбы Третьего мира, перспективы конвергенции элит, универсальные финансово-правовые технологии. А заодно подходить к постановке задач в области иных, вполне экзотичных тем, частично востребованных уже в наши дни, – как, скажем, нелинейное прогнозирование, принятие решений в условиях неопределенности, управление турбулентностью (т.е. затрагивать такие понятия, как хаососложность, диссипативность, критические зоны самоорганизации, странные аттракторы, фрактальные пейзажи). В России же, наверное, не случайно – несмотря на достаточно внушительный в те годы экономический рост (пресловутого ВВП) – данный период обозначил себя как «застой». Упущенная полоса возможностей, утраченный исторический шанс и по сей день сказывается специфической оскоминой.

Однако все это недавняя и одновременно уже достаточно далекая история России-СССР. Реально же нас интересует многозначность, альтернативность субстанции настоящего, которое, прожигая коросту повседневности, переплавляет ее фрагменты в неопределенную амальгаму будущего. Интересует извилистый путь трансформации страны, непосредственно и опосредованно сопряженный с драматичностью судеб мира, с политической и социальной тектоникой, ощущающейся сейчас не только в России-РФ (или на постсоветском пространстве), но во всем постсовременном универсуме.

В последние годы в российском обществе вроде бы вновь возникало ощущение «застоя». Казалось, что социально-экономическая картография, сложившаяся после раздела советского имущества и эскизного переоформления структур власти, в своих глубинных основах более или менее «утряслась», обозначила себя. Иначе говоря, материальные ресурсы Новой России подверглись тотальной рыночной инвентаризации, а затем и соответствующей реструктуризации; в стране совершилось становление влиятельных (властных, олигархических) группировок, основанных на обладании ключевыми ресурсами, – а в мире, тем более в мире современном, ресурсы политические и экономические связаны неразрывно.

Кстати, одним из парадоксальных симптомов того, что новая полит/экономическая картография действительно прописалась на российских просторах, явился не только привычный калейдоскоп лиц на ритуальных раутах (еще одна символическая «колода карт»), но и сама актуализация темы передела… Быть может, это звучит странно, однако здесь вообще-то нет противоречия: чтобы появилась возможность передвигать значимые комбинации фишек на поле, должна сначала сформироваться некая общественная связанность, сложится более-менее артикулированный текст. И как только материальные ресурсы были внятно поделены, российский ландшафт сотрясла тектоника сложившихся коалиций, связанная с асимметричным распределением собственности и власти в стране, – «первый звонок» поднятой темы передела.

А параллельно складывается ситуация, связанная и с ее глубинными обертонами, которая, откровенно говоря, мне более интересна. Наступает, кажется, время деятельного перераспределения теперь уже нематериальных ресурсов страны, ее семантической реконструкции, долгосрочной фиксации социополитической и внешнеполитической (стратегической) ориентаций, картографирования и приватизации интеллектуальных полей, … Возникла также интригующая вероятность появления на постиндустриальной строительной площадке новых игроков, включая тот или иной вариант российской амбициозной корпорации и политической организованности «нового класса».

Формат постиндустриального передела предполагает пристальное внимание, скорее, к семантическим и функциональным ресурсам, а не только и не столько к вещественному богатству «Корпорации Россия». Это время живого интереса к формированию основ национальной (в новоевропейском понимании термина) государственности, к ее аксиологии (ценностной иерархии) и синтактике (логике управления), а не только к ее практической механике, т.е. время выраженной заинтересованности в моделировании самой генетики российского социокультурного организма.

Речь, таким образом, идет о наметившейся системной реконструкции российской организационной и культурной мегамашины.

 

«ЛЮДИ ВОЗДУХА»

 

Светские террористы в темных элегантных костюмах,
они сражались не автоматами АК-47, а меморандумами,
докладными записками, аргументами и утечками информации.
Это была ничем не ограниченная война, война без правил.

Ричард Перл

 

– О переделе, собственно, каких нематериальных ресурсов идет речь?

– Ответ на этот вроде бы нехитрый вопрос имеет два регистра: естественней и проще всего ответить – власти. Основной российский постиндустриальный ресурс – это власть. Бешеная интенсивность раздела материального «советского наследства» как-то заслонила на время эту истину, но сейчас процесс вновь вышел на поверхность.

Однако есть у постиндустриального передела и второе, менее очевидное дно. Власть бывает конъюнктурная (политическая, управленческая). И власть бывает «долгоиграющая» (социокультурная, «рамочная»), т.е. требующая присутствия в ткани общества того или иного устойчивого нарратива, основополагающих текстов, доминантного языка, устанавливающего признанное обществом прочтение реальности. Россия, кажется, ощутила императивность этих требований социокультурной легитимации, дающей право на автономную субъектность во внешней политике и на историческую суверенность. Либо – принятия того или иного ранее разработанного и уже укорененного в мире властного дискурса. Но вот тут как раз и возникают проблемы.

Основной процесс, который разворачивается на планете, – глобальный постиндустриальный передел, размывание прежней и утверждение новой семантики власти, выстраивание ее социокультурного обеспечения. Сказать, что данный процесс генерирует конфликты – значит сказать слишком мало: ведь у нас на глазах происходит мировоззренческая революция, становится очевидной трансформация культурного кода цивилизации, смена регистра элит и привычного набора траекторий политики. Широко прочитанная постиндустриальная деятельность сейчас включает в себя не только производство услуг, финансово-правовые акции или, скажем, различного рода операции с нематериальными активами, обретающими все большую объективность, «объектность», ценность в современном мире. Это также новые параметры социополитической/экономической/культурной практики, ее обновляющиеся предметные поля, организационный дизайн. Наконец, смена «рамок игры», новая формула властного регулирования и данных, и прочих процессов.

Иначе говоря, постиндустриальный уклад – источник нового пространства операций и одновременно плодоносящее лоно нового поколения социальных операторов. Интенсивность действия сдвигается при этом в область интеллектуального конструирования, управления самими параметрами принятия решений, геометрией повсеместно обновляемых виртуальных пространств, попутно взращивая и приводя к власти специфический, влиятельный социальный слой.

