Александр Неклесса

Господин воздуха

Прошлое и будущее не существуют сами по себе как полностью автономные пространства; они слиты в потоке времени, стянуты берегами истории, объединены единым субъектом исторического действия — человеком. Разделяют же историческое время на крупные сегменты (эоны) меняющийся строй ума, большие смыслы судеб людей, различным образом толкуемые ими цели бытия. Мы вряд ли поймем суть происходящих на планете изменений, если не опознаем эти резонирующие со временем длинные волны истории.

При этом кардинальные перемены в мировоззренческом строе, в общественной психологии для нас ничуть не менее важны, чем содержание материальной, событийной жизни общества, ибо они-то, в конечном счете, и являются тем основным, определяющим фактором социальных революций, который вызывает к жизни грандиозные трансформации экономического и политического строя. Разнообразные формы земного бытия, коды обустройства человеческого общежития есть, в сущности, не что иное, как зримое воплощение социального менталитета, проросшие зерна той странной субстанции, которая, по выражению известного историка, объединяет Цезаря с самым последним солдатом его легионов, святого Людовика — с крестьянином, который пахал его землю, Христофора Колумба — с матросами на его каравеллах.

В судьбоносные 1960 — 1970-е годы было модно представлять мир XXI столетия как идилличную глобальную деревню. Контуры нового исторического проекта были прописаны в трудах ревнителей постиндустриального общества от его пророка Д.Белла до первого апостола М.Маклюэна. Но, вступив в прихожую третьего тысячелетия, мы с толикой грусти вспоминаем эти сценарии давностью всего в несколько десятилетий. На планете, ставшей “глобальным театром, у которого нет зрителей, а есть только актеры” [Маклюэн 1994: 21], между тем разворачивается нечто грандиозное и феерическое, определяемое то как конец истории, то как столкновение цивилизаций, а в самое последнее время — как пришествие нового варварства и сполохи очередной мировой войны — на сей раз с глобальным терроризмом.

Человечество, находясь на краю непознанной реальности, ощущает волнение конквистадоров, не имея ни достоверных карт, ни маршрутов. Мир, в который мы вошли, — Трансграничье, диахронный лимитроф, объединивший канувшую в Лету Атлантиду Модернити с новизной стремительно расширяющегося социального космоса. Хроники переходного периода представляют нечто маловразумительное — чересчур персонализированное, случайное, отрицающее всю прежнюю систему исторической записи — Histories Apodexis. Устойчивость оценок — качество фиксации реальности, характерное для уходящего эона, в новой реальности мало-помалу становится немодным и неуклюжим раритетом.

Мир, тысячелетиями расколотый на западную Ойкумену и восточный Варваристан, пройдя круги евангелизации, культуртрегерства и колонизации, вернулся в ХХ в. к некой исходной точке, породив очередную метаморфозу — сверкающий мировой град Севера и мрачный, трущобный архипелаг Юга… Но часы истории смещают четкость фокусировки, словно на картинах Сальвадора Дали; конструкция начинает рассыпаться, заполняя пылью грады и веси планеты. Возникающий на глазах мираж — верблюжьи караваны на фоне Капитолия, глинобитные землянки, напичканные “Стингерами” и ощетинившиеся спутниковыми антеннами, — обозначил границу реки истории в песках безбрежного времени. “Куда ж нам плыть?”

Новый Север и Глубокий Юг, очертив глобальные траектории, образовали причудливый слоеный пирог — корочку транснационального сообщества элит и трансграничную начинку катакомб мирового андеграунда.

Ландшафты постсовременности

Цивилизация подошла к рубежу, когда привычные формы быта и бытия становятся расплывчатыми, транзитными. Исполнились какие-то неведомые сроки жизни мира Модернити (“перманентной мировой модернизации”), и его существованию был положен предел. Тезис о “конце истории”, возможно, именно потому и получил столь широкий резонанс, что зафиксировал данную ситуацию (хотя точка зрения автора знаменитой статьи и была заметно иной). В пространственном измерении манифестацией подобного пограничного состояния явился, наверное, феномен глобализации, понятой как физический предел половодью антропотока, как исчерпание им земной поверхности и ее совокупных ресурсов. Что же касается диахронного аспекта, то, вероятно, таким конечным понятием выступает история.

Христианский мир в его различных версиях — западной цивилизации, североатлантической, глобальной — представляет собой локомотив истории двух последних тысячелетий. История, как в свое время природа, из субъекта бытия, т.е. довлеющей над людьми суммы функций и стереотипов, образующих каркас традиционного общества, в социальном космосе Нового времени превратилась в универсальный объект, своего рода хронотоп человеческой свободы, констатируя тем самым фундаментальное изменение статуса человека. Будущее как часть этого по-новому прочитанного пространства истории, ее единого ландшафта стало, таким образом, объектом социальных проекций и конструкций, “активного продвижения” альтернативных условий быта и бытия.

Но в чем интеграл этой грандиозной трансценденции условий жизни, предельная точка энергийности, базовый агент полноты и смысла перемен? Я думаю, таким интегралом явилось становление личности, а массовой девиацией — пароксизмы индивидуализма, искушения возводимого в абсолют своеволия и дерзновений пробужденной дикости. Но эти девиации, будучи побочными “отпрысками” могучего древа свободы, имеют некоторые права на общее историческое наследство и вполне законно претендуют если не на майорат, то, по крайней мере, на обладание частью земель будущего. Так что мировое пространство прочнее всего разделяют, пожалуй, не государственные границы, а помыслы и деятельные грезы его обитателей. Когда-то должна была возникнуть историческая ситуация, в которой личность смогла бы действовать в полную меру обретенных ею сил, вне регламента, вне права, вне закона, вне авторитета, могла бы свободно себя проявлять — равно конструктивным и деструктивным образом — как индивидуальность, а не частица хора. И смогла бы познать до конца, кто и что она есть, сделав тем самым свой онтологический выбор.