Механика Модернити на протяжении всего ХХ столетия давала сбой за сбоем. В прошлом веке на планете случалось слишком много «судьбоносных коллизий», ломавших стереотипы, самоощущение, горизонты человеческого сообщества. Трансформировались и мутировали практически все механизмы цивилизации: культурные, политические, экономические, а социальное пространство, утратив стратегическую однородность, фактически лишилось общепризнанного вектора прогресса – этого, быть может, основного наследия эпохи Нового времени. Где-то к 70-м годам забрезжил альтернативный образ человеческого сообщества, обозначился контур его нового состояния, для которого у нас и на сегодняшний день нет вполне адекватного определения, хотя попыток было немало: общество постиндустриальное, информационное, сетевое, конец истории, столкновение цивилизаций, новый мировой порядок, новая мировая анархия, новое варварство, реориентализация, глобализация, глокализация, постсовременность. И которое поэтому я предпочитаю называть просто – Новый мир.

Итак, на планете складывалась новая транснациональная культура, запускались оригинальные, поисковые механизмы управления развитием, формировалась новая – финансовая, цифровая – экономика. Но, пожалуй, главное: к усложнившейся и модифицированной системе власти получает доступ новый класс.

Это была враждебная прежнему порядку вещей генерация «людей воздуха», тесно связанная с постиндустриальным (нематериальным, воздушным) производством. Когда процесс еще только разворачивался, – а он отчетливо обозначил себя в начале 70-х годов, преимущественно в Соединенных Штатах, – то поражал пестрый, эклектичный характер идущей к власти плеяды. С одной стороны, это были представители элиты в более или менее традиционном понимании. Среди них – люди, управляющие финансами и юриспруденцией, средствами массовой информации и коммуникации, разнообразными интеллектуальными процессами, люди, держащие руку на пульсе систем социального контроля, воспитания, образования. Люди, определяющие господствующую стилистику бытия. Лица, активно участвующие в передаче властных импульсов в системе «элитный клуб – think tank – административный аппарат». С другой стороны, новое поколение имело совершенно нехарактерный для прежней элиты привкус контркультурных движений. И выраженное пристрастие к свободной – лишенной прежних ограничений – интеллектуальной медиации. А также – к интенсивной, провокативной акции, амбициозному, масштабному риску.

Отличие новой элиты от предшествующей было настолько острым, что порою оно ощущалось, воспринималось и переживалось чуть ли не «антропологически». Совокупно же, рвущийся к власти новый класс можно обозначить как четвертое сословие. Иначе говоря, происходила элитная революция, на планете разворачивалась интенсивная борьба за будущее: новоявленное сословие вошло в исторический клинч с традиционным, буржуазным (третьим) сословием, со «старым правящим классом». А поскольку транснациональная страта «людей воздуха» была тесно связана именно с нематериальным производством – с финансами, правом, информатикой, коммуникацией, индустрией всяческого проектирования, осмыслений, развлечений, с управлением ритмами повседневности и перспективным целеполаганием, – то и центр социоэкономической активности постепенно сместился в новые предметные поля.

В частности, в цифровую/финансовую экономику, в информационно-коммуникационную среду, в управленческую, интеллектуальную и образовательную деятельность (правда, прочитанную во многом в обновленном формате), наконец, в массовую культуру. Этот достаточно эклектичный и взрывчатый «коктейль Голливуда и Гейтса» постепенно набирал очки и начинал осознаваться как единый социальный текст, причем текст, все более утверждавшийся в актуальной реальности, настойчиво заявляя о своих правах на нее, занимая в ней доминантные позиции. Сейчас, пожалуй, психологически затруднительно, если вообще возможно, полноценно и адекватно восстановить в памяти прежнюю шкалу оценок/стереотипов, господствовавших в обществе до пересечения данного Рубикона, хотя отделяют нас от того времени лишь считанные десятилетия.

Реализация обновленного стиля власти, акцентировавшего управление публичными образами и стереотипами, социальной семантикой и траекторией будущего, всей просторностью нематериальных активов и соответствующей инфраструктурой общества; власти, стремящейся овладеть способностью к принятию эффективных решений и осуществлению осмысленных действий в условиях длительной нестабильности и неопределенности, – все это оказалось возможным и востребованным именно в среде, обладающей комплексом могучих постиндустриальных механизмов, гибких, креативных социальных технологий и проявляющей склонность к активному представлению будущего.

Причем, в отличие от характерной для последнего столетия перманентной угрозы кризиса перепроизводства в сфере материальной деятельности, основной барьер (и одновременно дорогостоящий «предмет производства») в когнитивной/постиндустриальной области – это сама устойчивость смысловых рамок, актуальная языковая матрица, которая эффективно ограничивает/организует мышление и воображение, предопределяя топологию социальных интенций и устанавливая коридоры общественно признанных целей и личных амбиций. Иначе говоря, в еще не написанном постсовременном тексте уже проявляется и действует ангажированная синтактика нового социокультурного языка, проводя перехват субъектности в эфирных пространствах, разворачивается борьба за аранжировку их зыбкой картографии, за «право обжига» пластичного, аморфного рельефа.

Быть может, именно амбициозная интеллектуальная деятельность является главным вектором постиндустриального производства. Используя, впрочем, такие могучие протезы – высокотехнологичные композиции инструментальных технологий (аппаратную часть), – как, скажем, телевидение, сотовая связь, Интернет. Но и сложившейся ранее формат интеллектуального производства: социальное планирование, клубная активность, «мозговые центры», журнально-аналитическая работа, образовательная сфера – вся подобная деятельность стала с какого-то момента прочитываться в изменившемся, однако же по-своему холистичном контексте, вполне синергийным образом.

В постиндустриальной среде происходит интенсивная борьба за перспективные кадры, за сеть терминалов интеллектуального влияния. Такие влиятельные издания, как, скажем, журнал Foreign Affairs, исполняли в ней роль, чем-то напоминающую функции директивного органа советского периода – журнала «Коммунист», только в ином, фактически, транснациональном масштабе. Причем внутренняя геометрия этого социогуманитарного пространства на практике организована оригинальным, дихотомичным образом. В качестве первой приходящей на ум аналогии я бы назвал образ мирового состязания компаний «Кока-кола» и «Пепси-кола». Или, примериваясь к российскому интеллектуально-аналитическому сетевому пространству, временную «диполию» «Русского журнала» и «Русского архипелага». Так же и на американской площадке на определенном историческом этапе мы видим состязательность того же журнала "Foreign Affairs" и, к примеру, "Foreign Policy". Равно как – правда, уже в другом деятельном регистре – дихотомию Республиканской и Демократической партий США.