Человек новой культуры выходит за пределы религиозного патернализма, социального и культурного контроля “над разумом и языком”, за грань прежних форм психологического программирования действий. Он расстается при этом не только с оболочкой обрядности и суеверий, подавлявших извне его волю, но со всем прежним прочтением культурной традиции, реализуя метафизическую и практическую свободу выбора, а вместе с тем — и свободу существования вне какого-либо метафизического модуса, что позволяет ему самостоятельно истолковывать начала бытия, проявлять свою истинную сущность, какой бы та ни оказалась.

Подобные качества, однако же, обретаются обитателями Земли не в равной мере и в различных комбинациях. На планете возникают смысловые диспропорции, открывающие широчайшие возможности управления и манипулирования людьми, в т.ч. теми, кто остался приверженцем традиционной культуры. К тому же прочитывание трансформирующимся обществом кодов секулярной эмансипации происходит нередко вне семантических полей культуры Модернити. Подчас оно сопровождается мимикрией модернизации и возрождением под этим химеричным покровом неотрадиционализма, возвратом к трайбалистскому стилю поведения, к коллективным идиосинкразиям и рецидивам остракизма, к автоматическому исполнению ролевых функций под ярлыком бездумного “профессионализма”, нивелируя и вытесняя индивидуальную позицию. В итоге возникает угроза массовой инволюции, развоплощения человеческой личности, ее механизации, либо напротив — попадания людей под темное обаяние культурного одичания на волне упоения обретенным могуществом и свободой, открывшейся для широкого спектра страстей.

Личность вновь, хотя на сей раз и по-иному, погружается в океан коллективного бессознательного, чьим земным отражением становится глобальное массовое общество — аномизированный “бесполюсный мир”, половодье которого едва сдерживается ветшающим каркасом цивилизации.

При обсуждении современной глобальной ситуации нельзя оставить без внимания события 11 сентября 2001 г. В феномене нового терроризма видится многое, в частности, заговор безумных личностей или, если угодно, группы честолюбивых личностей, измышляющих и осуществляющих акции, немыслимые с точки зрения прежних систем ценностей и моделей поведения (например, хладнокровное принесение в жертву тысяч обывателей с использованием современных достижений цивилизации). И одновременно — это форма корпоративности, “амбициозное предприятие” (“аэрократическое партнерство”), эффективно управляющее сценариями судьбоносных событий.

Террористическая активность и индивидуальный акт деструкции постепенно становятся устойчивыми компонентами жизни, являясь в своей основе извращенным проявлением все той же тяги современной цивилизации к децентрализации и индивидуальной свободе. Исторический парадокс заключается в том, что в определенном смысле это и есть обугленный остов обостренной социальной инициативы в тотально недоброжелательной или агрессивной среде, а равно — и в изменившихся коренным образом обстоятельствах существования, в новой просторности глобального мира.

Недостойные человека — по тем или иным причинам — условия продуцируют два вектора деятельности: конструктивного изменения ситуации и ее разрушения путем целенаправленной деструкции. Фрустрированная личность, отчужденная от общества, но наделенная амбициями и социальным инстинктом, неполноте бытия подчас предпочитает его уничтожение. Она сама отчуждает жестокий и недоброжелательный мир от бытия, пусть даже ценой аннигиляционной вспышки...

Дело здесь, таким образом, не в полной смене исторического кода, а скорее в его весьма своеобразном прочтении, в смещении вектора действий к деструкции и аномии как сознательному выбору некоторой части человечества. Это, конечно, уже иной, “опрокинутый”, модус цивилизации, лишенный определенных нравственных границ. Отчетливее становится и облик эсхатологической альтернативы — постсекулярного века как ристалища неких анонимных, но по-своему конструктивных сил в заново архаизированной и мистифицированной среде заколдованного мира, обитатели которого вновь впадают в “детство человечества”.

Суммарный опыт ХХ в. поставил на повестку дня, причем в практической плоскости, быть может наиболее трагический вопрос в истории: сумеет ли человек сохранить личность, находясь в нечеловеческих условиях предельной свободы греха, и если нет, то как это скажется на его природе и всем будущем мироустройстве?

Новый класс

ХХ в., помимо грандиозной социокультурной трансформации, отчетливо высветил кризис политических и экономических механизмов управления. Размышляя об истоках и границах такой трансформации, А.Тойнби сперва относил ее начало ко времени мировой войны (тогда еще не именовавшейся первой), а затем опустил планку к 70-м годам теперь уже позапрошлого, XIX столетия. “Индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер”, — писал он, и указывал, что важнейшей чертой сознания общества “становится осмысление себя как части более широкого универсума… повторение предыдущей, так наз. средневековой фазы в западной истории, когда сознание западного общества было под эгидой папы и Священной Римской империи, символизирующих нечто главенствующее и центральное, между тем как королевства, муниципальные города и лены, равно как и другие местные учреждения, воспринимались как нечто подчиненное и окраинное” [Тойнби 1991: 19, 20]. Сейчас многое из этих провидческих замечаний получило отчетливое воплощение, с той лишь разницей, что роль церкви заняли СМИ, а место Священной Римской империи — выстраиваемая в настоящий момент на планете ойкумена “Четвертого Рима”.