Подобные диады возникают не случайно, они создают специфическую «растяжку», выстраивая идеологическую, интеллектуальную, общественно признанную и приемлемую рамку процесса. В образовавшейся нише происходит структурирование конъюнктурных смыслов, их социальная легитимация; совершается апробация конкурирующих концептов, которые транслируется затем в виде конкретных политических действий. Конечно, это лишь модель процесса, т.е. весьма упрощенное описание реальности, отражающее, однако, ее определенные сущностные черты.

Сегодня в России мы обнаруживаем, по сути, зачатки подобного предметного поля, стартовые позиции комплексного постиндустриального процесса/передела. С одной стороны, в какой-то степени здесь ощутимо воздействие общемировых постсовременных трендов, но, с другой, все явственнее чувствуется специфический российский привкус «новой золотой лихорадки». Связанный, в частности, и с осознанием того, что помимо стратегической тупиковости ситуации, складывающейся вокруг «материальных ресурсов недостроенного социализма/капитализма» (к тому же их передел – достаточно сложное, далеко не для всех доступное занятие), пока что существует еще одно Эльдорадо, лежащее практически вне силовых линий прежней брутальной динамики. Иначе говоря, есть некие, практически не затронутые в «бурные девяностые» территории и аспекты развития. В общем: «Поднимите мне веки…».

Попытки выдвинуться на эти территории русской «постиндустриальной целины» я наблюдаю на протяжении нескольких последних лет. Но реальное продвижение в динамичную просторность «воздушного мира» носит по преимуществу рефлекторный и бессистемный характер. Хотя некоторые проекты попадают «в десятку», занимая устойчивую семантическую нишу. Подобные действия, собственно, и являются элементами системной приватизации, по крайней мере одной из ее форм, сопровождающей конструирование/освоение не столько материального, сколько функционального, политтехнологического, социокультурного рельефа России, формирование ее интеллектуальных, корпоративных и новых торговых сетей.

Лишь бегло упомяну здесь о политических траекториях (и судьбах) российских информационных проектов, как, скажем, НТВ и «Эхо Москвы», «Независимая газета» и «Завтра», «Эксперт» и «Коммерсант»; о таких, фактически, пилотных предприятиях, как «Консерватор» и «Космополис» или отдельные акции «Ad Margenum». Заметно происходящее в данной сфере интенсивное, политически акцентуированное перераспределение постиндустриальных ресурсов: неоднократная смена управления/прав собственности за короткий период на том же канале НТВ или на ТВС (ТВ-6); кадровая, политическая, структурная чехарда на других каналах; движение высшего менеджмента в «Московских новостях», «Известиях», «Огоньке» (да и в таком специфическом издании, как «Парламентская газета»); аналогичные процессы в сфере издательской деятельности и в сети интернет-порталов; кризис, поразивший российскую политологическую клубную систему.

Сейчас можно отчетливо, словно в лабораторной реторте, наблюдать, как накопленный ранее объем политической – правой и левой – концептуалистики и фразеологии достаточно свободно, технологично перераспределяется в соответствии с задачами момента (к примеру, в связи с избирательным марафоном) и общей реконструкцией семантического поля России. Однако разнообразные оперативно-тактические игры и интересы, рожденные политической конъюнктурой, набрасывают тень на долгосрочное целеполагание, на импульсы стратегической трансформации в сфере интеллектуального производства, смещая акценты перемен…

Выстраивание диверсифицированной постиндустриальной среды, ее последовательное освоение сопряжено также с развитием коммуникации с обитателями и первопроходцами «воздушных» ареалов транснационального космоса («космополиса»). В данном процессе слышны как звонкие лейтмотивы, так и глухие обертоны, некоторые из которых обсуждать достаточно затруднительно. Скажем, определенные обертоны в «сюжете Ходорковского», один из которых связан как раз с проблемой перспективного структурирования культурно-политического ландшафта России, продвижения в ее политическую и социогуманитарную культуру, в систему подготовки, отбора, продвижения будущих кадров. В сложившихся на сегодняшний день национальных и транснациональном контекстах подобная деятельность имеет свои устоявшиеся, конвенциональные, согласованные формулы, некоторые из которых, правда, как-то не принято публично обсуждать. В России процесс институционализации неформальных, сетевых, диаспоральных связей также развивается, организуется и будет развиваться дальше. Без всякой конспирологии. Хороший тому пример – недавний съезд армянской диаспоры в Москве, публично обсуждавшей формы лоббистской координации, создания эффективно действующей национальной корпорации.

Поскольку процесс последовательного культурно-политического обустройства России неизбежен, возникает масса вопросов: о его структурности, базовых алгоритмах, об источниках доминирующего влияния. В конце концов, о самой морфологии и диалектике процесса. И коль скоро это в высшей степени перспективное и к тому же в настоящий момент открытое для всех ветров поле предметной деятельности, то здесь, конечно же, неизбежны схватки, причем не менее пассионарные и не менее жестокие, чем в годы первоначального раздела советского наследства.

– «Сюжет Ходорковского» – это, наверное, пример «мин замедленного действия», скрытых в землях Нового Эльдорадо. А какой пример положительно решенного социогуманитарного проекта (помимо консолидации армянской диаспоры) Вы могли бы привести?

– Поскольку разговор наш происходит в контексте мероприятий Российского Форума, проводимого в Нижнем Новгороде, то логично, наверное, вспомнить, что одним из наиболее успешных проектов в данной сфере был кадровый и организационный проект, который реализовал Кириенко.

С одной стороны, интересен функциональный, прикладной аспект явления, то есть попытка эффективно трансформировать российскую чиновничью среду; но, с другой, – любопытен сам алгоритм действия, инструментарий, который был применен для достижения достаточно локальных целей, – использование средств и возможностей сетевой/постсовременной культуры. Культуры, связанной с пассионарной, преимущественно молодой, энергичной частью российского населения. Этот комплексный механизм – включая элементы гибкого интеллектуального холдинга – был применен, в частности, для развития проектной активности и для концентрации кадрового ресурса. А дальше возникает пространство выбора: либо использовать выстроенное постиндустриальное производство в интересах госслужбы (скажем, той же, упомянутой выше трансформации бюрократического аппарата, повышения эффективности в сфере управления и стратегической фокусировки государственной активности), либо задействовать эти механизмы в области публичной политики, создавая партийно-политические связанности и организованности. Можно, впрочем, было бы и другие примеры привести.

 

Cоциогуманитарное проектирование

 

...ощущение возможной реальности
следует ставить выше ощущения реальных возможностей.

Роберт Музиль

 

Очевидна следующая проблема: для того, чтобы консолидировать гуманитарный ресурс, недостаточно просто купить его. Например, даже купив университет. Потому что люди, которые кормятся с одного стола, далеко не всегда представляют целостное интеллектуальное сообщество. Этого недостаточно. Нужны какие-то иные «приводные ремни» гуманитарного, интеллектуально-политического характера. Есть ли нечто такое, хотя бы в потенции, у плеяды олигархов, желающих играть на этом поле?

– Совершенно тут с Вами согласен. Но отвечу вначале обобщающим рассуждением, а затем постараюсь подойти к поднятой Вами теме, но – окольным путем.

Если вы профессионально занимаетесь «окучиванием» интеллектуального ландшафта, то вполне естественен порыв – получить, по возможности, его полную картографию («базу данных»). Еще, пожалуй, методологию инструментального использования этих данных в тех или иных целях. Речь, однако же, идет о ландшафте, который носит подвижный, порой чрезвычайно динамичный и к тому же «проектный», неформальный, внеинерционный характер. Пространство, где существенную роль играют такие трудно уловимые и удерживаемые понятия, как импакт-фактор, профессиональный инсайт, интеллектуальное и творческое лидерство.

Прибегая к языку аналогий, попробую представить складывающуюся ситуацию следующим образом: так, к примеру, привычная нам административно-политическая карта двумерна, «монотонна», обладая четкими стационарными границами. Геоэкономическая картография уже трехмерна, отрешаясь от жесткой привязки к национальным границам, и содержит в себе как транснациональное «дневное» измерение (большой социум), так и своеобразную трансграничную «изнанку» (глобальный андеграунд). Но и этот конструкт стремится к грандиозной оптимизации, к особой глобальной статике (геоэкономическому балансу), понимая, к примеру, развитие и безопасность, в основном, как оптимизацию и превентивность. Творческий же космос новых организованностей – этот мир деятельной протоплазмы – в своей неокорпоративной ипостаси обладает особой дорожной картой: прихотливостью прочерчиваемого пути, двусмысленными десигнатами ускоренного продвижения (или, напротив, его вынужденного замедления), выраженной нелинейной и антиномийной динамикой, заметным аппетитом к новизне. А в своем конструктивном (проектном) аспекте – демонстрирует склонность, скорее, к преадаптации, нежели к превентивности.

Кроме того, ресурсы (энергии) новых организованностей сложны для механистических манипуляций еще и потому, что у новизны, у творческих прорывов, у эффективных интеллектуальных стратегий есть – помимо поддерживающих, «раскручивающих» их кланов – вполне конкретные творцы. Процессы, о которых мы говорим, имеют персоналистичный, личностный генезис. Пассионарные индивиды, а не организационные механизмы, взятые сами по себе, порождают новые деятельные/когнитивные пространства и, в конечном счете, меняют ход истории…

– Александр Иванович, а Вы не разделяете понимание личности как функции? То есть понимание, согласно которому значение личности в истории есть всецело результат ее способности к надличностной репрезентации.

– В мире протекают два грандиозных процесса. Один, о котором постоянно говорится и пишется, – это глобализация, как бы ее ни трактовать. Другой – индивидуация, то есть переход человека (человечества) в уникальную историческую ситуацию, в которой он никогда прежде не находился. Это возможность для ряда людей действовать вне авторитарных – как социальных, так и идеологических – структур.

Раньше таких личностей просто не существовало. Символы персонального могущества – правители, короли, президенты – отнюдь не были и не являются свободными людьми. Именно данная коллизия, ее осознание и начатки трансформации, суть трагедии принца Гамлета. Люди действовали в рамках традиции, достойно или менее достойно выполняя свои «родовые», профессиональные функции, считая это основой и существом социализации. Смешивая, правда, при этом «идеал сущего» с «идеалом возможного». Отсюда, кстати говоря, и устоявшееся восприятие городской культуры как основания, «плоти» цивилизации. Равно как деревни – в качестве символа варварства или архаики.

Социальный постмодерн перетасовывает данную колоду карт: скажем, вилиджизация становится high frontier городской среды. И не только перетасовывает – сбрасывает со стола. Реальным горизонтом цивилизации оказывается геометрия деятельных корпораций, не только экономических,– действующих в транснациональной среде, обретая собственную сетку социальных координат, автономную политическую размерность, свою систему глобального огораживания: «городов» и «селений», «наций» и «отечеств».

Фокус исторических усилий находится сейчас в точке личностной трансценденции, на которой зиждется надличностная (социальная) репрезентация, которая, в общем-то, есть функция («выражение») драматичного человеческого свойства преодоления собственных ограничений. Репрезентация, в свою очередь, усиленная за счет идеологической и технологической солидарности активно действующих индивидов. Сейчас появляются не просто свободно действующая личность или группа личностей, но образуемые на этой гибкой основе эффективно действующие, предельно пластичные системно-модульные организованности, обладающие выраженной социальной интенцией, энергичной социокультурной амбицией. И при этом – доступом к финансовым, экономическим, технологическим, техническим, культурным, кадровым ресурсам постиндустриального уклада. В сущности, в масштабе всей планеты.

– И эта личность совершенно свободна, выведена из контекста социальной связанности, «отвязана»…

– Совершенно верно. Помимо прочих следствий, подобная ситуация означает приближение своеобразного момента истины, исторического испытания человечества, его обретенных в процессе цивилизации (отглагольное существительное) качеств. Отсюда возможность необычайно сильных конструктивных проявлений и вероятность необычайно сильных деструктивных акций. Для меня сама формула «бин Ладен против цивилизации», причем безотносительно к ее реальному содержанию, крайне эмблематична. Сама формула противопоставления человека государству и даже глобальному сообществу показывает изменившийся рисунок социальных связей, новый чертеж политических конструкций и траекторий.