Моментом истины ХХ в. был, пожалуй, конец 60-х годов — пик социокультурной революции, знаменовавшей собой взлет и падение, перерождение и угасание протестантского космоса. И наряду с этим — социальную реабилитацию многочисленных подспудных его течений. Нижняя граница периода была определена социальными мыслителями как “вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории” (З.Бжезинский), “великий перелом” (Р.Диес-Хохлайтнер), “мировая революция” (И.Валлерстайн).

В то время в условиях “позолоченного века” — материального изобилия цивилизации и раскрепощения человека от многих тягот бытия — в мировом сообществе (как на Востоке, так и на Западе) набирают силу серьезные, системные изменения. На поверхность, в частности, выходит феномен сетевой культуры, проявившийся в новых формах социальной организации и экономической деятельности, в кризисе прежней системы общественной регуляции, а также в становлении специфичной группировки элиты, получившей характерное название — “новый класс”.

В постпротестантском мире сама стерилизованная секулярность, светскость per se, предстает не просто универсальной оболочкой, но наследницей идеалов протестантизма, культурной основой, пределом и осью цивилизации. Будучи носительницей политически корректной, внеинституциональной, индивидуализированной версии христианской культуры и соответствующего цивилизационного содержания, эта секулярность, вместе с тем, оказывается — на наметившихся глобальных просторах — мировоззрением, так сказать, “несерьезным”, синкретичным и по-своему хрупким. Пребывая в состоянии фактической утраты оригинальных начал, полудобровольно наложенного на них “эмбарго”, она подвергается интенсивному воздействию со стороны разнообразных модификаций как неоязычества, так и традиционализма, не имея ни иммунитета, ни энтузиазма прежних эпох. Кроме того, после политической и культурной деколонизации не-Запада, образования эклектичного пространства “третьего мира” семантика глобальной революции начинает реализовывать себя как “деколонизация” самого Запада, прямой и косвенный демонтаж его прежней культурной конструкции, дехристианизация и квазиориентализация.

В меняющемся контексте “веберовский”, “цивилизованный” капитализм Нового времени, привычно связываемый с протестантской этикой, постепенно утрачивает привычный облик. Теряя черты христианской цивилизованности, он возвращается к некоему изначальному состоянию — к капитализму “незападному”, “варварскому”, но в постмодернистской, пока еще непознанной ипостаси.

Одновременно это был поворотный момент в истории элит, существенная реконфигурация их иерархии. Речь идет об утверждении в качестве ведущего игрока “нового класса” транснациональной элиты, генетически связанного с феноменом “людей воздуха” — интеллектуалов, интеллигенции (т.е. тех, кто управляет смыслами и целеполаганием общества, образами его будущего, кодами поведения) — и по-своему, иначе, чем прежняя элита “третьего сословия”, прочитавшего понятия свободы, транснациональности, универсализма и культуры.

В ХХ в., шаг за шагом занимая все более важные, стратегические высоты, данная субкультура постепенно становится доминантной. За столетие она проделала большой путь от проектирования социальных и инженерных утопий через создание полифоничной инновационной индустрии (включая военную и космическую отрасли) к тектоническим подвижкам “революции менеджеров”, деятельным национальным и транснациональным интеллектуальным корпорациям, соединяя в этой энергичной динамике политическую, экономическую (в первую очередь — финансовую), научную, гуманитарную элиты на основе нового осмысления известного афоризма, гласящего, что “знание содержит мощь в себе самом” (или, как выразился бы марксист, “является непосредственной производительной силой”). Сейчас даже войны оказываются прежде всего высокоинтеллектуальными операциями, что порой позволяет выносить собственно боевые действия, к тому же ведущиеся “умным оружием”, просто за скобки.

Особенно интенсивный рывок произошел в последней трети столетия. В условиях постиндустриального уклада эта социальная прослойка (ordo quadro, “четвертое сословие”) получает качественно обновленную среду (информационно-коммуникационную революцию), практически сложившийся универсум для осуществления ее специфической деятельности. Среду, в которой пространство инновационных финансово-правовых операций, “информационной экономики”, knowledge-based economy представляет собой лишь первый завоеванный плацдарм.

Тут, правда, возникает вопрос: так ли уж правильно называть данную форму социального космоса, эту глобальную сетевую культуру постиндустриальным миром? Скорее, это некий “новый индустриализм”, энергичным образом функционирующий, но на базе не научно-технических, не промышленных, а преимущественно социогуманитарных технологий, создающий в этой сфере свои виртуальные и одновременно абсолютно реальные предприятия. “Виртуальные” — с точки зрения совокупного объема их материальных фондов и реальные — по уровню капитализации.

“Амбициозные корпорации”, “невидимые колледжи”, “интеллектуальные фабрики”, клубы и комиссии — вся эта гибкая индустрия наполняет мир вполне реальной продукцией (материальной и нематериальной), в т.ч. в виде образов, смыслов, семантических образцов, текстов, стереотипов, кодов и алгоритмов действия. Здесь имеются и свой haute couture, и свой prкt-а-porter; и эксклюзивные, уникальные продукты, и товары массового производства, и даже свой специфический интеллектуальный хлам, пользующийся, однако же, спросом и приносящий значительные доходы. Но прежде всего это новое поколение технологий управления — матричного, ситуационного, глобального, — создающих совершенно новые формулы системного действия, а также новую политическую перспективу.

В сущности, именно переход доминирующей роли от технологий промышленных к технологиям социогуманитарным, к механизмам нового уклада (финансовым, правовым, управленческим, семантическим и т.п.) повлек за собой утрату приоритета промышленной индустрией, своего рода “эйнштейнову революцию” в социальной и политэкономической физике мира. И осознание того факта, что социогуманитарная деятельность (и рожденные в ее недрах технологии) есть уже не “гарнир”, но сердцевина, плоть актуальных процессов, а промышленные, экономические и политические реалии — ее следствия, естественным образом приводит к реконфигурации современного политического процесса, его институциональных и организационных основ.