И здесь мы, кажется, возвращаемся к затронутой в Вашем вопросе теме. Взятие под контроль образовательных структур, даже не учреждений, а воспитательно-образовательных, творческих и интеллектуальных циклов – это не есть суммирование потенциала лекторов, профессуры или системы отбора студентов-старшекурсников. Это культивирование среды, рамок самого процесса выращивания, становления перспективной, пассионарной личности, формирование социогуманитарных параметров и траекторий интеллектуального процесса, то есть тех виртуальных путей, рубежей и целей, которые имеют особое значение и цену в Новом мире. Возникает рой проектов, погруженных в сценарную плаценту. Избираемая в данных условиях стратегия, становится для общества своего рода нитью Ариадны. И порой на достаточно продолжительный срок.

В России на сегодняшний день отсутствует элитная инфраструктура, то есть не инфраструктура элитного потребления, а инфраструктура элитного воспитания, поведения и воспроизводства элиты, трансляции системы ценностей, языка и идеальной прописи социокультурного текста, причем даже элементарный механизм «клуб – мозговой центр – государственные структуры» воспринимается как новация, а реализуется как карикатура.

А ведь система выполняет также массу промежуточных и побочных функций в том числе, по тому же кадровому отбору, воспитанию, дисциплинированию, своеобразному тестированию претендентов на пополнение элиты…

Проблема в том, что у нас сама категория элиты и аристократии семантически повреждена. «Элитой» называется тот, кто имеет доступ к материальным и властным ресурсам. Но это все-таки не элита. Элита – те, кто определяет мировоззрение, составляет социальные прописи, те, кто обладает «длинной волей», оперирует образами и смыслами миропорядка, деятельно различая и воплощая их, кто выстраивает мир, а не просто свой «свечной заводик», пусть и внушительных размеров. Звучит в российском контексте это, впрочем, как-то не вполне серьезно, потому что логика любого оператора ресурсов, представителя элиты в российском понимании, примерно такова: «Я найму этих людей. Они мне все это сделают в любой момент». Между тем вопрос, который повисает в воздухе: «Что – это?»

В приведенном выше высказывании присутствует некий органичный дефект. Большие деньги редко существуют вне поля власти – тем более в России, где политический рельеф обычно доминирует и нависает над экономическим, порой обрушиваясь камнепадом. Власть же ткется вокруг некоторой канвы, мировоззренческой и социальной, что, однако, уже совсем не столь очевидно. У земной власти есть собственная метафизика и целеполагание.

Выстраивание смыслового поля, многоходовые операции на нем – все это, конечно, далеко не артикуляция лозунгов, и не производство преходящих брендов, и даже не интеллектуальное сопровождение предизбранного политического маршрута, и не perpetuum mobile «одноразового» по своей природе, хотя и бессрочного с позиций эмпирики инструментария – лабиринта политтехнологий. Поврежденность элиты наглядно проявляется в стратегической растерянности, в дефиците социальной инициативы, да просто в отсутствии феномена «национальной корпорации». Власть в подобных обстоятельствах лишь мимикрирует под исторически сложившиеся формы управления, преследуя на деле ту или иную конфигурацию частных – не национальных и даже не общекорпоративных – интересов. Вспомним, кстати, судьбу ушедшей в историческое небытие советской власти, стремительно распавшейся, обрушившейся еще до наступления своего смертного часа, а заодно – полное политическое и социальное фиаско нанятой ею «интеллектуальной обслуги»…

Пришла ли в таком случае пора размышлять «о мире без России»? Ведь возможность пресечения ее исторической судьбы предполагали в свое время даже славянофилы: «Мы вовсе не думаем, что судьбы мира заканчиваются Россией…» (И.С. Аксаков), «…если мы ошиблись, то и Россия погибнет скоро (исторически скоро), слившись так или иначе со всеми другими народами Запада в виде жалкой части (сегодня мы сказали бы «сырьевого придатка». - А.Н.) какой-нибудь серой, безбожной и бездушной федеральной мерзости!» (К.Н. Леонтьев). А Лев Тихомиров высказывал по данному поводу шокирующее предположение, что апокалиптический образ Вавилона, «Жены-Любодеицы», может при известных обстоятельствах обозначать именно Россию.

Или возьмем совершенно другой пример. Так на опыте становления эффективно действующей в современном мире американской элиты – как наиболее молодой и потому доступной не только исторической памяти, но и более конкретным формам интеллектуального мониторинга – мы можем ретроспективно увидеть, что же составляет «центр циклона», а что в этой социальной метеорологии комплементарно и преходяще. Дело, конечно, не в том, что материальные ресурсы не играют никакой роли, – они играют серьезную, порой колоссальную роль. Суть проблемы, однако же, в системе ценностей, в историческом и властном целепологании, в структурообразующем факторе, подобно магниту, стягивающем и организующем многообразные ресурсы. В прочерчивании той траектории, которая проявляет себя как идеальная модель (геном) общества и как его устойчивая перспектива.

Скажем, многое подкупает в тезисах Чубайса, но некоторые основания его логики представляются дефектными. В частности, когда Анатолий Борисович предлагает рассматривать момент раздела собственности и, шире, «первичное накопление» как осевое время России, как момент зарождения новой элиты и ссылается при этом на американский опыт. Однако не «бандитские бароны» создавали Соединенные Штаты, закладывая основу их колоссальной энергетики, исторического порыва. Основу для всего этого заложила все-таки виргинская аристократия; более того, страну создавали пуритане – люди, которые были готовы идти на смерть ради идеи – центра их существа. И, случалось, шли… Иначе не было бы таких событий, как, скажем, американская колонизация и американская революция.

Создавали Америку также пионеры, которые в поисках чаемого земного обиталища для себя и своих близких родили идею «дальней границы», high frontier. Соединенные Штаты («американские страны») создавали, в общем-то, самые разные люди, так или иначе завороженные идеей рождения нового общества, выстраивания иного порядка, освоения, реформации Богом данной человечеству Ойкумены. Сыграла тут определенную роль и англосаксонская модель правового общества, персоналистичная по своей сути, основанная на идее судебного прецедента, независимости и публичности судопроизводства… Совокупность этих начал, их проявлений, следствий породила, в конце концов, феномен американского гражданского общества, столь ценящего частную инициативу, успех и в то же время по-своему столь нетерпимого к жульничеству и прохиндейству. Вспомним специфически американское отношение к тому, что определяется как unfair.