Хотелось бы все же пристальнее вглядеться в социально-культурные основания современной ситуации. Тем более, что в социальном космосе различимы контуры двух различных версий прочтения будущего, строящихся, в свою очередь, на двух фундаментальных человеческих интенциях, пронизывающих пространство социального бытия: охранительной (правой, консервативной, оптимизационной) и революционной (левой, трансцендентирующей сложившуюся реальность, радикальной). Подобная дихотомия прямо сказывается на социальном конструировании, выступая психологической базой для различных форм политической рефлексии. Под данным (политическим) углом зрения богатство феноменологии социального космоса можно при желании свести к противоборству альтернативных проектов его обустройства, присутствующих, правда, в конкретных ситуациях далеко не в одинаковых пропорциях и, подчас, в непростых сочетаниях.

В исторической драме Нового времени роли этих знаковых оппозиций (правого и левого) были разделены между сословной верхушкой прежнего, феодального мира и деятельным агентом перемен — “третьим сословием” буржуазии (горожан). Архетипом подобного положения вещей является расстановка фигур в революции 1789 г. Но к концу второго тысячелетия ситуация заметно изменилась. Прежний, если так можно выразиться, “классический” консерватизм постепенно потерял актуальность, и “третье сословие” со временем стало воплощением неоконсервативной — и отчасти либертаристской — организованности, носителем новой, конъюнктурной формы консерватизма, субъектом охранительного толкования реальности. И, соответственно, активным, умелым противником и одновременно — по необходимости — соглядатаем, “соработником” трансформаций.

Творческое изобилие, специфический дар христианской цивилизации, достигнув своего пика где-то к концу 1920-х годов, этой значимой развилки истории, создало на волне индустриализма (массового, стандартизированного промышленного производства) предпосылки могущества человека ХХ столетия. ...И фактически было истолковано как исключительная собственность части человечества. В результате материальные основания для торжества “позолоченного века” — наступление “периода избытка и дешевизны” стандартных изделий и продуктов, достигнутого благодаря исключительным по своей мощи производственным ресурсам цивилизации, — оказались (в той логике) избыточными. И вместо того чтобы обеспечить купирование очагов вопиющей нищеты на планете, они привели к грандиозному кризису перепроизводства.

Иначе говоря, специфика ситуации была использована не для социально-экономической гомогенизации мира, но, скорее, напротив — для поддержания его расколотого, гетерогенного статуса, для совершенствования технологий управления и подавления, для развития индустрии высокотехнологичных войн (этого, кроме всего прочего, конвейерного способа деструкции материальных ценностей и подготовки искусственных площадок для последующей конструктивной деятельности) и формирования, в конечном счете, разветвленного и изощренного “общества потребления”.

Прежнее цивилизационное, миссионерское, культуртреггерское прочтение структуры мира по оси Запад–Восток сменилось его сословной, иерархичной трактовкой в рамках социальной, геоэкономической оппозиции Север–Юг. И уже в самом факте выбора подобной дихотомии (т.е. разделения мира на богатый Север и нищий Юг) в качестве базовой матрицы при картографировании социального космоса были заложены семена перманентной планетарной напряженности, ее многочисленных девиаций, комплексной угрозы безопасности и, наконец, грядущего нелицеприятного момента истины.

Глобальная трансформация

Логика выстраиваемого Pax Oeconomicana — императив рынка и порожденная им прагматизация, “каталогизация” жизни, механизация социальных и культурных связей, отчуждение людей от иных, “избыточных” смыслов бытия, оскудение творческого дара у homo faber (возможно, вызванное перечисленными выше процессами) — ведет к серьезным изменениям условий жизни. Вместо прежнего проекта поступательной модернизации формулируются новые, более жесткие правила игры — геоэкономические, позволяющие устойчиво перераспределять в выгодной для Севера пропорции имеющиеся, но истощающиеся ресурсы. [1]

Но тут возникает следующая проблема. Согласно логике прежнего, инновационного развития, ресурсы связаны с расширением пространства деятельности человека. Их состав сопряжен с изменением предметных полей такой деятельности, а соответственно — означает экспансию самой номенклатуры ресурсов. Остановка, пауза в творческом развитии порождает и чрезвычайно обостряет ресурсный дефицит (что, собственно, и произошло). Манифестацией неоконсервативной позиции стали нарастающее присутствие в социальной ткани мира оптимизационных кодов деятельности и геоэкономических технологий поддержания желаемой композиции, а также выработка “превентивных” политических проектов. С определенного момента (им оказался рубеж второго и третьего тысячелетий) это начало приводить к складыванию устойчивых мобилизационных перспектив.

Однако оптимизация лишь продлевает существование имеющейся ситуации (“в идеале” — сколь угодно долго), но не способна вернуть утраченную. В этом новом акте исторической драмы роли консерваторов и революционеров заметно трансформировались: современная корпорация буржуазии, как уже говорилось, превратилась в “правый”, (нео)консервативный полюс политической динамики мира. Воспринимая себя “бастионом цивилизации”, она все чаще трактует импульсы перемен как угрозу всеобщему миру и безопасности, что заставляет ее, в частности, гиперболизировать феномен “глобального терроризма”, а также расширять предметное поле данного понятия, включая в него все более широкий круг явлений.

В ХХ в. прежний, механистический, проект, правда, подвергся серьезной ревизии с целью найти пути сочетания усилий по сохранению основ Pax Oeconomicana с использованием “энергий революционности” и порождаемых ими идей и средств для стратегической реконструкции капитализма [подробнее см. Неклесса 2002а]. Именно этой тенденцией и обусловлен выход на историческую арену упомянутого выше субъекта политического действия — “четвертого сословия”, деятельных агентов постиндустриального мира.

Социокультурная революция конца 1960-х годов, сопряженная с разнообразными проявлениями индивидуализации, с формированием свободной, деятельной личности, обозначила альтернативную историческую перспективу, очертив контуры нового глобального политического проекта (“левого”, революционного). При этом она сформулировала важные контртезисы в отношении экономистичного мира: “рынок не универсален”, “кредит имеет естественные границы”, “революция — без берегов” и т.п.

Однако вследствие оппортунизма и коррупции части “людей воздуха”, изменивших идеалам самоактуализации ради соучастия в грандиозном проекте спасения Старого мира путем его специфической конверсии, экономистичную фазу цивилизации удалось продлить. Одновременно произошла подмена целей: тяга к трансценденции рыночного быта, к миру духовному была использована в качестве стимула для развития новой колонизируемой рынком области — мира информационного, цифрового, виртуального как иллюзорной компенсации за субъективно неочевидный отказ человека от онтологии. Иначе говоря, дефицит трансцендентной просторности, тот факт, что рынок не всеобъемлющ, превратился в мощный импульс к расширению границ Pax Oeconomicana за счет колонизации “воздушных пространств” цифрового космоса.

Так сложился стратегический союз динамичного “нового класса”, враждебного прежнему порядку вещей, с мобильной частью “третьего сословия” (с неолибералами, действующими преимущественно в финансовой сфере, с “финансовыми дьяволами”, обновившими основательно подзабытую версию данного “сословия”), что и впрямь позволило в какой-то мере залатать дыры старых мехов и наполнить их новым вином. Результатом этого конъюнктурного союза стало, в частности, создание в конце ХХ в. планетарной информационно-коммуникационной инфраструктуры, концепции и реальности цифровой экономики, новой просторности виртуального мира. А мир капитализма перешел в третью — после торгово-финансовой и индустриальной — фазу своего существования, выстраивая “глобальный каталог” геоэкономического универсума.

Доминирующий ныне на планете вектор социополитической динамики — проект глобализации — связан преимущественно с логикой геоэкономической оптимизации, глобальной безопасности, активной мобилизации, энергичного управления рисками, включая превентивные действия. Формула другого вектора сопряжена с внутренней готовностью к серьезным переменам, с идеей самореализации человека в масштабе планеты, с процессом индивидуализации и преадаптации, с “сетевой культурой” в целом, с созданием предпосылок для стремительной экспансии, трансляции новой системы ценностей (морфологическим резонансом новой социокультурной и антропологической ситуации).

Универсальный ремесленник (мастер), человек-предприятие (manterpriser), “господин воздуха” становится все более влиятельным актором на планете. Сгущая и деятельно формируя пространства идеологической и социальной картографии, “четвертое сословие” очерчивает горизонты нового театра действий, который в одном из его важнейших аспектов можно было бы определить как “власть без государства”.

Реальность, в которой мы сейчас обитаем, есть не что иное, как постиндустриальный барьер — пространство смешения и совмещения ряда характерных, ярких черт этих двух исторических интенций, место присутствия их многочисленных химеричных (синкретичных) и нередко внутренне противоречивых форм. Гиперличность и новый терроризм, “амбициозные корпорации” и астероидные группы, “глобализация корпораций” и движение за альтернативную глобализацию, сетевая культура и автаркичный концепт “золотого миллиарда” — все это пейзаж развернувшейся на планете битвы за будущее.

В конце ХХ столетия наметились два сценария завершения геоэкономической реконструкции. Одна отчетливо выраженная логическая траектория — мирное окончание строительства каркаса Нового мира или, проще говоря, создание тотальной эмиссионно-налоговой системы. Однако в случае, если бы подобная каталогизация планеты по тем или иным причинам начала серьезно “спотыкаться”, естественно было ожидать иной маршрутизации процесса — введения в качестве нормы нестационарной, динамичной системы управления социальными процессами (в русле типологии контролируемого хаоса) вместо статичных схем международных отношений. Следствием подобного курса стали бы перманентный (точечно-локальный) силовой контроль, появление новых форм конфликтов и способов их урегулирования, отчуждение прав владения от режима пользования, масштабное перераспределение объектов собственности, ресурсов и энергии, а также, пожалуй, кардинальное изменение структуры цен — в т.ч. за счет умышленно взорванного мыльного пузыря финансов. Кстати говоря, схватка 2000 г. за президентство в США была симптоматична именно в данном контексте.

С началом нового века изменение состояния мира, его привычной грамматики, синтаксиса истории стало уже вполне ощутимым. Обозначились и некоторые пределы возможностей геоэкономической оптимизации, что предопределило переход от неолиберальной логики действия ко все чаще обсуждаемой (при нынешнем, кризисном порядке вещей) и фактически мобилизационной перспективе “вечной борьбы с терроризмом”. Вспомним знаменательные слова президента США Дж.Буша-младшего из его обращения к нации вскоре после событий 11 сентября: “Война не закончится до тех пор, пока не будут обнаружены, схвачены и обезврежены все до единой террористические группировки на земле”. Так что в XXI в. “великие потрясения” социального и хозяйственного уклада, похоже, становятся уделом не только России, но всего мирового сообщества.