Сказанное выше отнюдь не отвергает трезвости и прагматизма, расчета и реализма в политическом планировании, тех или иных девиаций в практической политике и политической практике. Но американское общество – это ведь не только амальгама политических и экономических проекций и интересов, хотя и они – в свой черед – выражают долгоиграющую историческую амбицию. Можно заодно сослаться на провиденциальность государственного проектирования плеядой политических деятелей того времени. В конце концов, – на интеллектуальную глубину и даже на стиль социальных и вербальных текстов отцов-основателей США. И сравнить все это с современной российской ситуацией, с опытом строительства «Новой России», России-РФ.

То, что закладывается в основание социального организма, включая фигуры самих отцов-основателей, слишком во многих отношениях определяет дальнейшую судьбу страны и народа, особенно в критические периоды истории. (А ведь именно это происходит сейчас в России, ее нынешние политические и общественные деятели являются, в определенном смысле, «отцами-основателями» России-РФ.) И в этом отношении, кажется, крайне поучителен контраст между Соединенными Штатами и, к примеру… Австралией. Рискну привести по данному поводу, наверное, не слишком политкорректное рассуждение. Не правда ли, ведь это своего рода загадка, почему Австралия, огромнейшая, интереснейшая страна, которая населена энергичным англоязычным населением, в геокультурном смысле страна Севера, имевшая во многом схожие стартовые условия с Америкой, представляет, однако же, столь малозначительную для актуальной мировой ситуации величину. Не думаю, что ответ тут однозначен…

Но один из вариантов ответа на данный вопрос – именно потому, что она создавалась по формуле, в чем-то перенимаемой Чубайсом: каторжниками, преступниками, т.е. морально коррумпированными людьми, хотя, вероятно, по-своему пассионарными. Людьми, обладавшими деятельной энергией, но лишенными специфического высокого горизонта, что возможно и создало определенную вибрацию, которая пронизала затем социальную историю континента.

– А что вообще можно сказать о нынешней стратегии развития России?

В сущности, многие ведущиеся ныне в экспертном сообществе дискуссии так или иначе затрагивают на своих языках проблему стратегии постиндустриального передела, «перенастройки кадрового рояля», нового формата политического и партийного строительства, значения социокультурного дизайна, модификации всей стратегической и проектной деятельности в стране…

Правда, что касается формулирования именно стратегии развития, то слишком уж довлеет над экспертным сообществом некая «экономистичная» доминанта, все же иное долгое время воспринималось как своего рода гуманитарный гарнир (впрочем, по своему качеству многие социогуманитарные обобщения таковыми нередко и являются). Одним из частных примеров обедненности стратегической российской мысли может послужить куст аналитики, процветающий ныне под несколько двусмысленным ярлыком «промполитика». Но, впрочем, и тут при обсуждении геоэкономической диспозиции России вскрываются подчас любопытные обстоятельства.

Сейчас на проектном ландшафте сталкиваются две версии будущего пейзажа РФ. Во-первых, модель, основанная на стратегии сырьевого развития, – которое, кстати говоря, может быть высокотехнологичным, но остается при этом сугубо индустриальным и связано к тому же с перспективой изменения многих устоявшихся в обществе балансов, прежде всего – демографического. Данная модель, вполне приемлемая (на первый взгляд) для внешнего мира, тем более актуальна, что в ближайшие годы стране, судя по всему, придется не просто наращивать добычу природных ресурсов и производство полуфабрикатов, но прямо переходить к практике сырьевого форсажа. Хотя бы с целью амортизировать ряд негативных тенденций, связанных с невозможность полноценно реализовать «модернизационный пакет 2000-2008» в связи с состоянием основных фондов, инфраструктуры, а также с выполнимостью (или невыполнимостью) соответствующих социальных обязательств.

Однако с некоторого, исторически не слишком отдаленного момента – то есть уже в ближайшем десятилетии – России придется столкнуться также с фактором падения добычи своего основного сырьевого богатства: нефти. К этому следует присовокупить высокую вероятность снижения мировых цен на углеводородное сырье в ходе реализации глобальной энергетической стратегии США. Сумма же двух данных факторов образует достаточно взрывоопасный «коктейль Путина».

Другая российская перспектива – инновационная. Она сотнями нитей связана с постиндустриальной реальностью «высокотехнологичного сообщества», но в силу эклектичного состава лоббирующих ее группировок, а также по ряду иных причин  подчас предпочитает позициониовать себя под фиговым листком «промполитики». Между тем пунктирно наметившийся рубеж второй фазы постсоветской динамики российского хозяйства (т.е. обозначившиеся «пределы роста» нефтяной пирамиды после завершившейся крахом периода строительства «пирамиды финансовой») заставляет пристально вглядываться в прихотливые рельефы стратегической конфигурации, расположенной по ту сторону сырьевого барьера.

Существует, впрочем, еще и третий подход, правда, до сих пор внятно не артикулированный, но предполагающий – по крайней мере, в теории – гармоничную связанность, когерентность двух обозначенных выше стратегий развития.

Однако, учитывая общую направленность нашего разговора, важно, пожалуй, отметить другое: политическая власть в России, получив в последние годы поддержку народа, пребывает, тем не менее, в социокультурном тупике.

 

Интелрос

 

Богатство состоит в пользовании, а не в праве собственности.

Аристотель

– Если все же вернуться к начальному пункту нашего разговора... Вы говорите об отсутствующей в России элитной инфраструктуре. А что можно сказать об интеллектуальной инфраструктуре, в частности в сфере аналитической журналистики?