В самой же России положение элиты, так или иначе задействованной в постиндустриальном производстве, заметно изменилось. К концу столетия она почувствовала дополнительную просторность своего стратегического горизонта, однако в силу ряда обстоятельств ее постиндустриальная high frontier [2] во многом осталась не более чем мечтой. Российский “новый класс” — не тот, джиласовский, номенклатурный “новый класс”, а разноликий конгломерат людей, связанных с постиндустриальным производством и бытием, — имея весьма неплохие стартовые позиции, в целом, как класс, потерпел в годы перестройки и постперестройки стратегическое поражение, что в определенной мере отразилось и на формуле существования окружающего мира.

В XXI в. Россия, оказавшаяся в руках деклассированной “люмпен-элиты”, утратила свою статусную капитализацию и заняла социальную нишу не среди членов “технологического сообщества”, а среди стран — производителей сырья и полуфабрикатов. Основу национального богатства и ВВП страны составляют сейчас не продукты постиндустриального мира (как бы его ни толковать), а перераспределяемая в глобальной геометрии природная рента. Произошла довольно химеричная трансформация общества, позволившая за счет распада, частичной архаизации социальных связей, а также коррупции части “нового класса” создать из национального организма подобие “трофейной экономики”, утвердив при этом клановые (неофеодальные) отношения в обществе. Сложившееся положение отчасти напоминает мне феномен африканской деколонизации с более или менее плавным переходом к постколониальной модернизации (преимущественно в столичных мегаполисах — этой новейшей и весьма специфической версии “потемкинских деревень”), но уже в арьергарде социального развития мира.

Хронограф перемен

Ткань оптимизации с какого-то момента начинает расползаться. Умелое латание обнаруживающихся дыр, фактическое рационирование, перераспределение, хотя и по иной, несоциалистической схеме, благ цивилизации (ресурсов и мирового дохода), ограничение глобальной транспарентности — особенно заметное в свободе передвижения малоимущих жителей Юга — и, наконец, мобилизационная перспектива “вечной борьбы с терроризмом” лишь отодвигают, но не отвращают наступление неприятного для цивилизации момента истины. По-разному прочитываемые сценарии развития глобальной ситуации единогласно указывают на высокую вероятность серьезных социальных и экономических турбулентностей уже в ближайшие десятилетия.

Один подобный прогноз фактически уже реализовался — кризис цифровой, информационной экономики, вызванный значительной переоценкой ее активов. Об этом кризисе сейчас много пишется и говорится, поэтому не буду на нем останавливаться.

Другой обсуждаемый сюжет — проблемы в мировой финансовой сфере, обусловленные целым рядом факторов, включая неустойчивость глобального фондового рынка и сложность положения доллара (проявившуюся, в частности, в неоднократном снижении на протяжении последних двух лет его реальной цены — базовой учетной ставки Федеральной резервной системы — до абсолютного минимума: немногим более одного процента, т.е. ниже уровня инфляции), что, в конечном счете, подводит мир либо к неким радикальным трансформациям в финансовой сфере, либо же к реальности Большого финансового взрыва.

Третий всадник экономического Апокалипсиса — симптомы глобального энергетического кризиса. Состояние нефтяного рынка и оценка мировых запасов углеводородов стали заложниками сложной игры, связанной с положением традиционных отраслей промышленности в развитых странах, с одной стороны, и проблемой капитализации нефтяных корпораций — с другой. Но об этом чуть ниже.

Сегодняшние толкования глобализации, ее горизонтов, реалий, миражей заметно разнятся. Все очевиднее диссонансы между европейской и американской трактовками целей и форм современного политического процесса, все глубже расхождения в оценке дизайна возводимой на планете властной конструкции. Наряду с рассуждениями о снижении значения национальной государственности, об усилении власти международных регулирующих органов и “международной бюрократии”, о роли коллективных действий в новом мире, смысловое содержание проекта глобализации включает в себя также импероцентричную модель обустройства глобального универсума. Модель, в которой одно из государств не просто сохраняет свою актуальность, но и постепенно отходит от концепции коллективных действий, по крайней мере — в прежнем их понимании, выстраивая на планете архитектуру “Четвертого Рима” (порой, однако, парадоксальным образом наводящую на мысли об историческом реванше Карфагена).

Параллельно укрепляется прочтение глобализации как великого отступления Модернити, начала неофеодальной эры господства и взаимных столкновений “амбициозных корпораций” — транснациональных элитных группировок различных масштабов, этих “летучих островов” (или “дредноутов”) обозначившегося Нового Севера. Впрочем, это отнюдь не отменяет присутствия в мире других, полускрытых кулисами истории версий глобализации и сжатых, в ожидании своего часа, стратегических инициатив в данной области, наподобие исламистской.

Серьезную метаморфозу претерпевает и стратегия США в области национальной, военной безопасности, что выражается в переходе от “доктрины сдерживания” к концепции превентивных действий. Меняются также роль и конфигурация военных союзов и блоков (прежде всего НАТО), сфера их компетенции, очертания актуальных рубежей безопасности, линий конфликтов. Все отчетливее просматривается контур динамичной (нестационарной) поствестфальской системы международных связей во главе с империумом — “господствующей мировой державой” (выражение госсекретаря США К.Пауэлла) [Неклесса 2002б].

В сфере же собственно экономики началось — причем довольно неожиданно для многих — вытеснение ставшей привычной темы цифровой экономики темой энергетики в качестве главного мотива актуальных геоэкономических композиций. Их проектная вязь представляет сейчас те или иные аппликации треугольника, вершинами которого выступают: (а) новая энергетическая ситуация и стратегическая инициатива в данной области; (б) призрак мирового финансового и промышленного кризиса; (в) многоликая проблема безопасности и терроризма в различных ее версиях.