– На сегодняшний день в России существует ряд автономных политтехнологических, информационно-аналитических, социокультурных, образовательно-гуманитарных ареалов, связанных, в основном, не с институтами гражданского общества, а с клановыми/политическими/экономическими корпоративностями. При этом предметные сферы деятельности, сопряженные со стратегированием и аналитическим проектированием, с системами трансляции знания, с наукой и культурой, существуют в многообразных проявлениях, но пребывают, как Вы констатировали в начале разговора, в состоянии гуманитарной и интеллектуальной «гипоксии». (Обратите внимание, кстати, на вызывающую эклектику нынешних национальных российских символов.) То же касается и различного рода социогуманитарных изданий, а также средств трансляции и коммуникации в данной сфере…

В свое время в связи с этим мое внимание привлекли литературные «толстые журналы», причем с парадоксальной стороны. Не основным своим содержанием, то есть художественными текстами, а тем, что занимали на тот момент достаточно уникальную нишу. Тексты, которые появлялись в средствах массовой информации, включая электронные, носили, как правило, слишком конъюнктурный, преходящий характер; они были усечены и сформулированы up to date, целенаправленно преследуя актуальность. Тексты же, печатающиеся в книгах, издаются, как правило, post factum; они оценивают уже состоявшуюся ситуацию, когда интереснее нечто иное: зарождающееся, становящееся.

«Толстые журналы» до какого-то момента заполняли этот зазор «избыточными» культурологическими и аналитическими статьями, которые не были актуальны в категориях средств массовой информации, но были свежи и полновесны с точки зрения интеллектуальной, общественной ситуации. Причем помещали всю эту аналитику в определенный культурный контекст. Однако с развитием в России компьютерной культуры (ее географии и аппаратного парка), с появлением сетевых порталов и электронных изданий Интернет стал постепенно перенимать эстафету в данной области. Все это, впрочем, достаточно известная часть истории российской аналитической журналистики...

На сегодняшний день гораздо более значительное и актуальное явление – попытка создания интегрированных холдингов в социогуманитарной среде. И процесс, развития которого я ожидал, начиная приблизительно с 2002-го года, – системная трансформация политтехнологических организованностей Интеллектуальной России в специфические культурно-интеллектуальные корпорации. Появление своего рода постиндустриального холдинга ИНТЕЛРОС (а заодно и плеяды олигархов-эфирократов), способного взять на себя, в числе других задач, миссию широкого концептуального поиска, стратегической разведки и аналитики, системного проектирования социального маршрута, но при этом претендовать и на нечто большее…

Тут мне хотелось бы сделать небольшое отступление от темы. Социальный организм, который не понимает, зачем он существует, обречен находиться в управлении у других организмов, которые вполне сознают цели своего бытия. Поэтому если у России нет своей стратегии, то это означает лишь то, что она сама есть элемент какой-то иной стратегической композиции. Необходимость реального, а не политтехнологического стратегирования – важная составляющая постиндустриального комплекса.

Другая ее составляющая – кадровая, потому что процесс стратегического целеполагания в новой реальности базируется все же не на разведданных и аналитических документах, а на личностях, которые обладают достаточно редким набором качеств. Обладают определенным интеллектуальным уровнем, образованием, знанием, осознают проблемы общества и мира, чувствуют свою социальную/историческую ответственность. Но обладают также и определенной интегральностью личности, интегративностью, способностью совершать действия, порой вопреки собственным интересам, окружению, обстоятельствам. Действия эти, случается, носят не слишком приглядный характер, но специфическая черта человека элиты состоит в том, что он понимает, почему и, главное, что именно он делает. Даже в условиях «дьявольской альтернативы». Если же подобное понимание отсутствует, личность утрачивает интегративность и попадает в водоворот коррупции.

Удивительно все-таки, как «большие смыслы» в человеческом космосе сопрягаются друг с другом. Даже если мы возьмем такое меркантильное пространство, как финансы, то, в конечном счете действительно большие деньги также создаются интегральными смыслами, обладая собственной метафизикой, и степень коррумпированности личности имеет даже здесь вполне прагматичный смысл. Социальная система вообще напоминает мне вертикаль, уходящую в бесконечность. Люди делают некоторый бросок вверх и затем отходят в сторону, нажимая кнопку соответствующего (персонального, группового) этажа, почувствовав свой потолок.

Элита – это смысловая вертикаль, которая держит архитектонику социального пространства. Садясь в «лифт вертикальной мобильности», идеальный представитель элиты (человек на все времена) не хочет выходить на определенном меркантильном этаже, как бы высок ни был уровень. Но если выходит – а это, конечно же, совсем не редкая ситуация, – то на достаточно высоком градусе (правда, случается, тут же проваливаясь в бездну). В результате – к примеру, в финансовой сфере, коль скоро эта область деятельности стала современным «центром циклона», – он создает не «свечные заводики», а квазиметафизические феномены, такие как новые деньги, конфигурации глобального долга, система управления рисками и т.д. То есть чем выше ставка, тем более сложноорганизованное, полифоничное сокровище этот амбициозный Джек приносит в мир по «бобовому стеблю». Но, перерубив основания своего метафизического стебля, с высоты земного этажа – даже из пентхауза – с тоскою и порою со страстным интересом он поглядывает в оставленное им небо.

То, что происходит сегодня в России и что, безусловно, отражается на состоянии ее интеллектуального поля, – это массовый выход российских пассионариев в пространства коррупции. Коррупция понимается у нас как взяточничество. Но взяточничество есть лишь одно из следствий внутренней дезинтеграции личности. Поэтому столь часто конструктивная активность вырождается сегодня на практике в деятельность по созданию того или иного прикладного механизма («приводного ремня коррупции»), замещая социальное пространство лабиринтом конфликтующих частных смыслов. А деятельность по их увязыванию и «разруливанию» вполне серьезно воспринимается не как интрига, но как политика.

Отсюда, кстати, один из источников обостряющейся проблемы адекватности контакта с глобальными элитами. Не случайно представители последних в частных разговорах отмечают, что испытывают чувство глубокого удивления при коммуникации с самыми разными представителями российской элиты. В частности еще и потому, что обсуждаемые вопросы носят тотально прикладной характер; нет, в сущности, реального стратегического контекста, в рамках которого только и возможен размен позиций, равно как и достижение долгосрочного консенсуса.

Правда, одновременно, как и всякий дефицит в рыночной экономике, это все-таки некоторый стимул к росту «предложения». Стимул к тому, чтобы некая генерация людей и организованностей, способных к раскрытию подобных смыслов, к деятельному картографированию мирового постиндустриального пейзажа, начала реализовываться. А параллельно возникает тема не только перераспределения постиндустриальных ресурсов России, но и закрепления границ этого передела. Придания ему устойчивой или, наоборот, динамичной формы, введения в эту реальность систем и механизмов эффективного владения, пользования, управления, законодательного и иного нормативного оформления прав участников процесса, определения новых предметных полей и самой номенклатуры «воздушной», ариэлевой собственности.