Энергетический уклад современной цивилизации постепенно стал осознаваться как не менее значимый, чем разнообразные, весьма впечатляющие проекции постиндустриального уклада. В сущности, это две несущие опоры современного положения вещей в мире и сложившихся структур повседневности. Однако в обеих конструкциях в последнее время обнаруживаются все более серьезные дефекты.

Состояние глобальной энергетической отрасли теснейшим образом связано с углеводородным сырьем, главным образом — с нефтью. В силу ряда причин атомная энергетика не смогла принять формально логичную эстафету прогресса в этой сфере. Использовав жупел Хиросимы и Чернобыля, влиятельное нефтяное лобби умело организовало общественное мнение и, тем самым, заметно ограничило развитие атомной отрасли. Не сбылись также надежды, возлагавшиеся на термоядерную энергетику и возобновляемые источники энергии. Между тем есть основания считать, что вследствие конъюнктурных интересов отдельных стран и корпораций (не в последнюю очередь — из-за проблем, возникавших с их капитализацией в период интенсивного роста цифровой экономики) прежние оценки запасов углеводородного сырья были завышенными.

Очевидно, при низких ценах на нефть разработка ряда месторождений станет нерентабельной. Более того, часть нефтяных запасов существует лишь формально, ибо при нынешних технологических (и технических) возможностях энергетические затраты на их разработку и доставку к конкретному потребителю вполне сопоставимы с энергетической емкостью реально добываемого сырья. Все это позволяет предположить, что где-то в 2020 — 2050 гг. цивилизацию ожидают серьезные потрясения, вызванные прободением “энергетического пузыря” и новым статусом углеводородных ресурсов.

С учетом подобных перспектив Америка по сути приступила к пересмотру не только своей политической, но и геоэкономической стратегии, в частности в области энергетики. Вашингтон опасается, что за падением сектора информационной экономики последует также обрушение традиционных отраслей промышленности. В этом случае задетой окажется и такая могучая ветвь современной неоэкономики, как глобальная финансовая инфраструктура, спроектированная на основе гарантий могущества США, их умения управлять глобальными рисками (что является реальным, хотя и специфическим обеспечением фактической мировой резервной валюты — доллара).

В такой ситуации дешевая нефть становится актуальным фокусом американской внешней политики. В условиях наметившегося экономического спада Соединенным Штатам необходимо не просто не допустить роста цен на энергоносители, но по возможности добиться их значительного снижения (примерно до 17-19 долл. за баррель). Однако на этом пути обнаруживается множество подводных камней.

Пытаясь добиться радикального снижения цен на нефть — в частности, за счет прихода к власти в Ираке (равно как и в Венесуэле) лояльного США правительства, а также трансформации в желаемом направлении все более драматизирующихся отношений с Саудовской Аравией — Америка попадает в своего рода стратегический цугцванг. В случае решительных действий в регионе и общего ухудшения ситуации на Ближнем Востоке высока вероятность серьезного кризиса в отношениях США с ОПЕК — организацией, теснейшим образом связанной с арабским и мусульманским миром.

Все это вместе взятое вынуждает Америку продумывать — в полном соответствии с логикой преадаптации — дизайн специфического стратегического инструментария, рассматривая, наряду с перспективой системной модернизации ближневосточного контекста, проект создания альтернативной нефтегазовой конфигурации глобального масштаба. Ее опорными точками могли бы стать, помимо играющего особую роль Северного нефтяного бассейна Европы: Россия (а в перспективе — все пространство Каспийского нефтяного бассейна); Северная и Латинская Америка (штат Аляска, Канада, Мексика и Венесуэла); нефтедобывающие неарабские страны Африки, расположенные к югу от Сахары (прежде всего Нигерия и Ангола).

Разомкнутый горизонт

Цивилизация есть определенная форма бытия культур, чаще всего связываемая с переходом к урбанистической стадии. Культура, образно говоря, представляет личность исторического индивида, цивилизация же соответствует фазам его развития, “возрастам”, но не всем, а преимущественно тем, которые ассоциируются со зрелостью. Правда, с некоторого момента понятие цивилизации (т.е. достижения определенной стадии развития организованным человеческим сообществом) начало охватывать также категорию культур (т.е. “культурно-исторических типов”, “культурных суперсистем”, “субэкумен” и т.п.), став множественным и создав определенную семантическую путаницу.

Культуры, как и личности, уникальны, они несут в себе некие мировоззренческие коды, специфика которых сохраняется сквозь столетия, усложняясь или, случается, уплощаясь. Стадии их роста — “детство”, “юность”, “зрелость” — универсальны, хотя не всем историческим организмам удается пройти по всем ступеням, не сойдя с дистанции до срока. На эмпирическом уровне нам известны и некоторые непростые состояния культур — “постцивилизационные”. Сценарная футурология активно интересуется этим вопросом, отвечая на него — со времен пророка Даниила — отнюдь не только в категориях картографии социального прогресса. Кстати говоря, в подобных апокалиптических картинах (обретших вторую жизнь с помощью призрачного кристалла Голливуда) с их по-своему красочными образами антропологической катастрофы и постчеловеческого мира “цивилизации смерти”, поражает, в сущности, не само содержание, а лишь обилие “горючей воды и человеческой крови”...

Все это, однако, ни в коей мере не означает, что история лишена сюрпризов. В новой социальной среде радикально меняется сложившийся ранее тип цивилизации. Городская культура расплывается, превращаясь в эклектичный коллаж интернационального мегаполиса. Множатся симптомы деурбанизации: элитные загородные поселения, внутригородские автономные замки и кварталы, по-своему напоминающие о потускневших декорациях global village; уродливые фавелы и бидонвилли, образующие планетарный архипелаг квазидеревень — трущобы Глубокого Юга. Уже сам выбор термина global village на семантическом уровне фиксировал ощущение конца цивилизации, по крайней мере в ее прежнем понимании (ср.: сivil): вилиджизация существует вне символической городской черты — это иное прочтение исторического текста. Возможно, это заря пост- (или, пожалуй, квази-) цивилизации, но, быть может, и склоненная в свой черед глава земного града перед неким скрытым наследником, анонимным до поры персонажем истории.

Город-фабрика, город-предприятие эпохи Модернити, умирая, переживает родовые схватки. Словно гусеница, становящаяся бабочкой, он преображается в летучий остров Новой Лапутании — динамичную неокорпорацию, эффективно связывающую рассеянных по миру сотрудников и соединенную с прежней географией земных пространств системой своеобразных терминалов — глобальной сетью былых мегаполисов, этих hub’ов нового сетевого общества.

Космополитичные модули такого мира сплачивают миллионы активно действующих людей уже не общей территорией проживания, но контрактом, рабочим пространством, средствами телекоммуникации, самой гипергеометрией организации. Новый мир создает собственный глобальный проект — дизайн универсального сверхоткрытого (но по-своему элитарного и даже иерархизированного) общества, в сетевых глубинах которого растворяется централизованная среда обитания, смешиваются актуальное и иллюзорное, рождая многомерное пространство полностью разделенных рисков.

На распахнувшихся просторах возникает эфирная конструкция Глобального Града как сферы взаимодействия сотрудников и членов международных правительственных и неправительственных организаций, элитных клубов, ТНК и ТНБ, криминальных консорциумов, разнообразных субкультур. Обитатели интернационального трансформера связаны друг с другом подчас более крепкими узами, нежели с населением собственных стран. Бывший же Новый Свет превращается тем временем в своеобразный супертерминал — portus транснационального сообщества, не имеющего отечества и освобожденного от границ земных горизонтов.

Социальное пространство постепенно размывается, становясь практически безбрежным, многовариантным, непознанным. Его просторы таят деньги, власть, приключения, но пионеры этой зыбкой реальности, как уже говорилось, лишены достоверных карт и надежных маршрутов. Иллюзии и вымыслы, мифы и тайное знание вновь сплетаются со структурами повседневности, все чаще происходит мистификация новостей при анонимности их шального генезиса (случается, что сам факт события оказывается небесспорным). Совершенная коммуникация разносит по миру множащиеся аранжировки мелодии гаммеленского крысолова, а городской ландшафт сворачивается в динамичный и многоликий интерьер, выводя пульсирующую жизнь с улиц в бескрайние тоннели электронных СМИ и Интернета. Обобщенный символ этого призрачного Глобального Града — Всемирная Паутина.

И здесь занавес исторического действия в привычном для последних двух тысячелетий смысле, пожалуй, действительно опускается. Обещанный конец истории предстает в виде бесконечности и безвременья вселенского лабиринта, чей центр невидим, а власть — везде...

Сложноподчиненная конструкция Мирового Севера и Мирового Юга может, впрочем, быть истолкована и как полупародийное переосмысление дихотомии Страшного Суда, всего корпуса христианской эсхатологии. Тут стоит вспомнить известные слова о “переложении иудейского хилиазма... на язык политической экономии” [Булгаков 1993: 259]. Почти фарсовое сближение эсхатологического противостояния избранного народа миру зла со “священной борьбой прогрессивного пролетариата и ретроградной буржуазии” в наши дни дополнилось другой диадой: противопоставлением “рыцарского союза демократий Севера мировому плебейству Юга”, квинтэссенция коего — идея финального для истории конфликта со странами-изгоями и последующее связывание (либо развязывание) демонов мировой анархии.

Вместе с тем миллионы людей соотносят именно эти события с приближением “нового неба и новой земли” постисторического бытия, символизируемого образом иного, возникающего из сердцевины истории идеального града — Горнего Иерусалима.

Ночь истории, что тенью соприсутствует на протяжении всех дней творения человеком своего мира — как изнанка его свободы, как шанс на возрождение первобытного хаоса, в преддверии исполнения сроков, кажется, готовится повернуть социальное время вспять, к пещерной архаике Протоистории. В гипотетичном Мире Распада структура Мирского Града, пройдя последнюю стадию разложения былых мегаполисов и фрагментацию бидонвиллей и фавел, скрывается в психоделичном лабиринте мирового андеграунда. Смутно различимый и предчувствуемый в центре этого лабиринта Пандемониум — тоже своего рода город, имеющий, наверное, весьма причудливую архитектуру.

Булгаков С.Н. 1993. Сочинения. Т.2. М.

Маклюэн М. 1994. С появлением Спутника. — Кентавр, № 1.

Неклесса А.И. 2001. Новая картография мира. — Экономические стратегии, № 1.

Неклесса А.И. 2002. Управляемый хаос. — МЭиМО, № 9.

Неклесса А.И. 2002а. Трансмутация истории. — Новый мир, № 9.

Тойнби А.Дж. 1991. Постижение истории. М.

Статья подготовлена в рамках проекта “Постсовременная цивилизация”

Полис. Политические исследования. – М., 2003, №3. – С.131-143.

[1] Подробнее о геоэкономической системе координат современного мироустройства см. Неклесса 2001.

[2] High frontier (англ.) — дальняя граница, последний рубеж, стратегическая цель.