И еще одно, сопутствующее замечание. Возникает ощущение, что именно сейчас многие из тех институций, которые присутствовали и доминировали на интеллектуальном поле страны последнее десятилетие, симулируя политическое мышление, гуманитарное образование, аналитику и информацию – порой заимствуя для своей пустотности модную квазиевропейскую («западническую») либо, напротив, традиционалистскую оболочку – сами собой уходят на периферию внимания либо весьма радикально трансформируются. Мы переживаем транзитное состояние постиндустриального барьера, по-своему благоприятствующее полномасштабной смене референтных фигур в экспертной, журналистской, гуманитарной и партийно-политической средах.

– Чего же, по-вашему, недостает толстым политологическим журналам, клубам, теледебатам? Ведь заимствуются вполне устоявшиеся, проверенные временем формы. Откуда же возникает это ощущение дефекта содержания?

– Дефектным, в частности, оказался привычный, перешедший по наследству бюрократический принцип – отбор людей по номенклатурной позиции или – это была уже новация – по законам шоу-бизнеса. Слишком часто в результате получаем рафинированную, отфильтрованную оболочку, лишенную, однако же, реального содержания, если под содержанием понимать содержательность. Иначе говоря, случается эффект выеденного – и порою не один раз – яйца. Мы не видим серьезного движения мысли, на сценической площадке господствует универсальный российский практикабль. Интеллектуальный мониторинг, осуществляемый сейчас потенциальными интеллектуальными холдингами, – это еще и поиск тех личностей, которые пребывают в творческой динамике.

– И снова возвращаясь к началу разговора. Почему Вы все же склонны вести речь о «постиндустриальном переделе», перераспределении нематериальных ресурсов, если фактически описываете ситуацию недооформленного культурно-политического ландшафта, в котором движение может осуществляться за счет создания новых ниш, а не за счет «взятия под контроль»  уже имеющихся ресурсов?

– Постиндустриальный передел предполагает культивацию аморфных потенций в перспективные формы и одновременно переформатирование наличествующей среды в востребованный временем и обстоятельствами социальный текст, в котором ценится не обладание, а умение. Но жизнь это еще и определенная мера компромисса. В России сейчас немалое количество PI-ресурсов (постиндустриальных ресурсов), которые можно, конечно, использовать гораздо эффективнее. Можно, конечно же, пытаться создавать амбициозные организации с нуля, и в результате может что-то получиться и даже очень значительное, но более традиционный, понятный, более логичный (в линейной логике) организационно-деятельностный ход – это путь использования, «переформатирования» имеющихся в наличие ресурсов. Это естественный, инерционный ход мысли, хотя в нем присутствует определенная граница, чувство которой было бы нежелательно утратить.

– Если говорить о наличных интеллектуальных, социогуманитарных ресурсах, как бы сейчас можно было вкратце их инвентаризировать?

– Я обмолвился о том, что в последние годы ожидал образования деятельных интеллектуальных корпораций, знаменующих выход из тени российского «нового класса». Появления интеллектуально-культурных холдингов, которые, взаимодействуя с уже сложившимися корпоративными организованностями в сфере материальных ресурсов, представляли бы следующую, по-своему естественную ступеньку развития российской деятельной среды, эволюции ее социогуманитарных и политтехнологических измерений…

Тем не менее этого перерастания не произошло…

– Да, явного качественного перерастания пока не произошло, хотя определенная организационная динамика все же имела место. И далеко не только со стороны политтехнологических структур… К тому же многим из тех, кто продолжительное время работал в политтехнологической среде, оказалось достаточно сложно перевести себя в иной регистр интеллектуального проектирования, почувствовать присутствие в той же, в общем-то, сфере деятельности иного, менее прагматичного и при этом более влиятельного предметного поля, более амбициозных целей и задач, связанных с семантической реконструкцией России. Интеллектуальные проблемы, в конечном счете, – это проблемы творческие, а творчество – надеюсь, это не прозвучит банально – есть дар Божий, что налагает определенную ответственность и формирует особую систему отношений. И даже их стилистику.

Дело, в сущности, не в том, что работа в политтехнологической среде ломала чистоту линии, упрощала интеллектуальный рисунок, порой она его даже изощряла. Но что такое политтехнологическая деятельность? Это двусмысленный процесс. Проблема здесь, мягко говоря, аналогична поиску баланса и различий между прозой и поэзией. Развитие креативности и сохранение интегративности личности представляет проблему для любого человека в любом обществе. Вопрос, однако, в том, является ли эффективный игрок субъектом, а влиятельный субъект – заодно и собственным сюзереном, сохраняет ли он в сутолоке повседневности ощущение своей исторической миссии и промыслительной роли собственного дара? В частности и поэтому плавного перехода политтехнологических холдингов на уровень интеллектуальных корпораций не получается, хотя это, наверное, не главное основание. Как говорил один политический деятель: «Процесс пошел», и тот или иной результат будет достигнут. Может быть, именно поэтому все чаще возникает предчувствие объемной проектной перспективы уже по ту сторону исторического Big Bang`a.

Личностные усилия особенно продуктивны тогда, когда вступают в резонанс с глубинными вибрациями среды. А именно сегодня в России налицо трансформационная ситуация, определяемая как минимум двумя историческими вызовами.

Первый – транснациональный, порожденный стремительным изменением состояния всей мировой среды, социальной реализацией космоса глобальных, постиндустриальных элит и новых организованностей.

Второй – сугубо российский, связанный с проблемой постсовременной реконструкции страны, ее постиндустриального передела, с пробуждением/сублимацией креативности ее граждан и наполнением стратегическим смыслом актуальной формулы России.

По-видимому, пришла пора серьезно задуматься над альтернтивностью российских горизонтов и драматичностью прочтений различных версий ее будущности.

 

Беседу вел Михаил Ремизов

 

 


© Журнал «ИНТЕЛРОС – Интеллектуальная Россия». Все права защищены и охраняются законом. Свидетельство о регистрации СМИ ПИ №77-18303.